Заглавие написал до начала чтения “Асфальта” (2008) Гришковца. Почему так? – Потому что не везёт. Беру читать книги, претендующие на премию “Большая книга” и раз за разом нарываюсь на такое, что я б предлагал не премировать.

И всё из-за своей вредности. Имею совершенно исключительный (и сомнительный для очень многих) критерий художественности. Если, мол, нет следов рождения непосредственно из подсознательного идеала автора – всё: вещь нехудожественна. А я, видите ли, имею вкус. Он в том, что я-де чую те следы. Во-первых, это текстовые противоречия, во-вторых, неожиданность образа, касающегося идеи целого произведения.

Пару спектаклей и одну книгу Гришковца я разобрал когда-то. Художественными их нашёл. Но на этот “Асфальт” наткнулся в одобрительной статье Павла Басинского. А тот уже много раз доказал “мне”, что у него нет такого критерия художественности, как у меня. И всё. Это значит, что, раз он что-то похвалил, так это как раз и не художественно. Как и в предыдущих моих разысканиях без наводки Басинского.

Риск – так судить? Риск. Ну и пускай. Зато будет нерв в чтении.

Начать с того, что я с самого начала стал не верить Гришковцу:

Ибо, если деньги "он с таким трудом зарабатывал”, а ветклиника – маленькая, то Стёпа сам там должен пропадать, а не – так по сюжету – заниматься фитнесом.

Но даже не в логике дело, а просто в мельком сказанности. Так и чувствуется, что Гришковец тонкостей ветеринарной работы не знает (он бы обязательно что-то от тонкости ввернул бы), а просто плетёт слова. Он не видит того, о чём пишет.

То же тут же о другом персонаже:

И я чую, что не приходилось Гришковцу ни самому продавать автомобили, ни иметь свой бизнес. – Слова, слова, слова…

Льву Толстому, скажут, тоже не приходилось быть женщиной, а он, - где-то я читал, - так описал, как женщины варят варенье, будто он сам женщина. – Так я думаю, что присутствовать-то при варке варенья он мог. И наблюдать – тоже мог. – Вот и всё.

Видите, сразу какая тонкость. А Гришковцу, без оных, я пока не верю.

Миша и Сергей клюют Стёпу за то же (не конкретность), за что я не верю Гришковцу: нельзя-де лечиться вообще. – И автор уже не помнит, что Стёпа не вообще лечится, а от того, что он толстый. Достаточная конкретность.

Хорошо. Может, это у друзей нарочитое придуривание, мол, трёп… – Читаем дальше – вроде так и есть. Миша говорит, мол, любит западную политкорректность. (Я, её представляя, её ненавижу; я принципиальный недипломат.)

Хорошо, но авторская-то позиция должна отличаться? А я вижу лёгкость в мыслях необыкновенную.

И мне противно.

И что это?

Не ве-рю!

И в первую очередь, я не верю, что изготовление дорожных знаков так прибыльно, что Миша может себе позволить летать смотреть на первый снег в тундру и т.п. По крайней мере, в 20 самых рентабельных такой бизнес не входит (см. тут). Или такое соображение: вы, читатель, много раз в своей жизни видели, чтоб меняли дорожные знаки? – И я мало видел. – Так какая проблема должна быть у производителя их, чтоб получить на них заказ? А? Да сплошное беспокойство. Не до поездок на снег смотреть.

Ну и не рабочим же он у себя на заводе работал? А директором. Какое специфическое отношение имеет администрирование к продукту? Никакого. Следовательно, и нравление быть не может быть такое: "его дело”. Может существовать специфика руководства именно изготовлением дорожных знаков? – Нет. Вот и ТАКОГО, как сказано, нравления нет. Лялякает Гришковец.

Как факт – это вдруг "скажем”.

Лёгкое чтиво? Или это такой ложный ход?

О. А теперь в таком же духе я должен поверить, что Миша (а он играл на фортепиано и ходил в музыкальную школу) "быстро освоил другие инструменты”. (Гришковца, правда, называют ещё и музыкантом. Так что Мишу он тут списывает с себя. Но как-то…)

Вот и доказательство, что легковесны были слова: "Ему его дело нравилось”. Читаем:

Хлестаковский трёп. Только Гоголь знал, что делал, а Гришковец?

Появляется Юля (только что повесившаяся). И даётся обзор, кто это такая. Обзору совершенно не веришь, настолько там всё общо и схематично об их дружеских отношениях. Так же общо рассказывается о её характерном росте.

(Я даже не понимаю, как можно позволять себе, творческому всё-таки человеку, Гришковцу, так опускаться.)

Впрочем, из-за смерти повествование стало просто скупым.

Но недостоверности сохранились:

Кто сочинял? Володя, брат Юли. Когда-то заводила музыкального ансамбля.

По щучьему велению у этого Володи образовалась звукозаписывающая студия.

(Впрочем, я богему близко не знаю… А рассказывается о Володе в порядке отвлечения от смерти Юли.)

Не без голоса автора в словах Мишей Володя охарактеризован творцом иронически. Значит, давеча ("на малоизвестном ему английском языке”) я не понял, что передо мной ирония от имени автора.

Ну… Я, конечно, придираюсь… Но зачем, не показав похоронной суеты (а я лично в ней участвовал не раз, знаю) автор даёт Мише удивиться, что всё сделано. Дух витания в общих словах, каких-то невесомых, не выветривается. Позже (дописываю перечитывая), забыв, что он это написал, Гришковец написал, что всё сделано и позже секретаршей Миши.

Должен признать, появилась интрига: вопрос, почему Юля покончила с собой? Повествование длится, но Миша держит свою любимую политкорректность и не спрашивает у Володи. Спрашивала следователь. Но рассказано это, как всё тут, общими словами. А всё, что рассказывается о прошлом, есть как бы воспоминания Миши. Всё здесь – от него пляшет.

О! Лёгок на помине… Володя сам стал рассказывать. – Возможно, тут и начинается фабула произведения об одиночестве. Наконец, не поверхностное что-то.

Вон, первая резкая подробность о Юле. Умер её кот, единственное существо, которое не могло без неё жить. Так, если человек умер, все сочувствуют (более или менее искренно), а тут – никто. – Мера одиночества.

Прежние мои “встречи” с Гришковцом давали результат, что он ницшеанец. Вот, если теперь тема одиночества продолжится, продолжится до непереносимости, я заберу назад свою хулу на этот “Асфальт”.

От рассказа о последней, как оказалось, минуте жизни Юли (она позвонила Володе) Мише стало дурно. И – презирайте меня, но – я читаю, наконец, блестящий образ порыва в ницшеанское иномирие:

Ну-с, что? До того был нейтральный разбег? – Посмотрим, свершится ли полёт.

А там, на страницах до, был трёп. (Или Гришковец забыл опять, что написал.) Никакой беззаботности жизни у Миши не было:

И вот теперь, после рассказа, как умерла Юля (не удалось отравиться снотворным, так она повесилась), Мише стала безразлична его работа. И…

Ницшеанство ж не от чего иного приходит, как от скуки. Не от невзгод и страданий. – От бессмысленности жизни. – Изготовление дорожных знаков – хорошее занятие, чтоб заскучать.

А вот и недопонятность. Мне, по крайней мере, недопонятно. Когда угасла моя любовь к жене, да и раньше, я засматривался на женщин. Но меня это не тревожило, потому что я знал, что я жене не изменю. (Не знаю, может, я в глубине души чувствовал в себе призвание, которому не надо мешать обычной жизнью. Я довольно скоро после женитьбы стал дрейфовать – через полвека это видно чётко – вон из собственно жизни – в искусствоведение. До того у меня было самообразование.) А этот Миша – в связи с открывшейся бессмысленностью жизни – вспомнил, как в него, женатого, раз поселилась тревога из-за Сони (в неё влюбился-де или нет, тогда, при посещении нового клуба). – Так неопределённо поданная тревога мне сама по себе не понятна.

Пошла затяжка интриги с фундаментальной скукой жизни.

Миша в замешательстве с неожиданным этим переживанием из-за самоубийства Юли. И он решил разобраться в причине её смерти.

Тут у меня второе недопонимание: в жизни-то такое невозможно. С какой же стати так подводит дело Гришковец? Опять станет дурака валять?

Хм. Своя рука – владыка. У Миши есть секретарша Валя. Юля помогла её сыну в институт поступить (Юля, большой человек около медицины, много могла). Юля и Валя подружились. На прошлой неделе Юля звонила Вале. – Поехали в Юлину жизнь…

К психотерпевту она ходила. Фамилия Горячий.

Жаль, Гришковец решил накачать книге объём, и вот у него длиннейшие и довольно скучные отвлечения. О последнем посещении Мишей Юли. – Общо, как тут в книге принято.

Ну визит к психиатру ничего не дал. Интрига накалилась. Потому что ясно, что у Гришковца что-то задумано. И он просто тянет резину. – По`шло.

И пошла опять тянучка. Миша сидит в машине. Потом в соседнем кафе. Вспоминает. Всё опять общими словами. Прошлое Миши. Как он стал делать рамки, вывески. Потом знаки. И всюду успех. – Всё – к тому, как Юля стала жить одна.

Книга всё-таки плохая.

Позвонил Стёпа. И пошла писать губерния про Стёпу. Про его гульбу. – Экая энциклопедия русской жизни. И всё – общими словами… – Ужас.

Как мог Басинский быть таким снисходительным к Гришковцу?

Или… Ну не может же быть, что Гришковец ТАК доводит читателя до предвзрыва? Мол, плоха вся эта суета, не стоящая иных слов, чем общих…

Ладно. Потерплю.

Впечатление всё же, что должно что-то произойти… А пока Миша всё сидит. В кафе. А потом перешёл в машину, потому что страшно заскучал от кафельного пола в кафе.

Гм. Мне предлагается поверить, что есть такой психологический феномен, как раздвоение, причём второе “я” никогда – до поры, до времени, но долго (!) – не обнаруживается. Н-не знаю… Недолго, да, знаю, бывает. Когда не в своей тарелке, если признаться самому себе. Тот же Пьер Безухов с офицерами на пьянках. (И я так попадал.) Но чтоб годами…

Или нет. Так же чувствовал себя герой “Дамы с собачкой” после того, как расстался с соблазнённой им женщиной, которую… полюбил. – Там был какой-то абсурдный но принципиально неколебимый закон, что счастливой любви быть не мо-жет. Нет счастья на Этом свете.

Гм.

Я б не согласился, что Чехова читать приятно. Невыносимо! К предвзрыву ж ведёт в каждой вещи.

У Чехова бесконечный серый забор в “Даме с собачкой”, а у Гришковца: "тоску, будто вылезшую из чёрных полосок между кафельными плитками того самого пола в кафе”.

Но. Гришковца потянуло в новое отвлечение. Миша вспомнил, что уже на него находила хандра. Светлана. Оба в браке. Как и в “Даме с собачкой”. Но. У Чехова была дурная бесконечность. А у Гришковца Мишу Светлана бросила. – По`шло.

И Юля была его исповедником. Юля уговорила его остаться в семье. (И одно то могло её заставить в итоге покончить с собой, ибо что за жизнь – без любви, а Юля была некрасива и жила, вроде, без любви. – Можно повеситься.)

По крайнеё мере исчезла первая недопонятность – почему Миша давеча испугался, не влюбился ль он в Соню.

"Тогда [при Светлане и сразу после неё] он признался себе, что не любит свою жизнь и не любит себя, живущего этой жизнью. Миша с ужасом вспоминал время своей нелюбви к своей жизни”.

Так это ещё не нелюбовь вообще к Этой жизни.

Всё впереди? Общие слова (столь мне ненавистные) – это было слабым предзнаменованием ТАКОЙ нелюбви?

И Миша испугался. Не такой, мною объявленной, перспективы, а того, что было ему знакомо из-за Светланы.

И он попросил Стёпу о встрече.

(Я очень боюсь новой растянутости с этими общими словами. Вот Чехов мудрец был – писал короткие вещи. Знал, что нельзя очень уж читателей перегружать негативным.)

Ну так и есть. Типа:

Неужели эти общие слова, образ всемирной фальши, есть Гришковцом найденный способ доводить читателей до предвзрыва, до которого все ницшеанцы доводят?

Теперь Миша вернулся на работу и так же общо – разговор с умнейшей и самой расторопной на свете секретаршей. Все дела – хороши.

Вот только восприятие времени изменилось у Миши. Оно невыносимо медленно идёт.

Остался на работе один.

Провал грозит в деле с Петрозаводском. Но…

Образ бессмысленности жизни.

Позвонил родителям. – Опять общими словами.

Интрига – узнать, почему Юля покончила с собой – теплится на каком-то Борисе Львовиче, юлином сослуживце. (Я уже не помню, как он появился в сюжете. Поискал. Просто это кто-то, с кем Миша поговорил, когда хотел оповестить Юлину работу о смерти Юли.)

Миша дома раньше обычного времени. Жены ещё нет с работы. Слоняется. И. Улёт воспоминания в прошлое. Противными общими словами. О карьере.

Хоть ясно теперь, что эта нуда успешности – для отталкивания написана. Но читать противно.

И я перестаю отчитываться об этой скучнятине.

Нет, выдержать невозможно. При огромной занятости этот Миша имеет массу времени, чтоб заниматься… писательством и просто смотрением в окно. Из… специально нанятого офиса.

Я уже подозреваю, что не смогу дочитать такую тягомотину. Плохо, что я только треть прочёл.

Тянучка, видно, чтоб читатель проникся нудой течения времени – ведь ещё не кончился день смерти Юли.

И – есть даже такая нелепость, как рассказанный неким Ромой его неснятый сценарий (образец глупости). И Мише сценарий нравится.

Или этот длиннейший спич о дорожных знаках. Общими словами!

Вообще, не исключено, что мне просто не везёт врубиться в стиль Гришковца. Я ж уже признавался, что, похоже, что эти общие слова есть образ скуки Этой жизни…

Теперь вот он так же, общими словами (от имени Ромы) описал, как жалки те, кто хочет свою рукопись опубликовать. И я не понимаю, Гришковец по недомыслию, что ли, даёт такие слова Роме:

Ему невдомёк то, что известно мне? Что человек движим подсознательным идеалом. НЕ СОЗНАНИЕМ. Он не волен знать про себя. А если случилось, что у него нет умелости в деле, то и получается мура. А подсознание-то не удовлетворено, раз вещь не опубликована. (Хотя тут я путаюсь. Подсознательному идеалу разве может быть небезразлична судьба своего порождения? Он же излился.)

Если Гришковец просто тянет время (ему ж надо длить первые сутки смерти Юли), то он что: позволил себе писать ерунду? Это ж опасно. Не много есть таких настырных читателей, как я.

А Гришковец поехал описывать воспоминаниями Миши его связи со своими знакомыми и друзьями. Сергеем. (А можно ж по ходу всяких Ром вставить.) – Дурная бесконечность. (Хоть, да, я знаю, что дурная бесконечность как раз и есть способ ницшеанца доведения читателя до предвзрыва, который – чувствуется – разнесёт к чёрту весь Этот мир.) Господи! Неужели тягомотина может быть достоинством?!.

Ну вот и экшн. Авария. Сергей чуть себя не убил в аварии, столкнувшись с мишиным авто. Так они познакомились. (Читалось со вниманием.)

А теперь – пошло-поехало про успешного бизнесмена Сергея.

Противно ещё что, кроме общих слов? Эти сплошь успешные бизнесмены, причём, совсем не преступающие закон. А я таких не знаю. (Хоть до чрезвычайности мало знаю жизнь.) Да и теория не знает: называет первичный капитализм (а именно он в России, и продлится такую же сотню лет, как на Западе) – бандитским. Можно – воровским. Мне известные бизнесмены – воры. И я им был, когда микропопробовал зарабатывать пишущей машинкой – заполнял бланки документов для получения загранпаспортов.

Чему я удивляюсь – это нескончаемости тем для общих фраз. Раз я у Белинского с удивлением прочёл несколько страниц, написанных им ни о чём. Тут – что-то похожее.

А не издевательство ли это Гришковца над читателем? Пикассо и Дали (тоже ницшеанцы) над зрителями издевались бывало. – Ну в самом деле: почему нет, если этих людей презираешь, сверхчеловек. (Я, правда, переживающих себя сверхчеловеком считаю недоницшеанцами. Впрочем, я отвлекаюсь.)

Мне, вижу, не удалось прекратить комментировать читаемое: слишком уж скучно – просто читать муру.

Сколько я знаю, альпинисты серьёзно тренируются перед восхождением. Почему это не знает Гришковец, не знаю:

"Он [Сергей] часто ездил по миру… раз в три-четыре месяца отправлялся куда-нибудь, чтобы совершить какие-нибудь экстремальные действия типа восхождения на гору…”.

Или:

Мели, Емеля…

Или… Мысль!

Пушкин так открывал реализм. Жизнь, мол, это не что-то организованное или способное поддаться организации.

Но. Почему за Чеховым числится как достижение – введение в текст абсурда, а Гришковцу это нельзя?

Гм.

Тяжело постигать этих ницшеанцев…

Гришковца, по-моему, подвела осознанность. Ему, наверно, надо показать контраст между суетой полноты жизни и величием опустошённости ницшеанца. И он задержался на жизни. Чувство меры отказало.

Но больше похоже на издевательство: выдержит российский читатель или бросит? Например, описание ужасных нюансов западной жизни (общими словами): записок убийцы или фотографирования трупов, наряженных в драгоценности.

И всё это – чтоб дотянуть до окончания среды, когда умерла Юля.

Я на 59-й электронной странице. Всего – 159. – Ужас.

Хм. Загадка природы. Как все стали рвать дивной красоты и запаха цветы вокруг зверски убитой девушки (рассказ Димы, брата Миши).

И другие ужасы в некрасивых интерьерах (общими фразами).

Непредвиденно неустроенная жизнь как норма…

И, наконец, кончилась эта среда.

Панихида.

К чему б это: у Юли была туристическая путёвка в Италию…

А. Так вернулось к Мише желание узнать причину её самоубийства. Не забыл Гришковец интригу своего сочинения.

Так. Борис Львович затем же и тут.

Так. Пустое с Борисом Львовичем. Остаётся турфирма.

Всё время так плотно прослеживается время, словно вот-вот что-то случится… Не сейчас, так в следующий час. Но похороны не отразились в повествовании.

Миша вернулся домой. Там пусто, "странно и как-то нехорошо”.

Так. "Уже третий день шёл невыносимо медленно”. – Нич-чего не понимаю. Второй же идёт день странного мироощущения.

Заснул. Аня, жена, разбудила вечером. – Интересное переживание:

Человек из-за утраты смысла жизни потерял в первую очередь обычную целеустремлённость.

Ну позвонил, пока жена в детской. Лёне на работу. Стёпе, чтоб встретились завтра с Сергеем втроём. И Соне, полулюбовнице. Чтоб плохой сон свой рассказала. И тут-то – какая-то мистика полезла. Соня, получается, и почуяла беду, и угадала, что Юля повесилась… Сама, было дело, с собой кончала. – Во. Наконец, не общие слова.

И он пошёл курить на балкон.

Человек сломался.

И пошло смакование подробностей этого. Можно было б сказать, что опять общими словами, но ситуация какая-то не общая. Такие дружбы, как с Юлей – редкость. И всё-таки налёт противного общего остался и в таком оригинальном, скажем так, случае.

Вот пошли образы иномирия, которые я так люблю у ницшеанцев обнаруживать. Но они что-то у Гришковца не позитивные. (Меня, видно, восторгало противоречие, что что? иномирие – позитивно. Я его за то в ранг идеала возвёл. Неосознаваемого.) А тут – нет.

Интересно, сведёт с ума своего героя Гришковец?

Во, примерился прыгнуть с седьмого этажа. Во, вспомнил, как нечаянно столкнул с крыши пацана-хулигана. Убил. (Впечатление, что этот кусок текста мне знаком.) Страшно. Никому не рассказывал. – Защита от самоубийства, понимаю. (Или способ потянуть резину не общими словами.)

Пока Миша утром (поспав два часа) едет на работу и надеется, что втянется в рабочий ритм, я вспомнил ту часть “Шестой симфонии Чайковского”, где изображены судороги жизни, её контрнаступления на смерть, неумолимо каждый раз побеждающую. – Так что в принципе можно извинить Гришковца, изображающего что-то подобное. Этими противными общими фразами от имени жизни. – Но есть и тут, оказывается, хлёсткие фразы:

Повседневность олицетворялась в незаменимом Леониде, помощнике.

А может, Гришковец своего героя не убьёт и с ума не сведёт, а даст ему выкарабкаться – этими ненавистными общими словами. Своеобразная трагедия такая, противоположная обычной, неницшеанской (когда герой умер – идея его остаётся с читателем): герой выжил – с читателем остаётся тяжесть Этой жизни.

Так и есть:

Одно хорошо: я перевалил за середину романа.

До него вдруг дошёл весь ужас придуманного им псевдодорожного знака “запрещенная (косая черта) ∞”.

(Ну, это, наверно, гром уходящей грозы. И с этого, наверно, начался замысел романа. Мишу пронесёт несчастье впасть в ницшеанство, которое не пронесло когда-то Гришковца.)

Бессмысленно это – дорожные знаки… А не бессмысленно, как когда-то мальчик-сосед в закатываемый асфальт положил камешки в виде надписи “Коля”. И это осталось надолго. А Мишу тогда прогнали рабочие. – Символ его судьбы маленького человека, которого забудут правнуки.

Мысль! Что если в столь ненавистных мне общих словах Гришковец выразил ненависть к себе самому за то, что он предал идеал ницшеанства. И не потому ли и название “Асфальт”? В смысле – серый. Победила Мишу серая жизнь.

Я должен констатировать, что Гришковец своими общими словами принялся изрядно конкретизировать Мишу, Сергея и Стёпу. Это ему нужно, чтоб потянуть время, пока Миша ждёт учителя английского языка.

Я даже удивляюсь авторской фантазии в этих отвлечениях.

Жизнелюбие.

(А я от жизни не прочь быть подальше.)

Сейчас что-то произойдёт: (очень уж мелко дробится время).

Ложный эпизод (незнакомая красавица попросила телефон позвонить).

Попробовал Гришковец описать застолье, чтоб слюнки у читателя протекли. – Не вышло. – Почти конкретно описал какой-то когда-то день рождения. Но и это – как-то общо. Ничто не увиделось и не почувствовалось.

Но. Был телефонный звонок. И, угадываю, ложный эпизод норовит стать не ложным. Ведь там, куда звонила красавица, записалось, с какого телефона она позвонила. Всё. Мишу найдут по этому номеру, наверно, и будут бить.

А пока – затяжка за затяжкой. Проти-ивно.

Телефон с неопределяемого номера опять позвонил. Миша нажал отбой и испугался.

Испуг за жизнь свою, что: нужен, чтоб Миша от ницшеанства отпрянул?

Принесли суп. – Тост за Стёпу. Знаменательный:

Вот так, понемногу, и забудется якшание с бесконечностью. Но, дай мне, бог, дотерпеть до финала.

Если я угадал, чем, в общем, книга кончится, я и не подумаю счесть её художественной. Одно это – вредность она, что ли? – заставит меня дочитать до конца… – Приятно самостоятельно определить, что известный писатель создал художественную вещь. Но приятно, в порядке мести за потерянное время, и пришпилить его: не художественно, - если не художественно.

Я не знаю, бандиты имеют возможность без привлечения силовых структур определять местоположение телефона?..

Третий звонок. И Миша всё не поймёт, кто это.

Я удивляюсь на Гришковца, как на первый латиноамериканский сериал, какой видел – “Рабыня Изаура” или что-то. Все зрители всё уже поняли. И только до героя не доходит. – За идиотов нас имеют или как? – И вот – Гришковец в ту же степь!

Господи! Сколько это терпеть?

Или Чехов тоже поначалу, казалось, смешил читателей…

Или нечего мне Гришковца защищать. Я с самого начала – помните? – решил его осадить. Так пусть получает.

Я спросил поисковик: “как получить имя и адрес абонента по номеру его мобильника”. И оказалось, что это запросто можно сейчас, в 2019 году. Неужели это можно было и в 2008-м?

Во. Наконец, и до Миши дошло, что дело в той красавице, что попросила его позвонить.

Ску-у-учно.

Но это не та скука, что доводит до отрицания всего Этого мира. Это то, что называется – клин клином выбивают.

Не знаю… По-моему жизненный крах тут присутствующей Сони и мгновенная влюблённость в неё тут присутствующего Сергея ни к чему для фабулы возврата начинающего ницшеанца Миши вон из ницшеанства.

Ну я (ведь это ж нормально, примеривать читателю героя на себя) заявил бы в милицию (в 2008 была ещё милиция) про телефонную угрозу. Гришковцу для остроты такого не нужно.

Затяжка теперь без общих слов – описано ухаживание Сергея за Соней. Она уехала на такси, трое друзей остались.

(Вообще… Отправить на такси пьяную женщину… Что-то не то. Но, подозреваю, что вся эта миниинтрига нужна была для затягивания. Оно исчерпало себя, и Гришковец его закончил абы как.)

Не будь Гришковец так знаменит, я б давно бросил читать эту книгу.

Теперь затяжка-воспоминание-Миши в виде совсем конкретного розыгрыша Юлей на первое апреля одного профессора (мол, Нобелевской премией его наградили) с помощью когдатошнего ухажёра Юлиного, шведа Содерблёма. И ещё её розыгрыш Миши.

Я долго читал без комментариев. Был экшн. С тем бандитом, женщине которого Миша дал звонить со своего телефона.

А теперь – вообще смех. Аня, жена, Мишу ревнует. – Ну зачем громоздить, а, Гришковец? – Миша заврался на ровном месте. Всё так ненатурально. Взрослый человек растерялся, как ребёнок от подозрения жены, и не может найти слов для объяснения.

И всё по-изауриному затянуто.

А не издевательство над читателем, что звонивший бандюга что-то успокоился?

До конца 12 электронных страниц. Так это будет тянучка опять?

Покатится теперь серая тоска будней…

И тут он вспомнил о проблеме в Петрозаводске, и… Бросился на неё. Но пока день воскресенья. – Значит, будет, будет тянучка.

О. Идиллия. Испытание идиллией. Но я не поведусь на сочувствие новому циклу недовольства Этой жизнью. Отдалённым громом прошедшей грозы. Всё тише и тише. Фабулу я предугадал.

Чего я не угадываю сейчас, это зачем теперь поминутное деление времени, как перед ЧЕМ-ТО. Или это инерция заданного ранее? Тянучки. Тягомотины Этой жизни? Гм.

Вообще мне кажется психологически неверным взять деятельного, трезвого и доброго человека, Юлю, и заставить покончить с собой. Оно, конечно, Гришковец был когда-то ницшеанцем (теперь, надо думать, он стал недоницшеанцем) и по инерции и специально мог ввернуть такой абсурд. Как лейтмотив – неисполнимое при исполнимости “в Москву, в Москву” – у чеховских трёх сестёр. В порядке идеала иномирия, мол. Но. Как-то сомнительно.

Или я так и не смог преодолеть свою изначальную антипатию к этой вещи из-за того, что Басинский о ней хорошо отозвался. И тогда позор мне.

Конец совсем сентиментальный.

Жаль. Спёкся Гришковец.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/789.html#789