Если история искусства движима идеалами, то изменение самих идеалов – механизмом очарования-разочарования. Строго говоря, уже поэтому можно сегодня предсказать, какого стиля искусство будет завтра. Теория должна уметь предсказывать.

Моя теория, так сказать, относительно Алексея Германа состоит в неком оппонировании вышесказанному. То есть, если история искусства движима идеалами, то идеал человека имярек сам по себе есть явление инерционное. И если имярек ещё и твёрдого характера, то вероятнее всего, что в исповедовании какого идеала он воспитан, с таким он и умрёт. Конкретно, если его воспитали с верой в коммунизм… Ну и т.д.

Что это по большому счёту так и было, говорят мне мои разборы его фильмов ("Мой друг Иван Лапшин" тут, "Двадцать дней без войны" тут , "Хрусталёв, машину!" тут). А с "Трудно быть богом" я поставлен в исключительные условия: есть возможность указанную теорию проверить. Если и в этом, мною ещё не виденном фильме, Герман таков же идейно, как и прежде, то теория верна. Если нет, то не верна.

Итак, я предполагаю, что раз Герман снимал кино в отчаянные годы реставрации капитализма в России, то он горел (горел, не иначе, раз его на 15 лет работы над фильмом хватило), - горел жгучей ненавистью к капитализму, тем более жгучей, чем больше он видел вокруг людей, опьянённых капитализмом.

В чём опьянение? – В комфорте, если одним словом. Цивилизованные страны – так стал называться идеал опьянённых. Красиво жить не запретишь, - таким стал их любимый афоризм.

Как тогда выразить к этому ненависть?

Взять материалом, наоборот, нецивилизованную… не страну – аж эпоху, Средневековье… И с перфекционизмом её показать.

Перфекционизм - это "формируемое воспитанием и средой чрезмерное стремление индивида к совершенству в действиях, делах, поведении" (Толковый словарь иноязычных слов).

Знаменитые германовские тридцать три подробности вместо трёх как раз тут будут кстати.

Средневековье грязное? Новое время его за то унижало? Капитализм утвердился в Новое время? Прокапиталисты теперь станут смотреть фильм Германа? – Ну так оскорбить их глаз супергрязью!

Как именно? Вот, скажем, в таком кадре?

В этом кадре – сушением рыбы там, где ходят много людей. Они ж пыль поднимают. Под ногами – это видно – не булыжная мостовая, грунтовая. Она ж пылит. И кругом ни травинки ж.

Тут, кстати, виден ещё один характерный германовский приём – смотрение в объектив многих людей. Он был применён ещё в "Проверке на дорогах".

"…актёры смотрят в камеру. Главное табу кинематографа нарушено! Считается, что прямой взгляд в камеру разрушает игровую природу кино, притом, что в таком действии дистанция между героем фильма и зрителем моментально разрывается" (http://cineticle.com/focus/116-eugene-green.html).

Так думают в Голливуде. Они ж вас, зрителя, развлекают. Вам же, зрителю, вообще-то хорошо живётся.

А у Германа вы, зритель, виноваты в том, что происходит на экране. Это вы – в этом кадре "Проверки на дорогах" – виноваты, что ТАКОЕ количество солдат попали немцам в плен (целая огромная баржа, да ещё и проплывающая под железнодорожным мостом с идущим по нему немецким эшелоном, которых – и мост, и эшелон – изготовились было подорвать партизаны, да вот эти пленные под мостом оказались…). Вы б, зритель что: сами б, наверно, сдались врагу? А? Чтоб выжить? Вас убить партизанам надо за измену? Или у вас была б уважительная причина? У столь многих вас?.. Или вы – тот партизан, которому надо крутануть или не крутануть ручку подрывной машинки, убить или не убить всю эту, вдруг да невинную массу своих. Или даже сколько-то и виноватую, но не настолько, чтоб убить их… Ну? Секунды уходят! Как вам, зрителю, быть? Не тогда, на прошедшей войне, а теперь, в мирное время, когда от вас зависит, как поступить: чтоб себе лучше, или чтоб каким-то неведомым другим. Тебе лично как быть, когда вокруг кто: свои или кто-то? Ты лично готов рискнуть, жертвануть? За идею? Шестидесятничество, левое, издыхает… В 1971 году… – Не готов… А я, автор (Германа я имею в виду), готов. ("За то, фильм, марш на полку!" - сказала предавшая идею настоящего социализма фактически обуржуазивающаяся власть, достойная соответствующего, мещанского, народа.)

Так это я смог так спросить и ответить, видев тот фильм.

А могу я что-то сказать об опубликованном кадре фильма, которого я не видел?

Могу немного.

Опять автор имеет дело с нехорошим зрителем, принявшим ненавистный автору капитализм. – За что принявшим? – За того цивилизованность. Опять зрителя надо хлестать по щекам. Как прежде совкарьерист-зритель обвинял массу сдавшихся в плен солдат… Так теперь в норковой шубе мадам в кинотеатре морщит нос на этих в какое-то рубище одетых людей. А выражающий её чуть не забугорные интересы критик пишет: "Это рвотное, начисто избавляющее пациента от родовой травмы и пожизненного диагноза русской глубокомысленности" (Долин), - тем приобщая покойного Германа к своим минорным единомышленникам о будущем всё более материально отстающей от Запада России. Или: ""Ад – это мы". Фильм – про нас. Скажу грубее: про упершуюся в исторический тупик агонизирующую Россию. Про сумерки этноса, до дна исчерпавшего свою пассионарность" (Стишова).

Остаётся только убедиться при собственно просмотре фильма, что что-то Герман сделал, чтоб рубище так же цепляло зрителя, как и противоголливудское смотрение персонажей в объектив.

Что ещё можно предположить с большой достоверностью (и что вряд ли потребует подтверждения смотрением фильма), так это выбор Ярмольника на роль Руматы.

Чем Ярмольник безусловно знаменит? – Своей ролью утюга (1980). Всё. Полная бездуховность*, что соответствует и ненавидимому Германом комфорту-капитализму. От Ярмольника требуется не уметь войти в роль притворяющегося своим. Он должен вести себя среди несусветной грязи, как неисправимо чистоплотный человек. Он у зрителей, приверженцев комфорта-настоящего-капитализма, должен возбуждать непрерывное неприятие грязи-не-настоящего-капитализма.

Впрочем, нет. Эта непрерывность должна подтвердиться при просмотре кино.

И вот, наконец, оно, долгожданное.

И – разочарование. Не впечатлило (в первом просмотре, добавляю я после написания статьи). Правда, хоть фильм и длится 3 часа, я его смотрел на одном дыхании. Ждал, наверно, откровения. Не дождался.

Ждал, наверно, сюжета, а не уловил его. Для меня это оказалось отрывком из жизни. Коротким. Длительностью именно в три часа. Не убивавший никого Румата решил "крушить Черных" (Юлия Идлис. http://www.nlobooks.ru/sites/default/files/old/nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/196/503/528/index.html).

Вот подтверждение:

Я думал было поискать сценарий, чтоб понять, что там было к чему и зачем… А, оказывается, этого и не надо.

Примыслю следующее. Если на Западе, этом гнездилище настоящего капитализма, успешен экшн, то у Германа как раз наоборот – невнятно то, что происходит. Ходит этот Румата среди людей. Общается. Грубо якобы. И всё.

Можно сказать словами жены брата Вронского, едва ли не понимавшей Анну Каренину в измене мужу: "может быть, я на ее месте сделала бы то же самое. Я не вхожу и не могу входить в подробности". Так и Герман с презрением относится к своим зрителям, притерпевшимся уже к ненастоящему капитализму или даже принявшим его. Сам он его не принял никакой и входить "в подробности", в сюжет не хочет. Там всё – плохо. Не до сюжета.

И это есть один из образов неприятия окружающей Германа российской действительности. Как и вездесущая киношная грязь и всякая несообразность.

"Но Возрождения здесь не было. Была реакция на то, чего почти не было", - идёт закадровый голос в самом начале фильма на фоне какого-то неустроенного быта в заснеженной, но тёплой, южной местности. И надо понимать, что перед нами аналог крестового похода против альбигойцев. Альбигойцы были в 12-13 вв. Это согласуется со словами из сценария Германа и Кармалиты "Что сказал табачник с Табачной улицы": "одет так, как одеты люди на картинах XII-XIV веков" (http://books.rusf.ru/unzip/add-2003/xussr_gk/gerkar11.htm?1/9).

Альбигойцы (эти наследники наименее разрушенной части цивилизованной Римской империи, первыми - раньше итальянских городов - пришедшие к первичному капитализму, эти горожане Лангедока, эти рыцари-торговцы, эти страдающие от церковных поборов крестьяне и желающие отнять у церкви власть лангедокские сеньоры) земную жизнь (при окружающем их и давящем феодализме) адом считали, ада же, что по религии, не признавали вопреки остальным католикам из отставшего от Лангедока феодального мира. Ни материальные интересы приверженцев альбигойской ереси, ни суть идеологического преобразования этих интересов, мол, на земле - царство зла, вечного зла, абсолютного зла (если я правильно понял совершенно пессимистический смысл этого учения) - ничто это не интересовало Германа. Не интересовала его, сверхисторического оптимиста, и некая, - как он, думаю, понимал, - сверхисторическая прогрессивность данной антифеодальной, т.е. прокапиталистической католической ереси. Ибо он был против реставрации капитализма в России с его катастрофическим падением культурного уровня и миллионами преждевременных смертей. Интересовало же Германа "то, чего почти не было" в разгромленном СССР и за чем "охотились" - за коммунистическим "образом мысли" с его "умниками, книгочеями".

Жирный курсив – это закадровый голос. А глазам показывают, как кто-то пикой думал было кольнуть или нет торчащую в окне голую задницу с какой-то язвой (как протест, что ли, против крестового похода эта задница выставлена?).

Потому "думал было", что пика несколько раз осторожно приближалась к окну и быстро отдёргивалась. И потому "что ли", что достаточно оказалось в окне же показаться руке, почесавшей эту задницу, как желавший ткнуть в неё пикой… Ну не знаю: устыдился или передумал…

Мешают друг другу видео и звукоряд.

(Я вообще еле догадался, - в повторном неоднократном просмотре, - что это ягодица с язвой, и что это может быть протестом.)

Что делать? Или слушать, и тогда внимания не хватит следить глазами, что происходит на экране, или смотреть, тогда почти не будешь слышать.

Это вторая минута фильма.

А пока закадровый голос то произносил, глазам показывалось, как какой-то пацан, вырвавшись от поймавшего его зачем-то типа с пикой, швырнул грязью в лицо этого типа и его товарища. И те обиженно…

Утираются.

Это середина третьей минуты фильма.

И такие и иные несообразности (собственно, издевательства над зрителем) – на каждой полуминуте трёхчасового кино.

В конце 6-й минуты дон Румата первый раз брезгливо вытер пальцы от жижи раздавленного чего-то (фрукта или устрицы) об белую салфетку, кстати оказавшуюся на чудовищно заваленном снедью столе.

Ну хорошо. Тут обеденный стол. На нём могла оказаться салфетка. Непонятно, правда, почему ей быть чистой. Но. Ладно.

Таких белоснежных платков по фильму рассеяно видимо-невидимо. Так что подтверждается ожидание неумения Ярмольника сжиться с грязью-отсталостью-не-настоящего-капитализма.

Стоп.

Румата-то – прогрессивный. Следовательно, антагонист серым?

Нет. Он поначалу был нейтральным. Приспосабливался к презираемой действительности – любой. Какая-де разница ему, какой капитализм застал породивший его Герман. Все – отвратительны Герману. Вот и будет Румата-Ярмольник играть не умеющего играть** (что по плечу Ярмольнику). И зрители-эстеты (они ж привыкли к строю-мерзости) будут недовольны ещё и таким образом. И Герман им ещё и так досадит.

Ожидание моё, пока я ожидал фильм, подтвердилось.

Теперь – смотрение в объектив.

Первым смотрит в объектив человек, никогда, по-моему, больше не появившийся.

В середине 4-й минуты.

Он одобрительно вам улыбается. Своему. Вы ж такой же.

А он, как и другие, совершенно равнодушно идёт по парадоксально узкой средневековой улочке, по которой течёт что-то не светлое. Мощения на улочке нет. Глина. Она раскисла. Идущие на ней оскальзываются и попадают ногой в канаву. И ничего. Всё нормально. Нищий почему-то именно тут сидит со своей тарелкой для подаяний. А почему б и нет. Нормально ж всё. И курицы расхаживают. Отлетает одна, чтоб не попасть под ноги. – В тесноте, да не в обиде.

Вам противно?

Именно это вам, мерзотникам, Герман и желал дать почувствовать. Достали.

Таков весь фильм. На одном выдохе произнесённое неодобрение нам. Предателям коммунизма.

- Но можно ли по анализу нескольких минут судить о трёх часах?

- Можно. Есть одно определение художественности, что в элементе видна идея целого. Образно говоря, не надо выпивать море, достаточно попробовать каплю, чтоб понять его вкус. Я, правда, не признаю такое определение художественности. Это – определение более широкого круга явлений, определение органичности, целостности создания. Созданием может быть не только произведение искусства. Пословица: видно пана по походке, - относится ко многим видам деятельности. К искусству – тоже.

- Может, Герман в этом фильме опустился до простого заражения отрицательной эмоцией?

- Не совсем. Он не равен своим омерзительным персонажам. Он их с перфекционизмом показывает. Совершенно показывает. Например, этот первый смотрящий в объектив не просто смотрит, а ещё и делает вам непристойные жесты: показывает, как он трахает огромную бабу, а потом отрезает ей голову. Смешит-де вас, искренне не предполагая, что вам это может показаться чрезмерным. А у вас же политкорректность, это хвалёное качество западного или прозападного человека. Что вы – зверь, с пропажей паритета сил от краха СССР теперь на штыках несущий свою демократию в страны, её не желающие, - то вашему сознанию не дано знать. А тот персонаж-охальник как раз к тому подсознательному в вас и обращается. И вы тем более возмущены.

Он (и вы) само несовершенство человеческое (принятое вашим любимым либерализмом). И вот такое несовершенство… так совершенно, с любовью показано Германом. И столкновение этого даёт катарсис: в последнем итоге всё придёт к раю на земле, т.е. к коммунизму.

Пусть не к марксовому, опиравшемуся на неограниченный прогресс, пусть к иному, где разумные потребности станут во главе… Но – к коммунизму.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.topos.ru/article/iskusstvo/tayna-alekseya-germana

* - Нельзя называть бездуховностью соответствие комфорту-капитализму.

- Согласен. Я тут невольно солидаризировался с Германом как ингуманистом. В человеке объективно в принципе ничего нет бездуховного. То же и с комфортом.

- Нет! Повторение слов критикессой говорит лишь о том, что ей, женщине, нравится мужчина Яромольник. И это заслоняет от неё, что Герман Ярмольника для личной ненависти к нему, не умеющему играть, взял в кино. Заслоняет ей, что личная ненависть к Ярмольнику нужна Герману для выражения ненависти к капитализму-комфорту, каковой символизирует Ярмольник, своей красотой, чистоплотностью и неумением играть, что и используется режиссёром: Яромольник же не перевоплощается, когда чистоплотно себя ведёт среди грязи-антуража.