Проверяю мысль своей подруги, что Градский написал оперу “Мастер и Маргарита” (1985 - 2009), чтоб посмеяться.

“Предисловие” в либретто это подтверждает:

Этот жест вежливости ничего не значит, раз авторы решили поиздеваться над высокодуховным произведением литературы. Я сразу подозреваю, что они – постмодернисты. В 1977-м, когда Грушко либретто написал, было уже, в чём огромном разочароваться – в оттепели хрущёвской, когда левые шестидесятники хотели починить испорченный социализм, а правые – перевести его в “социализм с человеческим лицом”, ступенькой возврата в нормальное русло истории, в капитализм. Ни то, ни другое не вышло. Несгибаемый идеализм Булгакова был уже не нужен. Во всяком случае, ЭТИМ авторам: Грушко и Градскому.

Первые звуки насмешку вполне подтверждают. Градский унижает духовой оркестр. Толстые такие, неповоротливые звуки. Провинциализм какой-то. Это ж, по Булгакову, 20-е годы. Началось массовое искусство, искусство для масс. Низкое. Примитивное. Как и необразованные массы нэпманской России. Градский, из исторического далёка своего, думая, наверно же, что магистраль истории проходит на Западе с его рок-музыкой индивидуализма, насмехается этой неуклюжей музыкой над, по большому счёту, выходом масс на арену истории.

А чирикание птиц?

По-моему, тоже не придаёт уважительности сочиняемому.

Но со вступлением инструментов, тоньше звучащих, слышится и некоторое сочувствие автора к несчастному сумасшедшему. В смысле – человек же… Все мы в некотором отношении в сумасшедшем доме живём. Да и не в изменённом ли психическом состоянии находится поэт, когда он творит?..

Вступает Мастер (Градский). И никакого осмеивания уже не слышно.

Впрочем, это – если не вслушиваться в слова.

Ибо если задуматься о словах… “одной случайной фразы”, “Одной небрежной темы”, “малым детям”, “утешусь хоть на час”… Ничтожеством так и шибает. – Авторы очень далеки от сочувствия даже и к творцу. Ибо НЕТ ничего стоящего на свете. – А Мастер? – Смирение паче гордости.

Дальше вступает Бегемот. С Патриарших. Гнусавым голосом.

А мы знаем, какая трагедия с Берлиозом там случилась… Или трагикомедия…

Хорошо, Булгаков смеялся над духовным, но бездушным атеистом. Но он же смеялся и над нечистой силой, карающей эту бездушность. То есть он был за самородную душевность, а не за неё же под страхом наказания. Идеал ого-го какой высоты.

Так для него, думается, нужно было Булгакову Берлиоза, виноватого, показать раньше наказывающих. Но нужно ли это в опере, когда все знают, зачем появились в Москве черти, вершители “Справедливости”, какими они выставлены Булгаковым, без смеха исповедующим Справедливость, без кавычек? – Т.е. показ Берлиоза раньше всех не обязателен. Пусть в опере можно очерёдность показа поменять. Но сходу насмешка над силами Зла (или “Зла”) означает ли насмешку и над идеалом Булгакова? Булгаков всё-таки не сразу над ними начал потешаться…

Он начал чертовщину показывать с того, за что стиль его романа назвали магическим реализмом. Помните? Берлиозу стали глюки показываться. – Аж мурашки по телу бегут от предчувствия беды.

Булгакова можно понять. Он, атеист, завидует религии, сумевшей привить своим верующим огромные глубокие переживания, да ещё и с нравственностью связанные. Ему б хотелось, чтоб и атеисты так смогли. И он в отчаянии, что они – в СССР – так не могут. Потому он с таким пиететом подходит поначалу к мистическим предчувствиям Берлиоза.

Авторы оперы не были обременены такими переживаниями.

Я всё больше подозреваю авторов в тупом (потому что осознаваемом) постмодернизме.

Мистика – дело великое. Она у Булгакова чувствуется с первых слов:

Эпическое “Однажды”.

А дальше чувствуете ритм?

_ / _ | _ / _ || / | _ _ / _ | / _ _ | _ / _ || _ / || / | _ _ / _ | _ /

Проза. Предельное разнообразие. Звукослов 2, 4, 1, 3. Ударений 2, 3, 1, 2. А в то же время всё – обстоятельства. 2 – времени и 2 – места. – Что-то грандиозное будет.

А в опере?

Верлибр. Из-за него пропало важное слово, характеризующее у Булгакова исключительность – “небывало”. А главное – галантно-томно звучит.

Мастер как бы заразился развлекаловкой Бегемота и сам решил побаловаться рифмоплётством:

Причём Мастер в опере подменил собою Булгакова.

В романе ж текст Мастера только ершалаимский. И – потрясающий. Как бы богоданный. А в опере, вот, Мастер гламурный какой-то.

Что это? – Выпад против Булгакова лично?

А вот как звучит сакраментальная первая фраза романа Мастера

Правда, авторы постарались. Градский поёт предельно торжественным голосом, под мерные удары гитары, падающие на ударно произносимые слоги (красным), по три ударения на каждом стихе верлибра, кроме пред-предпоследнего.

Но мне кажется, что и в этом – насмешка. Чем? Ненатуральностью произнесения.

У Булгакова эта фраза ошеломляет, наоборот, натуральностью звучания, несмотря на её длину (30 слов). И… хоть вы читаете молча – она гремит у вас в воображении. И построена она, как волна. Взвивается и падает.

Сама самодостаточность.

Внешняя. Как скоро становится ясно. Пилат болен гемикранией. Тем не менее – работает. Долг – превыше всего. И всё нам известно наперёд. Как-то да слышали или сами читали в Библии. Во всём – железная предначертанность. – Чтоб рухнуть. Невидимо – сперва в подсознании. Нравственность не может быть предначертанной. Она живая. Что было б открытием при сталинщине, будь роман тогда опубликован. А в литературе (для классического характера) это есть открытие в масштабе истории литературы.

А как к этому открытию может вывести Градский? – Никак. Тем более, что он сведение о гемикрании и вообще подневольности вывел не как внутреннюю речь, а как истерический крик:

Мне могут возразить, что и у Градского это подразумевается как внутренняя речь. Но я не могу так думать естественно, если этот Пилат кричит изо всей мочи.

Это – издевательство над булгаковским Пилатом.

Опера вообще работает с очень сильными чувствами, внешне ярко выраженными. То есть, если надо было холодной трезвостью во всём разочарованного творца выступить против булгаковских идеализма и Пилата, то именно оперу и надо было выбрать – осмеяние гарантировано.

Это всё должно было быть ясным мне и самому, без подсказки. Но я слушал оперу сразу после телеинтервью с Градским, исполненного пиетета интервьюеров перед великим человеком. И Градский так милостиво с ними себя вёл. Как и пристало великому. Вот я и подпал под эту магию. Хоть мне не запомнилась ни одна ария. Хоть я ни разу не взволновался.

Впрочем, вру. Меня впечатлил вскрик Маргариты, когда вербующий её Азазелло, стал декламировать-петь строку из романа Мастера. Я забыл этот сюжетный ход.

Но это исключение. А правило – равнодушие.

Как-то так часто бывает с произведением, когда оно рождено не подсознанием.

То есть Градский правильно понял роман Булгакова, но он не мог разделить его идеал – у Градского НЕ БЫЛО идеалов в принципе. То есть он был обязан всё-всё-всё у Булгакова осмеять. Что в принципе не есть деятельность подсознания.

Скажете, что раз так - я и не должен был бы заниматься этой оперой, раз взял себе за правило осмыслять катарсис, который иным, чем подсознательным, и не бывает.

Но. Раз уж случилось, что не заметил насмешливости…

Вы меня простите, читатель?

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/214.html#214