Я хоть и слаб на сентиментальность, но всё равно – не часто слёзы наворачиваются от чтения. "Думан" (http://www.pereplet.ru/text/duman.html) Хлумова – довёл в конце. И я успел сообразить, что это чисто катарсическое. Автор же, с одной стороны, погружает нас в героя своего, который всё больше теряет перспективу. Влюблённая пара ходит по Парижу и не может расцепиться и выбрать место, где попрощаться (в обратном порядке): Шатильи, решетка полуночного Тюильри, лестница под Сакре Керр, кафе рядом с Сите. А ещё – отрицанием пробы: "Нас не спасет ни Пантеон, ни мост Искусств, ни Лувр". И чуть ли не с начала рассказа мы имеем пейзаж души, изнутри глядя, из своего "я", безотносительного к окружающему. ВременнОй перспективы нет. Живёт себе человек и живёт, как живётся. И мы с героем так его дни проживаем. С другой стороны, тоже с начала рассказа, над нами, по крайней мере пожившими в СССР, и над героем висит дамоклов меч тоталитаристской запрограммированности жизни.

Прямо теряешься, что больше действует: сознание огромности тоталитаризма поднимает внутренние переживания влюблённой пары до Абсолюта, или их всё большее и большее сосредоточение, абсолютно, - перед нами это развёрнуто, - не ориентированное вовне, самих себя поднимает.

И только режут слух эти неведомые и ничего большинству читателей не говорящие французские названия-метки Парижа. – Уж они-то точно не могли быть в сознании героев, настолько утонувших друг в друге, настолько оглушённых необходимостью расстаться (навсегда!), бессильных остановить время, бессильных попрощаться.

Как осознать мне свой катарсис?

Сначала – отмечу впечатление: отлично знает Париж "я"-повествователь.

Это автор, конечно, там не раз бывал и не то, что хорошо его знает, но лично знает несколько чем-то запомнившихся мест. Например, оправдавших ожидания. Это понятно, если помнить, что Париж – центр цивилизованного мира, так сказать, а жители СССР, мечтавшие побывать в нём, видели его, просто закрыв глаза. А повидав свою мечту воочию, помнят ого как.

Если мечта была не просто символ.

Ю. Кукин (1964г)

ПАРИЖ

Ну что, мой друг, свистишь?

Мешает жить Париж?

Ты посмотри - вокруг тебя тайга. А-а-а...

Подбрось-ка дров в огонь,

Послушай, дорогой,

Он - там, а ты у чёрта на рогах.

Здесь, как на пляс Пигаль,

Весельем надо лгать -

Тоскою никого не убедишь... А-а-а...

Монмартр - у костра,

Сегодня - как вчера...

И перестань, не надо про Париж.

Немного подожди -

Потянутся дожди,

Отсюда никуда не улетишь... А-а-а...

Бистро здесь нет пока,

Чай вместо коньяка...

И перестань, не надо про Париж.

Закрыла горы мгла.

Подумай о делах...

И перестань, не надо про Париж.

Ну перестань, не надо про Париж!

Про Париж!

Вот у кукинского лирического "я" Париж был символ. Только знаменитые Монмартр и пляс Пигаль упомянуты. Лирический герой, при всём понимании, друга (да и сам друг, чего доброго) совсем не стремятся в Париж. Они – герои. Их добровольное согласие жить вне мерзкой городской жизни (геологи?), на природе, связано с надеждой переустроить жизнь. Спасти ежедневно попираемый социализм. Это не как отшельники в христианстве укрепляли христианство своим эскапизмом. Но. Грусть песни констатирует, что всё больше в недостижимость уходит их идеал. – Начало конца хрущёвской оттепели…

Конечно же, когда "в лоб" поётся про заманчивость Парижа и неудобство жизни у чёрта на рогах, то воспевается всё наоборот.

Потому и хватает только пляс Пигаль и Монмартра.

А у Хлумова?

Важна и дата написания рассказа – 1995 год. Уже 4 года, как тоталитаризм и СССР рухнули. 2 года, как расстрелян Белый Дом, и впереди знаменитые выборы 1996-го, на которых разочарованный так называемой демократией народ чуть было не вернул страну к обществизму уже тогда.

Нет ли чего-то, похожего на отрезвление от свободы и у Хлумова?

Предъявил-то он почти полную несвободу от ситуации. Его математик Серёжа действует в отношении англичанки Руфи так, как описывает психологию одно из течений в ней – бихевиоризм: стимул – реакция. Увидел самую красивую среди членов их симпозиума, погружающихся в автобус, – взялся ей поднести тяжёлый чемодан. И никаких планов на будущее. В сутолоке посадки её потерял. И забыл о её существовании. Она сама на завтра его нашла и отблагодарила. А он её и не узнал. Ну вот узнал и что делает? (А дело – в зале: церемония открытия.) – Рисует её профиль. (Грешен. Перед этим вспоминает предостережения кагэбистов. Но этого больше не будет.) Его обрывают: выступающий обращает внимание присутствующих на него, русского, впервые попавшего на такой симпозиумом в связи с горбачёвской перестройкой. – Оборвали - он забыл про незнакомку, и за общий обеденный стол садится, куда попало. – Совершенно недальновидный товарищ. А между тем, это ж абсолютная свобода от запланированности. Это ж – естественность. (Это ж то, я извиняюсь, что в политэкономическом плане думали о рынке наши дремучие в настоящей образованности демократы, так называемые.)

И вот с железной стихийной закономерностью своеволия любви этих двоих тянет друг к другу, как железо к магниту. Серёже почти и делать ничего не нужно – только слушаться, что ему хочется делать в данную секунду. И всё.

Есть препятствие – успешный американец Тони. Так его преуспевание только ускоряет драму.

Хлумов щедро дробит секунды на доли. И тогда оказывается, что всё – новаторское:

На свете есть только счастье, и больше ничего на свете нету.

И в конце – это останавливающееся время от разлуки метафизического масштаба. Из-за наличия чудовищного по размеру тоталитаризма. Кажется, если б тоталитаризма не было, надо было б его придумать (как сказал что-то подобное о Боге Вольтер).

Насколько пошла песня "Проводы любви" в исполнении Кикабидзе (где ничто не мешает парочке), настолько воспаряет рассказ Хлумова.

Он и начинается-то с описания сна.

Ну чем не романтизм? В веках повторяющийся.

А тем не менее всё-всё оказывается рассказанным спустя девять лет. Умудрённым жизнью человеком. Вот каково начало:

Такая объективность не пристала романтику.

Она затуманивается по ходу погружения "я"-повествователя в воспоминание, но проглядывает в конце, при уже упомянутых именованиях мест в Париже. И твёрдо закрепляется в названии (отторгнутом же от повествователя): "Думан", в смысле – туман.

Искажён романтический туман. На него посмотрено с дистанции. Временной. И не только.

И не только на туман, можно думать.

Ведь что такое романтизм одним словом и в моральном плане? – Эгоизм.

Потерпел крах Эгоизм в России. Демократы первой волны были оттёрты Вседозволенностью, а народ понемногу повернулся обратно к обществизму.

Остаётся только проверить этот вывод на чём-нибудь ещё у Хлумова.

(Обращаюсь к авторской странице. Хм. Это, оказывается, главный редактор "Русского переплёта", Липунов, где я подвизаюсь. – Ну так – так так… Мне что. Я человек объективный.)

"Самолётная судьба" http://www.pereplet.ru/text/aeronov.html (1991).

Год неумолимого скатывания СССР к развалу.

А рассказ бодренький. С самоиронией. Читается с интересом, правда, из-за интриги (лжеинтриги, как оказывается) – вот-вот в самом деле развалится самолёт, как каркает "чёрный человек", сосед героя по самолёту. Интрига ж затягивает сама по себе (потому и уходит в область низших жанров: в детскую литературу, в приключенческую, в фантастическую).

Из-за чего я и не переживал. Но мысль озарила.

Очень уж кратко и вдруг в конце сказано, что всё имело смысл потому, что герой, "я"-повествователь, позже познакомился с пассажиркой, сидевшей наискось впереди его в самолёте. Она оказалась его судьбой, как говорится. Суженой, понимай.

Да. Вспоминаешь, что она пару раз в полёте оборачивалсь-таки и глядела на него. Что из того, что "унизительно" (из-за карканья соседа "я"-повествователя), что "с отвращением" (из-за громкого сморкания этого соседа), что смеялась над его трусостью (хоть это он разыгрывал трусливого соседа, опять же). Суженого и конём не объедешь.

Судьба главная героиня лжеинтриги. Это её, судьбу, многократно пытается предсказать пугливый "чёрный человек", сосед героя. Её герой воочию представляет в виде многожильного кабеля, каждой жилой тянущегося от каждого пассажира к "неведомой начальной точке". С ней – в полусне? – герой пытается бороться: перегрызть провод "чёрного человека". Слово "судьба" повторено в рассказе 19 раз. И два раза в виде: "судьба судеб". И, наконец, этот парадоксальный конец со знакомством.

С этим рассказом, собственно, перекликается и "Думан". И там и там герою мало что нужно делать, чтоб героиня выбрала его.

И я, видно, ошибся, что "Думан" произведение реалиста. Ведь в принципе субъективному идеализму: "чёрному человеку", "я"-повествователю, пытающимся судьбу предсказать или изменить, - субъективному идеализму альтернатив две. Одна – объективный реализм. Другая – объективный идеализм.

А нам Липунов, не Хлумов, известен как объективный идеалист.

Почему б и Хлумову не быть им в обоих рассказах? Не потому ли Вольтер с Богом пришёл на ум от тоталитаризма в "Думане"? Не потому ли так игрив повествователь насчёт судьбы в "Самолётной судьбе"? – И хочется, и колется, и мама не велит.

Всё кругом ломалось.

Начинал, наверно, атеистом и материалистом, диалектическим и историческим. Потому, может, так исподволь, неявно, не "в лоб" проступает его новое мировоззрение в этих, наобум вообще-то, попавшихся мне рассказах 1991 и 1995 годов. Цензуры уже не было…

Однако. Если я прав, что подсознательно (в катарсисе) человек всегда правильно переживает художественный смысл художественного произведения, то как объяснить (на стадии осознавания этого катарсиса), что глаза на мокром месте могли стать от прямо противоположных переживаний: от чувства полной свободы субъективного идеалиста и от чувства полной зависимости объективного идеалиста?

Объясняется это просто. Из-за противоречивости изъяснения художник нас погружает в то состояние, какое младенец впрямую выражает своей собственного изобретения речью. А там – из-за небольшого числа наличных изобретённых звукосочетаний – одно и то же относится к совсем разному, но в чём-то ассоциированному, скажем, к поломке игрушки, включению/выключению света и к гибели смытого в раковину таракана. – На то художник и художник, а мы – в чём-то тоже, чтоб его, путаника, понимать.

Надо ли проверять, являются или нет эти рассказы произведениями Хлумова-путаника или иллюстрациями его уже установившегося нового мировоззрения? – Вообще-то надо бы. Но, Боже, как это тяжело!

Пока отступлюсь.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/46.html#46