Когда в Западной Европе началась эпоха Возрождения, обозначаемая, если одним словом, гуманизмом, - в Византийской империи шло палеологовское возрождение, религиозное, противоположное западноевропейскому. Ибо греки вернулись в Константинополь, отнятый в крестовом походе. И у них было естественное антилатинское настроение. А церковь, и только она, “сумела сохранить свое монолитное единство в трагический момент для империи” (Успенский http://nesusvet.narod.ru/ico/books/ouspensky/ouspensky_11.htm#b10).

В высших богословских кругах Византии а ля западное Возрождение пробивалось ещё раньше, чем на Западе. Это был мирской эллинизм. Естественным разумом объяснить, мол, Бога можно лишь косвенно и – по тому, что Он сотворил. И это какая-то сниженная вера, считали противники. Ибо на горе Фавор (Мтф. XVII, 1) Иисус просиял перед избранными апостолами особым светом (фаворским), не тем, который был создан Богом в первый день творения в качестве света обычного (Быт. I, 3). То есть, возможно ещё и мистическое познание, а не только простое. Надо только себя к нему суметь подготовить. Например, активностью подвижника в добрых делах, как считал Григорий Синаит (http://www.portal-credo.ru/site/print.php?act=lib&id=1214). На что первые, рационалисты, отвечали, что тот фаворский свет был или всё же обычным, или воображаемым. И второе вообще ниже мысли, недостойно её. И в любом случае свет тот не принадлежность Бога и - постижимое, в отличие от самого Бога, непостижимого. Мистики же говорили: нет, фаворский свет – аспект бытия Бога, Его энергия, и она не вне Бога. Это присутствие нетварного в тварном (несотворённого в сотворённом). И создание возможности видеть фаворский свет внутри себя, человека, есть обожение человека, делание его сродным Себе. Такой человек испытывает Божественную благодать и потому верит. И потому вера вторична, а не потому, что косвенно объяснён разумом непостижимый Бог.

Рационалисты, гуманисты чуть не обожествляли человека за его разум, а мистики – за особое, непосредственное соприкосновение с Богом. И по этой линии при антилатинизме шло в Византии разделение на своих и чужих уже не в высших богословских кругах, а шире. И чужие уезжали и принимали католичество. А свои, воодушевлённые, брались за мирские дела и побеждали трудности. И Византия опять пошла на подъём, хоть краткий. А следом за нею – и Русь, лежащая под татарским игом. С нами, мол, Бог! – И всё получается. Это, видите ли, возможно - “объединить действия Божественной и человеческой энергии” (Успенский). И в том отличие христианского гуманизма от простого, - так ответило православие на общий интерес времени к Человеку. “…бесстрастие состоит не в умерщвлении страстной части, а в ее переводе от зла к добру” (Успенский).

Когда-то, на Западе, при религиозном подъёме достаточно было поместить в романскую церковь зверство жизни, изображение зверей (негативное), как натуралистичностью изображения недобрых страстей зверей эта злость (зверство жизни) развоплощалась в противоположную ценность - ухода от жизни.

А теперь, на Востоке, достаточно стало Феофану Греку, например, слепую ярость (глаза без зрачков) придать изображению Вседержителя (Добру, результату-результата-Божественного-действия-в-человеке)… Достаточно было это сделать, - при наличии того, что понимать следовало как изображение фаворского света (ненатуральный свет в радужной оболочке глаз, ненатуральные светлые штрихи вокруг глаз, на лбу, около носа и в других местах), - как натуралистичностью изображения злых страстей (каменно-непреклонное выражение лица, чувство своей правоты от широко открытых глаз) они, злые страсти эти, развоплощаются в противоположную ценность, ценность жизненного добра.

http://www.batumionline.net/forums/lofiversion/index.php?t1961.html

Так это была речь о Спасе Вседержителе, росписи 1378 года купола церкви Спаса Преображения на Ильине улице в Новгороде Великом.

А икона вероятно (http://www.icon-art.info/book_contents.php?lng=ru&book_id=7&chap=8&ch_l2=8) ученика Феофана Грека “Богоматерь Донская”

http://www.belygorod.ru/img2/Ikona/Used/015grek%20donskaya%20bogomater.jpg

(тут просто материнское бездумье счастья изображено “в лоб” и… ненатуральный фаворский свет у левого глаза: не только полоски, но и какое-то внутреннее сияние – и всё, казалось бы) в 1380 году уже непосредственно присутствовала на Куликовской битве, и вот Дмитрий Донской разбил Мамая. Началось освобождение Руси от татаро-монгольского ига.

Вот так же, - как развоплотил в духовное земные страсти Феофан Грек, - так же, нет, ещё более исступлённо, поступила с советскими ужасностями Светлана Василенко в своей повести “Шамара”.

Раз видеопоэма “Шамара” появилась в журнале в середине 1990 года (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/redkol/vasilenko/bib.html), то можно полагать, что повесть с таким же названием писалась не через год, когда была выпущена книгой. То есть – ещё в СССР. Ещё была у кого-то какая-то яростная надежда, что лжесоциализм, катящийся к реставрации капитализма, будет перестроен, мирно перестроен, в настоящий всё же социализм, который есть в первую очередь самодеятельность и самоуправление. Где начальников нет.

Эта наивная формула принадлежит героине повести, Шамариной, уезжающей абы куда, чтоб оставить своего любимого и мужа, Устинова, его новой и светлой любви, Наташе, недавно появившейся в городе и общежитии.

И хоть я бескомпромиссный поборник нецитируемости художественного смысла, но для данного рассказа хочется сделать исключение. У Светланы Василенко эта формула нечаянно вырвалась. Имевшийся социализм для её сознания был слишком проклятым. Потому такая гиперконцентрация советских ужасностей в её повести. – Город заброшен в астраханской степи и обслуживает какое-то вредное производство, химическое. На нём работает какой-то большой процент заключённых. Устинов из них, но на свободном поселении. Нрав его искалечен тюрьмой. Но не совсем (и в том отчаянная надежда так сотворившего его автора). Он один из восьми, изнасиловавших Шамару (да не просто, а на снегу, так что у неё отморозились ноги). Впрочем, и насильники не окончательно пропащие (опять та же надежда). Ей ноги оттёрли непосредственно после насилия. И она на них не заявила (опять то же). А Устинов (Устин) на Шамаре даже женился. Ну и… Она по-прежнему живёт в общежитии. Грязная она ему. И его тянет к ней всё же. – Красивая. - Надрыв. Он и сам красивый. И она его любит. И страдает от его приступов брезгливости. И вот - чуть не зверь она. Её боится комендантша общежития. И как она ведёт себя с впервые вошедшей в комнату общежития Наташей?

А перед входом в общежитие эту Наташу среди дня у всех на виду всю-всю исщупали мальчишки. И никто из выходивших из общежития взрослых не заступился эффективно.

Чуть не на каждой строчке какая-то гадость. Все как-то жадничают. Ну страна ж непрестанного дефицита. (“Нету в стране мяса, бабка!”.) Вот и гипертрофировалось хапание.

Что спасёт? Прекращение дефицита? Уважение к материальной стороне жизни? Как в Америке? Как заваленная бумажными благодарностями передовик производства Рая хочет? Реставрация капитализма спасёт?

Вряд ли. Конец слишком уж выразителен: на всё было готовая, чтоб сохранить себе мужа Шамара, отступается от него. Не из-за очередных побоев. Он её и раньше бил. А из уважения к чистоте Наташи и к чистоте чувства Устина. Из принципа. “Не хапайте, люди! - как бы говорит Василенко. – Вот свергнем строй начальников, самых больших хапуг из-за этого начальничества, и нас тем развративших из-за плохого хозяйствования своего и всеобщего дефицита… Свергнем – и заживём спокойно. Успокоятся в нас страсти и прекратятся беды”.

Нужно было полное несоответствие действительности такой мечте, чтоб создать произведение такого надрыва, каким является “Шамара”. Это, как Высоцкий. Только Высоцкий ещё верил в победу. А Василенко уже почти не верит.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/65.html