Жуткое имя… Но вдруг вне политики он был что-то?... Я решил проверить сам, действительно ли сочинение "Михаэль. Германская судьба в дневниковых листках" (1919-1929) экстремистское, как это признала прокурорская проверка осенью 2013.

Берём быка за рога. (Я буду пользоваться разными шрифтами, будьте внимательны.)

Великовский о Камю: “…подчеркнуто однообразное по строю, с виду бесхитростное нанизывание простейших фраз…”

Камю: "В небе сияло солнце. Оно жгло землю, и зной быстро усиливался".

Геббельс: "8 мая.

Не совсем то, но похоже.

Великовский: “…повествование дробится на множество предложений, предельно упрощенных, едва соотнесенных друг с другом, замкнутых в себе и самодостаточных, они соседствуют, не более того…”.

“Здесь нет причинно-следственных зависимостей”.

Камю: "За ее окнами пошла какая-то суматоха, потом все стихло. Солнце поднялось выше и уже начало припекать мне ноги. Прошел через двор сторож и сказал, что меня зовет директор".

Геббельс: "Вечерний воздух ласково обвевает моё лицо. Если я останавливаюсь, то в тишине различаю, как где-нибудь журчит и плещет источник.

Ночная беседа двоих мужчин на той стороне".

У Геббельса для того форма дневника. С датами. И несметные абзацы. Несколько слов, и – новый абзац.

“Память не делает усилий организовать их [подробности], увязать во временну`ю, психологическую, рациональную или любую протяженность”.

А вот это, пожалуй, опровергается:

Всё – пронизано единым. Дойчланд, Дойчланд убер аллес!..

Хотя…

“И чужаком среди людей [погруженных в моральные зависимости] его, собственно, и сделала верность плотской природе и всему родственному ей природному царству [внеморальному]. Своего рода языческое раскольничество, воспетое и здесь [в повести "Посторонний"], и в ранних эссе Камю, само по себе не было его изобретением. С легкой руки Ницше “дионисийское” поветрие еще с рубежа XIX-XX вв. носилось в воздухе западной культуры…”.

Соответственно:

А вот и демонстрация солипсизма, этой философии всесилия и вседозволенности (ну в самом деле, если всё есть мои ощущения, то я-то над ними властен же! как йог.):

И ведь как всё очаровательно: чудо, поэзия, народ…

Хм. Народ, но – как объект для солипсиста, субъективно воспринятый народ:

А вот и то, что Великовский увидел в герое Камю: люди живут в лицемерном содружестве. Тогда как по сути - в “со-вражестве”.

То есть вообще-то оно всё – наоборот: солипсист, не считающийся с действительностью, обречён на гибель (что и произошло с гитлеровцами). А тут… – Ну, в общем, по-солипсистски ж живёшь только пока живёшь, а после нас – хоть потоп… Ну а пока живёшь по-своему – таки герой.

А не бравада ль это лирического героя дневниковых записок перед, вот, в эти дни, нравящейся ему девушкой? – Я прочёл меньше одной восьмой текста и не смею пока судить.

Пока же, в выбранной лирическим героем солипсистской системе координат всё – не такое, как у обычных людей.

""Война ужасна" [говорит девушка, Герта Хольк].

Ну, собственно, это уже есть экстремизм. Просто у Геббельса это говорится и образно (про мать), и "в лоб". А у Камю это было "сказано" художественно, нецитируемо. Нравственные, можно полагать, присяжные заседатели у Камю вменили убийце отягчающие обстоятельства (он не только превысил пределы самообороны, но ещё и в уже мёртвого выстрелил три раза), - вменили, где был просто аффект, - вменили за то, что тот был-таки падла объективно (зато с объективной точки зрения ни разу не показан автором).

Но Геббельс… как красиво всё можно подать!..

"Я" влюбил в себя Герту своей необычностью и поэтичностью и приглашён домой.

- Счастье?

- Нет!

Всё – естественно. Только и естественность у солипсиста своя, из себя исходящая:

Женщина, как и весь внешний мир, – это инструмент для "я"-внутреннего.

Но вот и пониматель-я ничего не понимаю: лирический герой музицирует перед любимой, упивается любовью, и…

Понял. Лёгкая победа – не победа. Победа матери, выведшей дитя в совершеннолетие – тяжёлая победа. Жизнь прожить – не поле перейти. А влюбить… Раз – и готово.

А с Гретой соперников почему-то нет.

Суровый товарищ…

То есть можно понимать так: соперников не просматривается по дневнику, следовательно, счастья от любви нет. Как с героем Камю, мы делаем вывод, что тот бессердечный, потому что отдал мать в дом престарелых, так как с ней не о чём стало говорить.

В смысле – вместе легко побеждать, так разве это хорошо-де?

В общем, как-то далеко это от переживания любовной победы.

Нет тут передёрга? Ведь демос в переводе – народ. Что народу за радость в антидемократичности? Ницше был честнее. Он был за аристократию, за сословное государство.

То же и с Богом.

Грех гордыни это. Ницше с Богом просто рвал.

Или это просто мимолётный вихрь мыслей, но более, смело записанный, чем у обычных людей?..

Хм. От противного, что ли?.. Здесь вот – счастье, ну так улететь далеко – в политику.

Она уехала. Он за ней. Они встретились. Всё целомудренно. Он уезжает. Одухотворённая любовь тоже естественна. Странновато. Как и посещения культурных памятников, до которых дела нет. Ну ангел такой.

Но всё это оказывается духовным отдыхом перед духовным штурмом:

За пантеизм?

Нет.

Как ужаленный… Только изнутри он ужален. Вечно вздорный.

Но и Грета такая же!.. (Письмо от неё.)

Он, собственно, и Мышкина Достоевского так же понимает… И…

Приехали.

За демона Ленина имеет. И того русского, что дал ему читать "Идиота", – тоже.

Недаром коммунисты долго не верили, что возможно массовое движение и не марксистское. И не воспринимали фашистов.

Возврат обратно в Гейдельберг и – к Грете. Они ещё ни разу не поцеловались. Прелесть!

Если есть какая-то роль личности в истории, то "я" не такой уж и идеалист. Он чувствует, что потерпевший поражение народ должен воспрянуть и стать под влияние соответствующей личности. Что, собственно, и случилось. И, раз Геббельс вещь переработал, начав писать в 1919, то именно из-за того, наверно, переработал, что уже увидел такого человека. И вот рисует своего лирического героя – студента начала 20-х годов – провидцем. Обманывает читателя? Нет. Ведь ещё не известно, чем кончится. А он – верит. Он – одержим.

Не вымышлена ли эта Грета, причём очень умной, чтоб лирическому герою претерпевать нападение и отбивать его?

Наконец, поцелуй. "и мы оба пристыжены".

Вкусное состояние.

Наконец, этот экзальтированный, зацикленный на политике и её, в идеале, простоте лирический герой спустился на землю. Не спит ночь. Бродит. Рвёт розы. Кладёт на окно Греты. И…

И много других смутных определений. (Просто плотски захотел он её, наконец, что ли? А… не понимает?)

Сам-то "я" отдаёт, или только принимает? Как герой Камю… - Похоже, что лирический герой от любви не растаял:

То есть окружающим людям он, как и у Камю, посторонний. Так думаю я, но последовавший поток туманных слов всё сбивает.

Что дальше: это свадебное путешествие? А на что живут – неизвестно. Как неизвестно бывает всегда и всюду, как испражняются. – Не важно. Для внутренней жизни. А она – пуп земли. Окружающее же если и есть, то всё время в виде идиллии.

Вот так и качает всё время: от личного к общему (которое есть какая-то ипостась личного)…

Бред? Дневник всё снесёт?..

Или человек беремен какой-то, похоже, спасительной идеей? Но что кругом плохого? – Наверно, само собой разумелось тогда. И можно было смутно возмутиться, как всё вокруг согласно трепетало в ответ. (Гиперинфляция, слышал я звон…)

Ницше тоже с ума сошёл.

И всё это – в свадебном, вроде, путешествии.

Грета уехала.

Чего? – Не похоже, чтоб связано было с драмой. Я подозреваю, что драма – это было несерьёзно. – Порывы, порывы… Как чеховские сёстры – в Москву. – Или в том и сласть: в иррациональности?.. Бери билет и едь в Москву. – Нет.

Кадр отправился на некий остров.

Опять своеобразная идиллия для писания драмы. И…

А дальше и цитировать не хочется.

Меня озаряет за Геббельса: так вот он – корень зла; и искомая простота его искоренения…

Права российская прокуратура.

А дальше опять идиллия природы и творчества. И насколько беспричинен этот вдруг выбрык с евреем, настолько он и ценен. Солипсизм же считается не с логикой, которая задаётся внешним, а алогизмом. Это ж – сверхмир. И он соответствует сверхчеловеку.

В том-то и состоит художественный смысл всех этих немотивированных скачков настроения: воспевается алогизм, апричинность – нечто метафизическое. Как вдруг ни с того, ни с сего Треплев в "Чайке" поправляет галстук дяде. Метафизическое, противоположное мерзопакостному "здесь", с его ложью ли, евреями или лицемерием бюргеров. Да даже и с идиллиями германских пейзажей. Даже и с этой хоть и сюжетообразующей, но всё-таки как-то по касательной показанной любовью.

То есть я предлагаю все умиления воспринимать как данные между прочим. Всё это единение с окружением – тоже. Только прямой абсурд – годится впрямую.

Или прямое образное живописание метафизического – тоже годится:

- А как же с декларированной простотой и естественностью?

- А никак. Он же хозяин своему слову. Захотел – дал, захотел – забрал.

Как хочу, так и ворочу.

Ницше предлагал забывать всё, как дети, а Геббельс:

Опять к естественности вернулся. Можно было даже предсказать. Как появилась теза, так следом – антитеза. Но не для последующего диалектического синтеза, как в обычной жизни противоречий, а иначе – как в какой-то сверхжизни.

Можно даже позавидовать.

Ну аристократ духа – ничего не скажешь.

А вы чего ждали? Вечной любви? – Не обещайте деве юной / Любови вечной на земле…

Будто бюргер не трудится.

Впрочем, если в последующем тексте не прояснится смысл фашистского социализма, можно будет отнести его к абсурду, который ницшеанцу ценен сам по себе.

Отношу к разряду "по касательной" возню с детьми, наслаждение бурей на море…

Два акта драматической фантазии написаны, и теперь – Мюнхен. С Гретой. Которая уже чужда.

Что поделаешь, при всей революционности… сюжет требует своё: отношений с Гретой.

А вот и нечто не "по касательной":

Мало есть записей в этом дневнике, где б была только одна фраза. – Зацепило. – А что? – Надо смотреть.

Это диптих "Четыре Апостола" (1526). Как бы завещание Дюрера, разочаровавшегося в Реформации. Он аж такую надпись расположил под диптихом: "В эти опасные времена пусть остерегаются земные властители, чтобы не принять за Божественное слово человеческие заблуждения". Перед нами занёсшиеся в новообразовавшейся реформистской догме.

И усомнившиеся.

Первые смотрят в открытое Евангелие. Вторые закрыли и задумались.

Какой ни сверхчеловек Геббельс, а и его проняло: вдруг он не прав в своём ригоризме? Просто человеческое и ему не чуждо.

Но это – минутная слабость. А вообще, он всё низводит до отношения "по касательной". Что не только постигаешь озарением о нецитируемом, а и прочитывашь:

"Этот Швабинг [ристалище для искусств в Мюнхене] однажды следовало бы прокадить. Это инкубатор вредных тенденций…".

""Я ненавижу Ивана Войнаровского [тот, кто подарил Михаэлю "Идиота"]" — говорит Герта Хольк по пути домой".

Кстати, а почему лирический герой называет свою любовь по имени и фамилии? – Думаю, потому, что он её не принял в свою душу. Например, дневник ей, наверно, не показывает.

Так вот Швабинг описывается красивыми словами, а резюме… Разговор с Войнаровским идёт на равных, а в итоге… Интерес к иноземцам… чтоб утвердиться в любви к германскому (без конкретизации). Красота окрестностей и… "Наслаждение — суть мучение".

Но полно и просто обхаивания, как евреев: экспрессионизма…

И… эта вечная алогичность: экспрессионизм он понимает таким, каким сам является: "автократическое чувство собственного бытия". Чего ж его хаять?

В результате (или нет)… "Герта Хольк едва заметно плачет".

Но да здравствует апричинность!

А Грету где оставил?

На горизонте появляется Агнес Шталь.

Что хаем дальше? Ван Гога. Евреев. О. Тут его понесло… Марксизм. (Марксизм понимается им как хапание, в пику жертвенному христианству. Смех: провидцем для марксизма в СССР он оказался.) Что проходит безоценочно? Галерея Шака. "Нибелунги" Геббеля. Что превозносим? Богемную пирушку. "Но ты прекраснее всех, Герта Хольк!" А мелькает, мелькает Агнес Шталь. А в результате обесценил "народец деятелей искусства".

Во-от. А то рассмотрелся по сторонам.

Нет. Продолжаем вращаться в скорее ненавистном искусстве… А в пику:

Молодец, вообще-то. Я это как-то понимаю. Я сам долго внешне жил-жил, а внутри страдал: что ж мне делать!? – Пока не прорвало. А он давно знал: реванш Германии. Четвёртая по очереди дневниковая запись:

Невозможное сделать возможным. Задача, по мнению иных, которая стоит теперь и перед Россией.

Но вот 1927-й год кончается. Семейной ёлкой. Но…

И – опять искусство. Безоценочно: "Времена года" Моцарта, последний квартет Бетховена. И – "— Я блуждал под звёздами". – В смысле: не понял?

Подумаем, зачем он то и дело в искусство погружается? Чует, что там есть вожделённые изменённые психические состояния? А может, и политика его потому же тянет?

Вот не меньше…

Её можно понять. Они почти рвут отношения.

С одной стороны: "Политика! Можно угодить вслед за другими в водоворот", - с другой: "Я не могу подобрать слов ко "Христу"".

Во всяком случае, я так понял. Ну и… а как же иначе?.. вдруг – всё через вдруг – оказывается:

С Войнаровским (тот хочет жертвенности) и с Гретой (та хочет обычности) расстался: от них письма. Драматическая фантазия… кончена. На… пропаганде коллективизма фанатиков:

Грета бросила его. Он рвёт и бросает в огонь лист с посвящением драмы ей и её портрет. И он… ненавидит Войнаровского.

Рубленый стиль писания дневника прекратился. Нашёлся тот (Гитлер, по-моему), кто исполняет в реальности то, что лирический герой дневника родил в драматической фантазии.

"Я" уезжает (Агнес Шталь прощается с ним со слезами) из Мюнхена обратно в Гейдельберг, где он учился. Там есть Рихард, товарищ. Пацифист. Социалист. Революция 1918 и конец войны совпали. Чего фронтовик Михаель не может простить пацифисту-социалисту Рихарду.

Хула парламентаризму.

Российской прокуратуре (а в России теперь на щите стабильность) ничего не оставалось делать, как признать и это экстремизмом.

Если почти всё предыдущее написанное, текстовое я мог отнести к разряду "по касательной" во имя метафизической нецитируемой сверхжизни, то теперь я не уверен, что это с текстом так.

А поэтизация войны? Чем не образ сверхжизни, каким был процитированный образ, скажем, гор. – Пожалуй. Но я не стану это цитировать, чтоб не превращать и свой опус в экстремистский.

В Гейдельберг приедет Агнесс Шталь. Ей нравится необычная устремлённость лирического героя. Она его подвигнет…

"Лишь тот достоин жизни и свободы, / Кто каждый день идет за них на бой" (Гёте).

Даёшь мировое господство!

То есть остальные народы, понимай, мыслили б так: ну что это за свет в окошке, если там не германский порядок. А теперь – если там не американский глобализм.

То есть, слова можно скомбинировать так, что можно что угодно сделать священным. – В этом, наверно, состоит амплуа лирического героя относительно Германии.

Но сверхжизнь ли это для него и автора (я как-то не думаю, что есть большая дистанция между лирическим героем и автором)? – Подозреваю, что автор перестал жаждать метафизического. И произведение из художественного превращается в публицистическое.

"Да, мы скрестим клинки, — германец и русский". – Ответ уехавшему в Россию Войнаровскому.

"Я хочу спуститься в шахту, стать горняком!". – Я не могу это понять. Я ж, с некоторых страниц начиная, хочу перестать считать немотивированные скачки в разные стороны образом жажды иного мира, где нет причинности. Разве что зря хочу. Т.е. "хочу" героя ещё не значит – сделаю, если фиксируется только внутренняя жизнь. "Я" хозяин своих хотений. Хочу – перехочу… А пока – стихи в прозе об этом "хочу":

Вот похоже и я выбрал после средней школы, куда пойти учиться. На меня дома давили. Мне смутно не хотелось. И раз я проснулся до рассвета и ушёл из дому на природу. И там понял, что восстану против взрослых.

Хм. Он таки стал рабочим! То есть я прав, начав считать это произведение, с какого-то места начиная, публицистикой. Всё стало логичным. Чтоб поднимать рабочих, лучше быть одним из них.

Стихотворений в прозе о рабочих гетто я уж цитировать не стану.

В шахте – натуральная иная жизнь… Ад.

И виноват… Войнаровский. За идею жертвенности, что ли?..

Дикая мысль: как мог быть дневник столь многословным в этом месте? – Только если он – выдумка, конечно. Я проверил – не был Геббельс шахтёром. Просто шахтёр – это образ угнетённого, аналог задавленной контрибуцией Германии.

А впрочем, вот и тут появляется алогизм:

Непонятно, неужели он лжёт, этот принципиальный враг коммунизма?

Самообман тогда есть искренность.

А на самом деле – логичная борьба за электорат.

Так. Стачка. Он хотел вступиться за женщину из управы. И его принимают за стачколома… - Сюжетное оттягивание победы.

Опять Ван Гог. Но – письма. Это легче. Опять Христос:

Опа!

Всё. Он рабочих в себя влюбил.

Как? Научно-техническим прогрессом (заменой угля на газ)? А агрессивность к другим народам куда пропала? Не заменой немцев на завоёванных рабов-иноземцев? Или это опять то, ля-ля по касательной? И сам себя не понимает?

Воспринимать это как опять алогизм?

А это?

За новым электоратом?

Он идёт туда, где вождь. Тоже благословляющий труд. Он идёт к Агнесс Шталь. Он навещает Рихарда. Он узнаёт, что Войнаровский убит из-за разоблачения коррупции (бедный автор не знает, что её при сталинщине не было).

Работа в руднике.

Значит, всё-таки манит какая-то иная жизнь. Метафизика?

Сама структура этих высказываний говорит: "Даёшь метафизическое!" - Смотрите: первая фраза – от первого лица. Это ещё дневниковая запись. Вторая – тоже. Но не третья!

Абсурд!

Или не абсурд, раз применены неграмматические чёрточки? А – выражение иного желаемого мира, метафизического…

Далее необычное доходит до заговаривания. С одной стороны (пишет его сослуживец-друг): "Михаэль прибыл к нам на Шлирзее в конце прошлого года, для того чтобы работать здесь на руднике". На руднике. От слова руда. Минералы. Неорганические. Как-то принято, что в руднике не уголь добывают. С другой стороны: "Я работал подле него в одной узкой штольне. Мы лежали на спинах и сшибали уголь". – Ну? Что за бред? Что-то это не тот абсурд, каким выражается ницшеанский идеал. Ляп переводчика? – Да. На самом деле "Michael kam Ende Dezember vorigen Jahres zu uns nach Schliersee, um hier in den Zechen zu arbeiten" переводится как "Михаэль пришел в конце декабря прошлого года к нам в Шлирзее здесь, чтобы работать в шахтах". – Разобрались.

Ударил его в голову кусок угля, и произошло кровоизлияние в мозг.

Но пару слов Михаэль ещё произнёс. Звуками и записью:

В общем, лирический герой не посторонний людям, как у Камю, а многим и многим какой-то свой посторонний. Очаровашка.

Но чтоб тем самым автор пронял читателя… Что-то нет того.

Первые 4 дневниковые записи кончаются восклицательными знаками. Дальше тоже их полно. Вообще вся речь очень экзальтированная. Внимание-таки привлекает. Но сказать, чтоб автор заражал… И не в том дело, что ницшеанский идеал такой необычный, что им обычного человека трудно заразить. Это не так. Экзистенциалисты, те же ницшеанцы, но многие производят очень сильное впечатление. Просто, наверно, таланта не хватало Геббельсу, чтоб пронимать. (Я не думаю почему-то, что впечатление ослабляет перевод. Там, где стихи – да. Но их же не так много.)

Хочется уточнить. Лично я считаю художественностью выражение подсознательного, которое можно выразить, обращаясь к сознанию, только противоречиями. Такого у Геббельса нет. У Камю в "Постороннем" есть. Например, несправедливость, с какой присяжные отнеслись к убийце, бывшем в состоянии превышения пределов обороны, которая вызывает сочувствие читателя, - это сочувствие, сталкиваясь со справедливо негативным отношением к неприятному, постороннему таки типу, в итоге оставляет читателя в какой-то прострации. Впечатляет феномен ницшеанца. (Называешь в, так сказать, последействии искусства. Непосредственно же – испытываешь смутное бессловесное переживание, катарсис.) Катарсис Геббельс не вызывает. Его сознанию ведом его идеал – ницшеанство. Для того, например, в последних 10 строках повествования фигурирует 2 раза слово "Заратустра" и 1 раз "Ницше". Художественности в вышесказанном понимании в произведении нет.

Но не исключено, что от его сознания ускользало что-то в ницшеанстве – метафизика, например. От сознания ускользала, а от подсознания – нет. И последнее заставляло Геббельса образно её выражать средствами, воспринимаемыми в нас не сознанием, а тоже подсознанием. Тем же применением абсурда, алогичности или апричинности. По Выготскому, образное выражение не есть художественность. Образностью пользуется и неискусство, например, проповедь, публицистика, да вообще много что. Образы могут обращаться по разным адресам: что – к сознанию восприемника, что – к его подсознанию. Так вот "общение" подсознания автора с подсознанием читателя мне что-то хочется тоже отнести к художественности. У романтиков это было, например, обращение к неглавным значениям слов, к нарушению синтаксиса и мн. др. У Камю – простейшие фразы.

И такая художественность у Геббельса уже есть в большом количестве, что, надеюсь, я и продемонстрировал выше. И что составляет его обаяние.

Ну а прокуратура оказалась права: есть тут экстремизм в нехудожественном, в публицистическом виде.

Ну что? Мало я Геббельса поругал?

Я давно взял обет не быть голословным. Чтоб мерзкие места в книге ругать, их пришлось бы продемонстрировать. А это мерзко. Вот и нет ругательств.

С другой стороны, грешен, меня притягивает метафизическое в ницшеанстве, притягивает с ненавистью к нему. Ненависть – за то, что это идеал индивидуалистский. А притягивает – за то, что он экстремистский. Экстремизмом он подобен в веках повторяющемуся маньеризму (если за базовый цикл повторения идеостилей – а они повторяются – взять период перед и после Высокого Возрождения). Этот идеостиль, маньеризм, присущ Шекспиру второго периода творчества, почти всему Лермонтову и Достоевскому. Он располагает свой идеал в сверхбудущем (из-за этого крайне негативно отношение художника к окружающей действительности, что и делает его экстремистом). Но этот идеостиль, в пику ницшеанству, является коллективистским. Из-за чего у меня к ницшеанству притяжение-ненависть.

А как ненавидеть глубже? – Постичь всю прелесть врага.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/201.html#201

*- Вы не должны обсуждать книгу нацистского преступника.

- Не думаю. Мой сайт – малопосещаемый. На данную станицу за последнюю неделю вошли лишь 2 человека. И я совсем не солидаризируюсь с автором. Я, правда, похвально отношусь (называю это художественным) к факту проявлений подсознательного идеала. Но я считаю, что такое понимание художественности есть понимание деидеологизированное. Художественное произведение всё-таки условность. А его художественный разбор – речь об условности. Вреда в принципе не может нанести. Разве только по недоразумению у моего читателя, являющегося исключением. При малой посещаемости исключение ультраредко. Ничего опасного не произойдёт.