(Судя по чернилам третьей страницы - 1957 г.) Мой дневник

(Судя по стыковке темы с последней страницей - 1961 г.) девочки со страшно озабоченным видом летают по коридорам. Всем своим видом они говорят: "Видите, мы очень заняты и совсем не имеем времени смотреть на чужих мальчиков. И мы даже не замечаем, что на нас красивые платья". В школе царит лёгкая любовная атмосфера.

Мне хочется, чтобы подошёл самый красивый парень и сказал бы, что он меня искал давно, что он знал, что я существую и, наконец, нашёл, что я должна обязательно понять его. Я б всё поняла. Но, конечно, никто не подойдёт.

(Судя по дню недели, на третьей странице 1957 г.) 3 марта.

Сегодня суббота. Я так люблю субботу. И всегда провожу её с Танькой. В последнее время она всё чаще меланхолит. Так и сегодня. Мы смотрели "Коварство и любовь". Хоть это и Шиллер, но игра была плохая, артисты некрасивые и поэтому впечатление было самое плохое. Танька надулась, мне тоже стало скучно. Неожиданно уже в вагоне пришла в голову замечательная идея – прокатиться на трамвае от конца до конца. Было тепло и удобно. Мы ехали и ели "Мишку". Вагон покачивало, и представилось, что мы едем в поезде далеко-далеко. Едем и едем, всё покачивает, покачивает… Мы страшно боялись, что в вагон войдёт кто-нибудь пожилой и за это ему придётся уступить место. Но никто не входил. Потом мне уже захотелось встать, чтобы посмотреть людей, увидеть хороших мальчиков. Потом я что-то неопределённо-приятное почувствовала сзади и обернулась. На меня смотрели глаза – серые, большие и очень хорошие. Если бы не серые, то я бы подумала, что это те самые. Парень удивительно напоминал мне Славика. Но это продолжалось одну секунду. Потом когда я повернулась второй раз, глаз не было – они смотрели в пол, а на их месте сидел очень заурядный юноша и говорил с девушкой в красивой шапочке. Я даже удивилась, как он мне напомнил Славочку. Появилась знакомая сладкая тоска по даче, по москвичам, по Москве, по чему-то хорошему – тому, что было и что должно было быть. Люди всё сходят и садятся. Потом все сошли, кроме нас. Нам в голову пришла мысль – спросить у кондуктора, скоро ли Высокий пер. (мы уже проехали мост). Она так понравилась нам, что мы долго хохотали, захлёбываясь, переделывали её на разные манеры, пятнадцать раз повторяли одно и то же и снова хохотали. Люди садятся, выходят, каждый на своей остановке, а мы – без плана, без границ. Это было ужасно весело и таинственно и странно, что люди думают, что мы едем по делу.

Вот опять Мечникова. Жалко выходить, но нужно. Мы зашли к Таньке, и она пошла "проводить" меня. Мы провожались раз 5 и всё говорили. Она блестела глазами, и я была рада. Говорили о ерунде, как о важном, и конечно о любви, о мальчиках. Она вдруг прониклась нежностью к Вите Балкову и называла его только Витенькой. Потом серьёзно спросила меня: вдруг я в него влюблюсь. Мне стало смешно, и я её успокоила на этот счёт. Потом она стала рассказывать о доме отдыха и ужасно удивила меня: рассказала, что ходила с одним очень хорошим, весёлым мальчиком из 8-го класса за руку. То есть не ходила, а однажды шла. Она это называла не иначе, как "тот вечер". Потом ещё что-то говорили и, как всегда в хороший вечер, наедине, были родными.

(Те же чернила - 1957 г.) Зыбкое здание счастья

На главной улице шумел, переливался весёлый людской поток. Здесь невозможно было быстро идти. Все шли неторопливо, вразвалку, наслаждаясь весенним утром. Вдруг через мостовую перебежала девушка в демисезонном пальто и, не обращая внимания на устрашающие милицейские свистки, бросилась наперерез весёлой ватаге парней. Тяжело дыша, она крепко схватила одного из них за рукав. Это был высокий юноша со спокойным, серьёзным лицом, в очках и без шапки.

- Мне очень нужно поговорить с вами, хоть вы меня и не знаете. Это очень, очень важно для меня. Пожалуйста, не считайте меня сумасшедшей. Всё это так странно.

Она и впрямь мало была похожа на нормального человека. Она, очевидно, была очень возбуждена, глаза лихорадочно блестели, речь прерывалась.

Парень, раздосадованный тем, что его так внезапно оторвали от интересной беседы и от товарищей, удивлённо смотрел на неё. Но она была так жалка, что не могла не вызвать сочувствия, и он постарался забыть, что теперь уже определённо опоздал в кино, и ободряюще сказал: "Ну, конечно же, я свободен, и мы можем с вами поговорить".

Юля Стахова была мечтательная, застенчивая девушка с острым носиком, большими серо-зелёными глазами, всегда смотрящими куда-то вглубь себя, и необыкновенными волосами. Они были светло-жёлтые, вьющиеся, лёгкие, пушистые, они казались призрачно-красивой бутафорией и как будто сами светились тёплым, нестерпимо жёлтым светом. Она жила с матерью в домике, очень похожем на неё. Он весь зарос вьюном и диким виноградом и сидел, лукаво выглядывая одним окном, в этой пушистой шапке. Домик всем казался родным и знакомым. Летом он манил в зелёную прохладу, осенью порождал сладкую, щемящую тоску. Юля очень любила свой домик и свою мать. Подруг у неё не было никогда, девочки сторонились её, книг она не любила и почти ничего не читала. Любимым её занятием было лежать в гамаке и сочинять красивые, сказочные истории. Там всегда был красивый заграничный принц и, конечно, она, Юля, из-за которой происходили войны между государствами. Она никогда не скучала. Ей было весело самой. Она принадлежала к тому счастливому разряду людей, которые могут найти интересное в самом привычном, например, в себе. Себя Юля очень любила. Она знала, что она некрасива и, странно, это нисколько не огорчало её. Напротив, она очень любила стоять у зеркала, прижимаясь к нему щекой и нежно гладя изображение, или разрывая перед ним свои нехитрые романы. Из-за своей уединённости она рано стала взрослой. Её душа страстно желала необыкновенного, красивого. Её уже не удовлетворяли её невинные мечты. Наоборот, они оставляли мутный, неспокойный осадок, порождали досаду и тоску. Счастье лежало в ней пушистым котёнком и всё настойчивее просилось на волю. Ей хотелось по-настоящему любить и быть любимой. И вот сегодня этот мальчик. Она не могла не остановить его. Ведь именно его она искала так долго. Нет, это преступление видеть своё счастье и не схватить его, не удержать. И всё же на душе было очень неспокойно. Юля знала: он может не понять. Но если только это он, он должен понять.

Они пересекли улицу и, выбравшись из живой, галдящей массы, вошли во двор. Здесь не было ни солнца, ни неба, ни весны. Двор был унылый и мрачный. Его замыкали в кольцо четыре грязных четырёхэтажных дома. Небольшая площадка между ними была наглухо зацементирована. Вдоль и поперёк двора висело множество верёвок с разным тряпьём. (Это всегда смущало Юлю и действовало ей на нервы.) В дальнем углу двора валялась рассохшаяся бочка. Из подвала вылез облезлый кот. Он уныло завыл и полез в бочку. Юля содрогнулась, так подействовал на её нервную, чувствительную душу этот переход от смеющейся улицы в двор – гроб. Ей показалось, что сейчас рухнет то зыбкое здание счастья, которое она сама и вызвала. Она скривилась, как от соли. И тогда в поле её зрения попали сочувствующие глаза. Она вспомнила, зачем она здесь и вздохнула. Ох, эти глаза. Начала рассказывать.

Я всегда была спокойной и весёлой. Меня, правда, никто не любил, но мне было всё равно. Я сама любила себя и не скучала. Но как-то я очень быстро стала взрослой. Мне чего-то очень хотелось. Я скоро поняла: дружбы, вернее, - любви. Я могла обойтись без подруг, но без друга не могла. Я стала нервничать, говорить во сне. Однажды я сидела в саду в редко миролюбивом настроении. И вдруг я увидела глаза. Нет, не представила себе, а просто увидела – так ярко, даже ресницы. Это было так жутко, что я на минуту потеряла сознание. С этого началось. Эти глаза стали моим добрым и злым гением. Они преследовали меня днём и ночью. Особенно ужасно это было вечером. Я стала бояться одиночества. Но никакое общество не помогало мне. Они улыбались и сияли бесстыдно даже при всех. Я редко, урывками спала. Ночью я не спала почти никогда. Потом я неожиданно бросилась в другую крайность – я сама стала искать их, ведь неизвестное всегда пугает. Я была твёрдо уверена, что это моё счастье, и я должна найти его. Это было безумством, наваждением, от которого я не могла сама отделаться. Люди посматривали на меня с сочувствием и почти незаметным презрением. Но я замечала всё. Мне теперь очень нужно было сочувствие, нет, не сочувствие, а любовь тех людей, которые были мне так безразличны. Я стала искать знакомства с девочками, но они рассказывали всегда о своих победах, а я молчала, и они не любили меня. И всё это время я продолжала искать, как безумная. Я сама иногда пугалась себя. Смешно, но мама раз отвела меня к психиатру. Бедный, он был здесь бессилен. Однажды в журнале я увидела на обложке глаза одной актрисы. Это была актриса, а не актёр, но глаза показались мне похожими на эти. И тайно от мамы, взяв для видимости пустой чемодан, я поехала в Москву. Меня провезла знакомая проводница и обещала забрать назад. Но актрисы не было в Москве. Она была в Ленинграде, но скоро должна была уехать за границу. Я бы поехала за ней и за границу. Проводница одолжила мне денег, и я полетела в Ленинград. Только в самолёте я вспомнила о маме, о доме, на минуту подумала, что, наверное, меня не зря водили к психиатру, но потом снова всё заглушил знакомый сладкий кошмар. Я пришла в гостиницу к актрисе. Она собирала чемоданы. Она почему-то испугалась, схватила меня за плечи и крикнула: "воды". Я удивилась, как она догадалась, что я хочу пить, потом всё куда-то ушло, мне стало спокойно и блаженно, как в детстве после купания. Я увидела её глаза (почти те, но всё же не те), красивые, добрые и тревожные и вдруг разрыдалась. Я не плакала уже года три, с тех пор, как увидела задушенную птичку, и теперь старалась выплакаться. Я с таким наслаждением рыдала, всё подбрасывалась, становилось всё легче и хотелось плакать ещё. Когда я успокоилась, она села рядом со мной, и я рассказала ей всё. Она поцеловала меня в лоб и улыбнулась. Тогда я подумала, на минуту, что я просто глупая девчонка и поэтому ей смешно. Но снова открылись эти глаза, уже не страшные, а родные и желанные. Мне ещё больше захотелось их найти, но теперь это было уже не наваждение, а большое желание, мечта, и я знала, что она сбудется. И я продолжала их искать. Все люди теперь казались мне похожими на эту актрису – красивыми и домашними. Я весело и доверчиво заглядывала им в глаза, а они все смущались.

Прошло 4 года, и я их всё-таки нашла. Это ваши глаза.

(Судя по чернилам и кино "Прощайте, голуби" - 1960 г.) Всё лирическое

1. Что я люблю.

Больше всего на свете я люблю море.

По вечерам, когда сплошную темень пронизывают редкие огоньки пограничников, я прихожу к нему. Волны ласково обнимают меня. Я плыву по лунной дорожке, плыву долго, так что теряется ощущение граничности этой дышащей массы и кажется, что берега не существует вообще, и бездумно отдаёшься неге усыпающей громадины.

А в предутренний час оно такое же, как и вчера, и всё же совсем другое. Оно, как ребёнок, просыпается, тихо потягиваясь, дышит неровно, со всхлипами, а потом замирает, предчувствуя ежедневное и необыкновенное чудо. Горизонт медленно заливается алым румянцем, сначала посредине, потом дальше по краям, как будто там растёт на глазах огненный берег. И вот, не выдерживая, он прорывается, и огромное освобождённое солнце медленно поднимается из своего заточения. Море бурно приветствует его и, ликуя, зажигает праздничную солнечную ленту. А там, на таинственном огненном берегу в розовой дымке вырисовываются контуры изящной, воздушной мечети и под кипарисами идут стройные женщины в чёрном, а глаза их горят, как звёзды…

А днём, разморенное зноем, море лениво полощет маленькие волны. Мягко и ласково картавя, они лижут воспалённый берег.

Зимой, холодное и постаревшее, оно тоскливо стынет, вспоминая жизнь, весну.

Но тот не знает моря, кто не видел его разъярённым, с пеной у берега. Гроза, гром, ливень! "Разверзися, хляби небесные". Дождь и море слились в одну серую бушующую массу. Сначала ливень побеждает. Он падает сплошной стеной, и море прогибается под его тяжестью, но не хочет уступить. С бешеной яростью раненого зверя оно взвивается, хрипит, пенится, бьётся. При вспышках молнии оно покрывается мертвенной бледностью и через секунду грохочет, пугая своей страшной силищей. Небо тоже принимает участие в единоборстве стихий и часто сверкает злыми жёлтыми глазами-молниями. Вот она, настоящая стихия, плюющая на всякую цивилизацию, такая же, как миллионы лет назад! Невольно заражаешься от моря, и хочется орать, визжать, прыгать. Но вот небо сдаётся, ливень выдохся, и огромное победившее море одно властвует нал миром, и гордое своей победой, долго ещё грохочет, перекатывая, как мускулы, пенящиеся валы. Через полчаса как будто и не было этой замечательной бури, этой слепой ярости. Так тихо, мирно, улыбчиво. Вот уже далеко зазвенел смех девушки. Он как-то сразу подчеркнул, что это хороший летний ливень. Та ожесточённая, злобная радость прошла, осталось только странное тёплое, щемящее чувство. На скале кто-то тихо свистит. Этот свист отвечает вечернему настроению. В нём светлая грусть и расширяющая душу огромная тоска и ещё что-то такое, что сжимает сердце в комок и бросает его в пропасть. И море успокаивается, затихает, слушает… Бьёт в лицо тёплый ветер и запах моря. Оно пахнет чем-то неуловимым – тиной, причалом, вечером или просто морем.

Невозможно записать на бумаге, что я ещё люблю, слишком этого много и чаще всего оно неощутимо. Я люблю дождь, вечер, запах сирени, люблю бродить по тёплым лужам, лежать в степи, ездить на ступеньке трамвая, чтобы ветер бил в лицо, люблю красивые платья и красивых людей, люблю цветы, бурю, весну, запах поздним летом жженых листьев, люблю Москву, хорошее настроение – всё, кроме осени. Но ещё особенно я люблю мечтать и писать. Писать вошло в мою потребность. Я машинально иногда подслушиваю свои мысли и записываю их. Однажды я записала: "Я всё привыкла выкладывать бумаге. Это хорошо". Может, это и плохо, потому что все мои мысли, самые тайные, на виду у всех. Но не писать как-то уже невозможно. Тогда я далеко улетаю от споров наших соседушек о том, кому мести коридор или чья собака на этот раз нагадила, от ленивого жужжания больших зелёных мух, от воркотни старой и глупой тётки – я далеко. Я в старом полузаброшенном саду, где лет десять уже никто не сдерживает природу. Жарко. Жужжат шмели, цветёт шиповник. Я растягиваюсь на траве – на почтительном от меня расстоянии наставляет рожки игривый козлёнок, неизвестно как забредший сюда – и начинаю придумывать разные истории. Я сознаю, что истории придуманные, но что сад, шиповник, лето тоже придуманные – это сознавать не хочется. В этих историях всё, что бы я хотела увидеть в жизни.

2. Что бы я хотела.

Этого немного и в то же время очень много. Прежде всего о жизни. Мне хотелось бы, чтобы это было светлое, красивое, радостное что-то, чтобы всё самое страшное – равнодушие и сухость погрузили на тележку и чтобы оно таращило в испуге глаза, а люди чтобы улыбались и чтобы у них всегда было хорошее настроение. Я бы хотела, чтобы жизнь была пусть трудной, но радостной и интересной – как в замечательной сказке "Прощайте, голуби". Это наивно, но не по-детски. Многие взрослые тоже этого хотят, но не скажут, а я всегда буду добиваться этого, ну и пусть наивно.

Ещё я бы хотела, чтобы у меня, да не только у меня – у всех, была большая, настоящая любовь. Тоскливо думать, во что теперь превратилось это слово. К ней подходит подруга. – Хочешь, я тебя познакомлю с мальчиком, у него нет девочки на Май? Познакомились. Нашли общих знакомых, обрадовались – есть тема для разговора. Потом молчат – не от избытка чувств. Через положенные два дня переходят на "ты". Он на положенные три-четыре года старше её. Она на каблуках должна доставать ему до уха. Достаёт. Всё в порядке. Другие завистливо говорят "она с ним ходит" или "это её мальчик". Ничего, и они найдут такое счастье. Как гадко, пошло, противно! Я хочу другого. Котёнок недоумённо смотрит в зеркало – там кто-то двигается, а его даже нельзя съездить по морде лапой. Досадно. За котёнком наблюдать интересно. Под окном проходят люди. Он повис у неё на плече. Она покряхтывает, но усердно смеётся и лузгает семечки. За ними проходит другая пара, а может, это та же самая. За людьми наблюдать неинтересно. Вот ещё двое. Лица у них удивлённо-счастливые и страшно глупые – точь в точь улыбающиеся блины. Они скачут в "классы", потом приседают на корточки от смеха (ну, скажите пожалуйста, что смешного). Она удирает, как дикая лошадь, он мчится за ней. Дикари! Наши справедливые соседушки, поджав губы, шепчут: "Кто бы мог подумать. А ведь как интеллигентно одеты". И я хочу когда-нибудь быть такой же глупой, чтобы на меня тоже показывали справедливые соседушки: "Идьётка!" В общем это, конечно, ерунда.

Я за любовь с первого взгляда. Конечно, не такую, как в кино, а как в "Алых парусах". Пусть в жизни будет немного волшебства и прекрасные добрые феи. Волшебниками могут быть деревья, степь, весенний день или хороший человек, а феями – незабудки. Самые хорошие волшебники это облака. Но про это знают не все. Люди чаще всего смотрят под ноги или кричат, что нужно смотреть вперёд, а вверх смотрят редко – только влюблённые и умирающие. А наверху всё очень интересно. Небо часто такое нежное, какое-то детское, а облака – прохладные, манящие, немного грустные или, наоборот, на небе разыграется шторм, или тихо висят на нём густые мыльные хлопья. Так вот я хочу, чтобы все люди смотрели в небо, любили милое и повседневное волшебство, любили Грина. Тогда будет такая жизнь, какую я часто придумываю.

А теперь про "Голубей".

В этой картине не стоит искать идеи, разбирать её недостатки и удачные моменты. Лучше забыть, что это – произведение человека (очень хорошего человека) и воспринимать его целиком, как яркий уголок прекрасной жизни, как беззаботные рассказы Носова и сказки Андерсена. И тогда в этой картине можно встретить хорошего друга, найти то, о чём думаешь. Когда смотришь, приходят радостные, лёгкие, светлые слёзы и тоскливое ожидание, что сейчас это кончится. Здесь отброшено из жизни всё лишнее. Человеку нужно хоть полтора часа пожить этой юной жизнью, и он тогда захочет создать её вокруг себя. Это такой золотой сон, чистые грёзы, такая лучезарная улыбка. Прощайте, голуби, здравствуй, жизнь! А вы заметили, как они чудесно целуются? Как-то так чисто, трогательно. Ну, просто замечательно. Наверное, режиссёр такой хороший человек, как Паустовский, наверное, у него прекрасная улыбка. Чуть-чуть досадно только, что за Генкой бежит милиционер. Он как будто дальний родственник всех этих "Девушек" и с гитарами, и с характерами, и без адреса, без улыбки. Ну, бог с ним, с этим милиционером. Нужно же что-нибудь и для "массового" зрителя. Вот книга "Чёрный крест" целиком предназначена для него. Там так откровенно и написано. А "Голуби" не рассчитаны на массового зрителя, и "массовый" зритель оскорбленно отворачивается: "Дрянь". Между прочим, такие зрители и в жизни не замечают голубей. Картина уже кончается, и хочется посидеть в зале, где ещё прячутся её лепестки. Выйдешь сейчас на улицу и… "Семачки, жареные семачки! Кому семачки, се… Перец, перец, чёрный душистый перец, перец…" А вечером придёт восемнадцатилетняя подруга из "зрителей" и патетически, с подъёмом скажет: "Сколько в жизни грязи!" - Дудки! Нет в жизни грязи! Жизнь чиста, прекрасна, удивительна. Есть Генки и Тани, есть небо, облака, рассвет и закат, есть цветы, море, счастье, любовь. Будем же веселиться, пока молоды!

- Ну, вот и всё. Хорошее сочинение у Овсеева, но он, очевидно, не хочет, чтобы его читали??

С задней парты, отчаянно и страстно жестикулируя, вскочил нескладный длинный юноша со светлыми волосами.

- Ну, ладно, ведь я же не читаю. Итак, урок окончен. Собирайтесь.

Враз хлопнули парты, и в класс вместе с порывами ветра влетела буйная детская радость. Ур-ра! Топот ног, многократное хлопанье дверей – и класс пуст. Но на последней парте всё так же задумчиво сидел Овсеев. Он, казалось, ничего не заметил. Дверь тихо запела, приоткрылась и пропустила в класс маленький, любопытный носик. Вслед за ним проскользнула его обладательница – хорошенькая девчушка с пушистыми косами и удивлённо распахнутыми детскими глазами.

- Ви-ить, а Вить, дай почитать, а?

Парень как будто очнулся, оглянулся и, увидев девушку, вспыхнул и сразу быстро зашептал:

- Иди сюда. Скоро. Я тебе дам, а больше никому-никому.

Косы подлетели к задней парте и бессильно повисли: "Море – это ты". Глаза раскрылись ещё шире: "Что-о?" Но это "ты" было написано как-то так откровенно и бесстыдно, что девушка покраснела и закрыла лицо руками. Потом голосок из-за рук запищал деланно-удивлённо

- Ну и что?

- Смотри, ну, смотри же, - парень старался отнять её руки от лица.

Медленно и осторожно выглянул лукавый глаз.

"Я очень-очень люблю море". – Это оригинальное объяснение Витя придумал ещё вчера и очень гордился им. Девушка покраснела ещё больше и, стараясь скрыть нестерпимо яркую счастливую улыбку, спрятала голову в фартучек. Парень нескладно топтался возле неё, пытаясь оторвать её руки от лица, но не наклоняясь близко, чтобы не смутить девушку.

- Тань, ну, Таня-я, - канючил он.

Снова выглянули два непоседливых глаза. Витя, чтобы не пропустить минуты, быстро заговорщицки шепнул:

- Ну, а ты?

Глаза счастливо засмеялись, ответили: "Да", - и спрятались снова. Парень подпрыгнул, достав рукой до потолка, стиснул себя обеими руками и зажмурил глаза. Потом опустился на корточки перед партой и заглядывая ей в глаза спросил, как у взрослых:

- Навсегда?

Глаза сразу потухли и сделались удивлённо-задумчивыми, с лица медленно сползла краска. Перед ней проносились её радужные мечты, придуманные прекрасные принцы, весёлые, красивые, умные парни, которые любят её до безумия. Но, вспомнив необыкновенную Витину улыбку – такую голубую, нежную, детскую, она внутренне улыбнулась и тихо, но твёрдо сказала:

- Да.

Подождите, это ещё не всё.

И снова впорхнула в класс удивлённая и восторженная улыбка.

- Мамочки! – ахнула девочка. Косы подпрыгнули, мелькнули у двери и исчезли. (Продолжение следует.)

Такого, наверное, ещё никогда не было, но будет, должно быть. Ведь недаром же об этом мечтал Грин.

А потом мы гурьбой идём к морю, встречать рассвет. Идём на Фонтан, потому что в порту море слишком цивилизованное: загружено кранами, пароходами, баржами. А на диком пляже море свободное, далёкое. И только здесь слетает натянутость, чопорность. Буйная детская радость несёт нас по крутой тропинке. Теперь девчонки и впрямь забыли про платья. Скорее, скорее в воду. А хорошо всё-таки, что мы – дети. Так не хочется быть взрослыми.

Об этом вечере можно писать и писать, но

П Л А Н

Комсомол… Горячее, славное имя, которое нельзя запятнать. Оно требует от нас великих подвигов во имя жизни. Есть ли подвиги?? Да, есть, должны быть. Ведь человек – это что-то такое большое, сильное, гордое. И жизнь его должна быть яркой и содержательной. Она – сплошной красивый, трудный подвиг, незаметный и каждодневный. Человек рождается – это подвиг. Он растёт и учится понимать прекрасное. Он становится большим, умным, борется за чистоту, содержательность жизни, борется за свой народ – разве это не подвиг. А наше бурное, героическое поколение! Сколько больших дел совершило оно! В годы революции, гражданской войны наша молодёжь, комсомольцы поражали мир своей страстностью, аскетизмом, полным отрешением от личного во имя общественного. Их жизнь – героическая борьба. Но это и есть настоящая жизнь. Они, такие, в сущности, разные люди, тесным кольцом сплотились вокруг партии, в них, как в каплях, отразилось её могучее солнце. Комсомольцы знали: умри, но не сдайся. И они не сдавались. Воевали, работали, приспосабливались ко всем условиям; живя в палатках, строили новый город и оставались такими же молодыми – учились, смеялись, влюблялись, спорили. Они не знали, что совершают подвиг, знали одно: так нужно. Другая жизнь, спокойная и размеренная, была бы не по душе нашему героическому юному поколению. Ему нужна борьба, нужны подвиги, потому что подвиги – не самоцель, они украшают жизнь.

Я видела одного человека. Небрежная ухмылка, недоверчивый и холодный взгляд прищуренных глаз. "Что? Целина? А что я с этого буду иметь?.. Море. К-хе! Большое корыто, ещё утонуть можно, да и солёное… Спасти ребёнка? Можно. Если я, конечно, буду знать, что получу что-то взамен… Теперь все такие, как я. Что поделаешь, люди стали умнее, понимают, что нужно уметь взять от жизни побольше". Мне было жалко его. Родившись человеком, он по доброй воле превратился в слизь. Он не знает и не может знать любви, счастья, не видит неба и цветов. Чем же он живёт? "Я люблю спать, есть, приятно, когда есть в чём выйти, хорошо посидеть у телевизора, посмотреть футбол". Какой он бедный! Но постепенно меня наполнила едкая злоба. Как такая мразь уверенно ходит по земле, наполняя атмосферу своим зловонием и сплёвывая сквозь зубы на всё высокое, чистое, замечательное, что есть в жизни! "Подвиг? Не будьте наивной, детка. Подвиги бывают только в книгах, в жизни всё гораздо проще". Хотелось избить его, топтать ногами, кричать: "Есть подвиги, есть люди, а таких животных на убой: нечего вам коптить небо!" Самое худшее, что многие уверены: это и есть герой нашего времени. Нет, они не составляют и тысячной доли нашего буйного, такого молодого поколения.

Я люблю нашу молодёжь. Она именно такая, про какую можно сказать "молодёжь". В ней причудливо сочетаются страстность Чацкого, и тихая впечатлительность Татьяны, и пронзительное счастье Наташи, и постоянная неудовлетворённость собой, искание нового, как у Толстого, и всё это прикрывает крикливая жёлтая кофта Маяковского. Даже этот своеобразный покров, желание скрыть всё лучшее – даже это имеет какую-то особую прелесть. Он напишет замечательную повесть, а потом скажет: "Нужен был гонорар"; совершит незабываемый подвиг и объяснит: "Зато теперь я прославлен". Вдыхая запах акаций, он скажет: "Почти так же пахнет, как яички, которые купила вчера мама". Он насмешливо прищуривается на влюблённые парочки: "Они не знают, что время - деньги"; он обожает трудности, и всё в жизни ему трын-трава. Но посмотрите, как слёзы восторга закипают у него на глазах, как влюблено он смотрит в морскую даль – уплыть бы далеко-далеко, - как презрительно и гневно опускаются уголки его губ, когда низколобая расфранчённая "поганка", закатывая глазки, умилённо говорит в нос: "Какой ландшафт!" Приглядеться к нему поближе, и вы увидите, что весь этот цинизм – грязная шелуха, которой он старательно отгораживается от чужих глаз, это, если хотите, своего рода скромность.

Наш герой – тот, кого называют комсомольцем и Человеком. Он душой и телом принадлежит своей стране и по-настоящему любит её, но это прикрывает всё та же уродливая маска.

Он первый пойдёт на самые трудные участки и, конечно, при этом скажет: "Там приличный "сармак"". Он будет, не щадя сил, ночью, в дождь, спасать народное добро, а утром выйдет снова на работу и будет придумывать, как опошлить свой поступок, чтобы его, чего доброго, не записали в "патриоты". "Патриот" - самая презираемая им фигура. Это тот, кто умеет красиво "наливать", а зачем напрасно тратить энергию, если можно обойтись и без слов? Жизнь "патриота" сложена из полированных словесных булыжников, а наш герой живёт жизнью суровой и молодой, полной радостей, восторгов, бурь. Только на такого человека можно вполне надеяться, и он не подведёт. Только он мог выйти в 1825 г. на Сенатскую площадь, только он бросался под вражеские танки, живя в палатке, своими руками возводил новые города и, презрительно усмехаясь, говорил: "Это что? Я ещё не такое могу совершить".

И вот он, замечательный герой нашего времени, совершил то, о чём мы в детстве придумывали глупенькие сказки, о чём читали, о чём мечтали. Этот мальчишка, который жил рядом с нами и так же, как мы, боялся красивых слов, оторвался от земли и улетел к звёздам. Это так же не укладывалось в сознание, как бесконечность вселенной. Мы ходили табуном по школе, сияя глупыми, удивлённо-восторженными улыбками, задирали нос перед воображаемыми буржуями: ага, наш человек, а не ваш. Мы – это республика "Десятый класс". Это не обыкновенная республика, а содружество крайне неодинаковых, даже противоположных характеров. Но, когда мы горим, огонь охватывает всех. Теперь мы сгорали. Сибирь, тайга, стройки отошли на второй план. Это что? Это слишком мелко, да и близко – рукой подать. Вот космос! Эх, космос! Вот где романтика, вот где полёт! Мы летели туда, к нему, на уроках, на переменах, дома. Мы так завидовали ему, просто до боли. Повезло же человеку! И только сейчас поняли, что значит гордиться своей страной. Впервые мы не стыдились говорить об этом, не боялись громких фраз. Эта гордость уносила нас в небо, делала выше и сильнее. Хотелось целовать всех встречных: "Братишки, ну, какие же вы умницы!" Учёные вырастали перед нами в богов. Они, конечно, были увенчаны серебряными нимбами и устремляли гордые глаза ввысь на своё чудо. И вместе с ними смотрело в небо всё человечество. Оно бурно аплодировало нашей стране, а она гордо и уверенно ждала своего посланца, своего сына. И вот он вернулся. Как радостно и спокойно забилось её огромное сердце, как гибкой пружиной развернулось её ликование!

В ушах гремела грозная и величественная музыка. Я чувствовала себя большой и сильной, знала, что могу пускать руками молнии, валить деревья, грохотать на весь мир. Но я не стану этого делать. Лучше употребить свою энергию на другое. Я изменю мир, уничтожу всё нехорошее, всё вредное. Нужно прежде всего быть достойной своего высокого назначения, своего замечательного, гордого имени. А потом… Потом я полечу в космос. Нужно непременно отделиться от себя, забыть, что ты существуешь, забыть даже про природу. Что природа? Вот я иду, человек! Что мне твои красивости? Я могу изменить тебя, я могу улететь в небо. Ничего прежнего не осталось, только яркое, визжащее, хватающее за душу чувство восторга. Хочется петь торжественный гимн жизни и небу. Невольно увлекаешься и громко, размахивая руками, читаешь Маяковского. Завидуйте, твари! Я – комсомолец! Я – человек!