Можно, я начну издалека?

Идею синусоподобного изображения превращения идеалов друг в друга я узнал из статьи Прокофьева “Фёдор Иванович Шмит (1877-1941) и его теория прогрессивного циклического развития искусства” в 1981 году. Инерционность каждого идеала на себе я лучше всего испытал при свержении лжесоциализма. Лже- потому что без самоуправления, а социализм – потому что общество неконтрастное (в пику контрастному капитализму). Я даже гоним был КГБ за протест против отсутствия самоуправления. Но я был и против перехода к контрастному обществу. Мой идеал (как потом я осознал – анархия, т.е. без центральной власти, а только федерация федераций, что и будет при коммунизме) проявлял инерционность. Как меня воспитали – прокоммунистом – таким я и остался при смене строя обратно на капитализм.

Помнится один разговор с почти настоящим, по-видимому, либералом на этот счёт. Он удивился моей тогда исключительности, но тут же согласился: “Ну ничего. Должны ж быть разные люди. Имеете полное право”. На маргинальное существование, - недоговорил он, думаю. Потому что это у него сидело в подсознании, а не в сознании. Почему не разрешить существовать чудаку, который никак не сможет повлиять на большинство. А большинство тогда, в перестройку, совращалось идеей возврата к капитализму. Раз так называемый социализм облажался. Настоящих либералов (с терпимостью) на территории СССР, по-моему, не могло родиться ни до, ни после смены строя.

Идея инерционности идеала подсказала мне мысль о проверке, верно ли мною было определено, каким подсознательным идеалом (вдохновением, иначе говоря) рождено было такое-то художественное произведение автора имярек. Надо взять и проделать ту же операцию определения подсознательного идеала над другим произведением того же автора, но обязательно, чтоб другое недалеко по времени создания отстояло от первого. Если у другого окажется тот же подсознательный идеал, то в первый раз я определил верно.

Я умалчиваю про мутность самого явления подсознательности идеала. Я призываю вас просто включить свой вкус, если он у вас есть, и послушать, согласится ли он с моей конкретикой или нет. Если согласится, то упрёк в мутности естественно отпадёт.

Смешно. Пока я это писал, мне стало ясно, чего я завернул в политику. – Подсознательно. Я ведь принялся проверять свой недавний результат по роману Филиппенко “Травля” (2016), - проверять рассмотрением его же рассказа “Дерьмовый человек”, помещённого под ту же обложку, что и роман.

Художественный смысл, он же подсознательный идеал автора, и открывается-то не сознанию восприемника произведения, а подсознанию. И потому является всегда и без исключений скрытым. А у меня выработалась техника вскрывания своего подсознания: имея в виду факт непостижимости художественного смысла только что прочтённого романа, я начинаю письменно говорить о себе или о чём-то, издалека, и… в результате обнаруживаю искомое уже находящимся в моём сознании. Остаётся только всё аккуратно записать.

“Травля” мне открылась как вдохновлённая идеалом типа трагического героизма. Конкретнее: как, мол, необходима зверская безжалостность в конкурентной борьбе при первичном капитализме. Культ силы подлости. В “Травле” оказался один такой, явно подсознательный, образ такого вот идеала. Как оговорка по Фрейду.

Западный капитализм давно прошёл фазу первичного, зверского. И в России, зовя на западный путь сомневающиеся массы, которым к тому же это ментально чуждо, склонны замалчивать некрасивое начало капитализма, на флаг выставляя слово либерализм. А зверскость прячется в подсознании. Но в “Травле” сама тема находится вблизи этой тайны, тайны для сознания. Там ужасы за ужасами идут. И кончается из ряда вон выходящим ужасом.

А в рассказе, казалось бы, всё не страшно. Страдающий не сошёл с ума, как в романе, а легко отделался. И общество, вроде бы, уже перешло в другой капитализм, не такой плотоядный. Одна странность (а странность и есть след подсознательного идеала): как по щучьему велению все вокруг главного героя изменились. То есть автор тайно смеётся: “да остались мы всё в том же первичном капитализме – все воняем дерьмом; и пусть нас не смущает слово “дерьмо” – это идеал первичного капитализма”.

Что было в начале рассказа?

Был переходный период. Герой, дерьмовый человек (и соответственно, наконец, запахший), всех опережал в дерьмовости:

Герой прославился на всю страну: так здорово выразил стремление, что запа`х соответственно ему. Монетизировал свою славу: организовал музей, "дом дерьмового человека… денег… более чем хватает”.

Теперь – следующий после переходного период: первичный капитализм. Все, окружение в первую очередь, стали поступать жестоко, как и требует дух времени. А вовсе не по-либеральному, учитывая достоинство меньшинств (воняющих дерьмом).

С работы его уволили.

И – все, став людьми капитализма, завоняли дерьмом. Поскольку теперь воняют все, они этого не чувствуют. Запах героя перестал ими ощущаться (а он перестал вонять дерьмом; от доброго дела; приютил собаку: та его вылизала – запах пропал). Но ему не важно. Он привык жить при музейном навозе. Не успевшие перестроиться экскурсанты платят деньги музею за вход, не решаясь в него входить. И так тоже приобщаются к духу времени.

А авторская насмешка надо всем этим (она сквозит везде) есть не только маскировка сокровенного – необходимости жестокости, но и выражение чувства превосходства варвара над цивилизацией, первичного капитализма, откровенного, над притворным, прикрывающимся либерализмом, мол.

Невольное разоблачение, получается. Но! Поскольку оно подсознательное, оно подсознательно позитивно (с неверным переходом в “сознательно позитивно”) воспринимается и самими так называемыми либералами. И они награждают Филипенко за, по сути, воспевание жестокости и нелиберальной нетерпимости к меньшинствам, если те отличаются от либерального большинства.

Либералы (хоть их в России меньшинство) ведь так же преимущественно нечутки к художественности, как и массы.

А может, я и ошибаюсь. И те, кто наградили, наградили как раз за художественность, всегда скрытую, которую поняли. И просто помалкивают в присутствии масс (не уважающих предпринимательство в принципе), что художественный смысл у Филиппенко такой: конкуренция требует жестокости, а не терпимости.

Впервые опубликовано по адресу

http://webkamerton.ru/2018/08/eto-velikoe-delo-proverki

К моей статье о рассказе Филиппенко “Дерьмовый человек” кем-то в редакции была приделана картинка известного в мире карикатуриста Тяго Хойсела (Тiago Нoisel).

Надо думать, что в ней бразилец Хойсел насмехается над США и всем миром. Наподобие того, как Сальвадор Дали надсмеялся над "сделавшим карьеру" в Средневековье Святым Антонием (основателем отшельнического монашества).

Искушения изображены в аллегорической форме: конь олицетворяет мощь, силу и наслаждение, один из слонов несёт на спине Чашу Желания, второй — обелиск, символ власти. На заднем плане изображен Эскориал — символ гармонии души и тела, духовного и материального начала — цель Антония” (http://opisanie-kartin.ru/salvador-dali/iskushenie-svyatogo-antoniya/).

Изображение Дали предназначалось для фильма “Милый друг” (1947) по Золя. Фильм был плоховатый. О преуспевании некого Дюруа с помощью женщин. Изображение Святого Антония нужно было, наверно, для тонкой, но едкой насмешки над тем, как переменились времена в отношении карьеры.

"Идея постановщика заключалась в том, что картина, написанная на соответствующий сюжет, должна была стать ярким цветным пятном в черно-белом фильме… Эрнст одержал победу… Почему выиграл именно Эрнст – понять несложно. Его картина более всего вписывалась в концепцию режиссера, точнее, оказалась самой яркой из всех и, возможно, самой традиционной, несмотря на принадлежность автора к сюрреалистам” (https://nikonova-alina.livejournal.com/199427.html).

Мне не трудно подвести сюрреализм Эрнста под ницшеанство. – Раз даже горы и деревья имеют вид чудовищ, причём не субъективно, что можно было б ждать от снов Антония, а объективно – так чётко и реалистично всё нарисовано – то это толчок вон из Этого мира вообще. Не в христианский тот свет со всеобщим благом для всех в сверхбудущем Царстве Божием на небе в виде бесплотных душ, а в иную метафизику, которую и представить невозможно. Вторая мировая война была доказательством краха христианства. И лично настрадавшийся Эрнст был серьёзен. И к искусству относился серьёзно.

А не страдавший Сальвадор Дали был настроен ко всему насмешнически. В том числе и к искусству. И к фильму, имеющему моральную подоплёку, мол, ай-я-яй, как нехорошо использовать женщин.

В его картине искушения смехотворны и бессильны (тонкие ножки). Эскориал

(пусть он, построенный в XVI веке по религиозным соображениям, и абсурден в качестве благого мечтания святого из IV века) как-то подозрительно мелок.

Режиссёр фильма был бы дураком, если б взял эту картину в фильм. Пусть Дали и был прав, что искусство не имеет никакого влияния на жизнь. При всём личном финансовом успехе творчества Дали, он тоже на жизнь, по большому счёту, не повлиял. Хоть своим, в итоге, смехом надо всем был адекватен ситуации: ничего всерьёз и не хотел изменить.

И Хойсел, наверно, следует его путём. Что и кого он ни высмеивает - со всех, как с гуся вода. Он смеётся над Соединёнными Штатами… Слепой

Вашингтон, что ли

ведёт по Истории бессильный (на тонких ножках) символ американской мощи, дядюшку Сэма, уловившего под своё владычество столь же бессильное золото Индии, нефть Ближнего Востока, обливающуюся слезами Бразилию…

Это женщина с бразильского крузейро.

И ничто в мире эти карикатуры не меняют. Собака лает, а караван идёт. И Хойсел это понимает и просто веселит людей.

А я, в смысле, не понимаю. Тщусь что-то в мире поменять. Но не вижу. И вот мне поясняют - присоединением картинки Хойсела к моей статье-выпаду против первичного, да и любого, капитализма, против нечуткости людей к художественному смыслу произведений искусства. Мне как бы сказали: ты, как муха об стекло, бьёшься.