Я, в общем, не люблю свободу. Мне нравится исполнить все законы и уж потом дать себе волю.

Один закон, что идеал художника инерционен. – Ложный это ход мысли. Я ничего у Л.Н. Толстого, написанного ранее “Семейного счастья” (1859), не разбирал. Какой у него был подсознательный идеал, не знаю. Так что нечего ограничивать себя с этой стороны.

Это я смотрю фильм Фоменко по Льву Толстому “Семейное счастье” (1969). Смотрю и чувствую, что предопределённость (столь непереносимая ницшеанцу, каким я подозреваю Фоменко уже в 1969 году) не могла быть у Толстого.

Я смотреть бросил и стал читать самого Толстого. – Так и есть. У Толстого обычный ход повествования от первого лица:

Внешнее, климатическое угнетение. Только пятый абзац обещает какое-то освобождение:

"Я”-повествовательница спокойно вводит в курс дела. Никакой предвзятости. Просто так было, что она, 17-летняя, увядать стала от траура.

У Фоменко всё начинается с громкого чирикания какой-то птички. Майский соловей, пожалуй. И – драматическое фортепиано, а потом не менее драматическая скрипка. Это предвзятость: жизнь – плохо устроена. Как факт – в кадре плохо нарисованные декорации на театральной сцене.

Маша, главная героиня, за кадром говорит:

То есть после чего-то и чего-то. У Маши дети. То есть “я”-повествовательница не синхронна, как у Толстого, с рассказываемым происходящим (и для неё, толстовской, ничто не предопределено), а наоборот. Она у Фоменко рассказывает то, что случилось в прошлом, и чего не изменить. Род предопределённости. Что есть несвобода и угнетает ницшеанца Фоменко.

А как роскошно Толстой описал естественно расцветшую взаимную любовь Маши и Сергея Михайлыча… Фоменко это пропустил. У него не история счастья.

А как Толстой освятил эту любовь религиозным переживанием Маши (фантастика! аж позавидовать можно истинно религиозным людям)… Фоменко (ницшеанец враг христианства) и это опустил. (Христианство, пожалуй, красивее, чем метафизика ницшеанства.)

Очень я удивляюсь, как по-разному сделана сцена признания в любви, происшедшая из-за решения Сергея Михайлыча завтра уехать в Москву. По Толстому Маша предвидела, что никуда он не уедет. А по Фоменко она ему чуть не в истерике призналась в любви первая, чтоб он не уезжал.

И вдруг… Толстой стал в позицию Фоменко и сделал, что “я”-повсествовательница, Маша, из синхронной с действием рассказчицы сделалась вспоминающей:

Это Фоменко, конечно, не вырезал.

Впрочем, кажется и прежде такое проскакивало, но не так резко.

Вообще, купаясь в извивах чувств, читая Толстого, я как вкусное вино пью. С Фоменко не так. С ним – непрерывное напряжение.

Уже и здесь есть, как в будущем у Кити с Левиным, взаимное чтение мыслей друг друга… – Сласть!

Как же всё полетит в тартарары… Не потому ли у Фоменко такой скучный интерьер.

Тревожный оранжевый закат, тогда как у Толстого "это была такая ночь, какой уж я никогда не видала после. Полный месяц стоял над домом…”.

(Правда, опять Толстой выскочил из времени повествования, как бы оправдывая будущего Фоменко.)

И всё-таки у Толстого – упоение каждой секундой сейчас текущей жизни, а у Фоменко знаешь, что этот монолог Маши после всего. Вообще, у Толстого такая полнота зрения…

"— Отчего ж он боялся полюбить иначе [не как дочь]? — чуть слышно сказала я, сдерживая свое волнение, и голос мой был ровен; но ему он, верно, показался шутливым”.

У Фоменко (это ж всё-таки не литература, где можно мысли читать) не “сдерживая своё волнение”, а здорово волнуясь. И уж вовсе нет перескакивания её точки зрения с себя на Сергея Михайловича. – Экранизация и тут слабее первоисточника.

А вообще… Я читаю роман и начинаю чувствовать неумолимое тягостное стремление всего к неизбежному взрыву. Аж скучно. Как будто Толстой стал ницшеанцем, изнывающим в подробностях от скуки Этого мира с его неотвратимыми законами, ведущими к несчастью. И даётся это на материале общей влюблённости в Машу всех, так ей кажется, в Петербурге.

Я одним духом дочитал роман до конца. – Нет, Толстой не Фоменко. Он не впал в крайнее отчаяние оттого, что нет на Этом свете вечной и неизменной взаимной любви. – Ну что, что нет! Зато есть изменяющаяся во времени.

А теперь досмотрим фильм.

Странно. Почему Фоменко опустил поцелуй итальянского маркиза. Оставил ему только слова: “Я люблю вас!”. Толстой ему прямой речи не дал, а только – нюансы чувственного восприятия его Машею. – Хотя… Фоменко ничего другого и не оставалось: в его произведении только два действующих лица.

Ну вот. Я фильм досмотрел. Умиротворения, к какому в конце привёл Толстой, я с Фоменко не пережил, хоть слов Толстого он, вроде, не выбрасывал.

Жаль, что я не могу найти ту тонкость, какую применил Фоменко, чтоб отличиться от Толстого.

.

Я поставил дату и пошёл готовить себе обед, раздумывая, какими словами мне признаться, что вот и наступил случай, когда не сбылась моя надежда, и по ходу писания статьи меня не озарило, в чём секрет разбираемого произведения. И включил телевизор. Готовлю и слышу – сегодня день рождения Маргариты Тереховой. И меня, наконец, озарило… И стало понятно, почему Фоменко лишил свою Машу поцелуя итальянца.

А в фильме Машу играла Терехова.

Лицо и манера поведения Тереховой – ярчайший образ женского непостоянства. Можно было Машу поцелуя лишить – это ничего не меняло. Терехова – образ того ненавистного в Этом мире для ницшеанца Фоменко, о чём Пушкин написал: “А милый пол, как пух, легок”.

Когда я читаю у Толстого слова, наконец, умиротворения Маши, я им верю, потому что у меня перед внутренним взором не стоит такое лицо, как у Тереховой. А когда я эти же слова слышу с экрана из уст Тереховой, я им не верю.

Фоменко гений, наверно.

Впервые опубликовано по адресу

https://dzen.ru/a/YwdE9ro74RXY050P