Признак состоит в том, что Герман сделал в своём “Трудно быть богом” (2013) Антона не возвращающимся на Землю. Вопреки Стругацким, у которых он возвращается.

Такой конец у Стругацких.

Они написали свою повесть в 1963 году. Написали – антисоветскую. Скрыто антисоветскую. Написали на излёте оттепели, про которую думали было, что она исправит изуродованный социализм до возврата в естественное состояние: сперва в социализм “с человеческим лицом”, а дальше и в капитализм. В 1963-м и близко не чувствовалось (для Стругацких), что тоталитаризм в СССР может быть преодолён. Соответственно в неизмеримую даль удалялся идеал Стругацких. Что означало, что сверхисторический оптимизм, вдохновлявший их на создание повести, представал как исторический пессимизм. Румата должен был сдаться перед Средневековьем (образом тоталитарного социализма). И потому Румата-Антон стал опять Антоном. Вернулся.

Может, в запале от краха с исправлением социализма и Герман бы снял фильм, ориентированный идейно так же, как у Стругацких, на капитализм. Но так случилось, что он его таким (с привлечением Стругацких же для написания сценария) не снял. Не стал писать сценарий и на исходе перестройки, когда предложили сверху фильм снять (антисоветский же!): “Мы [с женой] написали страниц двадцать и бросили, потому что богом быть было не трудно... почему это он [воплощение тоталитарного Зла] Рэба, а не Берия?..” (Википедия).

Но прошло 10 лет. Демократия показала себя дерьмократией. Левизна оказалась правизной. Реставрация капитализма показала звериный оскал первичного капитализма. И жена Германа написала другой сценарий.

И известно стало, что в только что показанном в Риме фильме Германа Антон не вернулся на Землю. Не сдался. Так если у искусства некого времени всегда две, противоположно направленные, главные идейные ориентации, и если Герман, показавший себя в предшествующих фильмах (см. тут, тут) как левый шестидесятник-экстремист, отодвигающий торжество своего – коммунистического – идеала в сверхбудущее (а основная направленность идеала редко, когда меняется у человека; если Стругацкие были за капитализм, а Герман – за коммунизм – это так и остаётся навсегда), – то что может означать вхождение Германа и его жены в контры со Стругацкими? – Это может означать, что Герман не остался на своей экстремистской, сверхисторической, прокоммунистической позиции. Это может означать, что Герман пошёл как бы вспять течению времени и изменчивости идеалов во времени. И если при обычном течении времени идеал до Сверхбудущего своего пребывания (в стадии сверхисторического оптимизма) пребывает, наоборот, в стадии наивного оптимизма Трагического Героизма, как у Высоцкого (вот-вот и взойдёт), а до того пребывает в стадии мудрого, исторического оптимизма Гармонии, то Герман оказывается именно в этом последнем, - возрожденческого типа, - местопребывании идеала. А именно: историческое будущее – за коммунизмом. Не сверхисторическое, как это было во всех предыдущих его фильмах.

- А как же с уже успевшей стать знаменитой отвратительностью Средневековья, испытываемой при смотрении германовского фильма?

- Это так же, как с отвратительностью некоторых рисунков безусловного представителя Высокого Возрождения, Леонардо да Винчи. Насколько отвратительно людям сегодняшнее уродство, настолько это есть залог исторической победы Гармонии*.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/185.html#185

* - Для Германа эта аналогия не применима. Герман, по слухам, сделал фильм очень натуралистичным. Это - как живопись по отношению к графике в рассуждениях Выготского (http://vygotsky.narod.ru/vygotsky_psy_iskustav_10.htm): “в то время как живопись уничтожает плоский характер картины и заставляет нас все помещенное на плоскости воспринимать в пространственно перетолкованном виде [как живое до степени иллюзии], – рисунок, изображая даже трехмерное пространство, сохраняет при этом плоский характер листка, на который нанесен рисунок. Таким образом, впечатление от рисунка у нас всегда двойственное. Мы воспринимаем, с одной стороны, изображенное в нем как трехмерное, с другой стороны, мы воспринимаем игру линий на плоскости, и именно в этой двойственности заключена особенность графики как искусства. Уже Клингер показал, что графика в противоположность живописи очень охотно пользуется впечатлениями дисгармонии, ужаса, отвращения и что они имеют положительное значение для графики”.

Так я подозреваю, что своим натурализмом мрази (а это ж любить надо мразь) Герман, как в “Лапшине” (см. тут), сумел на втором плане, подсознанию зрителя дать отрицание этой мрази. И – всё в порядке: противочувствия сталкиваются и в катарсисе – норма!