С. Воложин
Ерофеев. Москва – Петушки.
Художественный смысл
|
Несчастность, безвольность, слабость “я”-повествователя есть приём наибольшего сопротивления на пути выражения Ерофеевым своего демонизма. |
Пофигизм ли у Ерофеева
Почему-то я, не читав сам ни произведения “Москва – Петушки” (1970) Ерофеева, ни чего-нибудь о нём, ждал, что это окажется произведением постмодернизма, который я понимаю как пофигизм или ничего-де нет сто`ящего быть идеалом, что, мол, не приводит ни к каким сильным эмоциям. Даже скукой веет.
Первое подтверждение я получил от финала, с которого я начал чтение. Там “я”-повествователя убивают, а повествование идёт от, получается, убитого:
"Они вонзили свое шило в самое горло...
Я не знал, что есть на свете такая боль, и скорчился от мук, густая красная буква "Ю" распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду.
На кабельных работах в Шереметьево
осенью 69 года".
Это ли не пофигизм.
Потом я читал одного серьёзного исследователя, и от него узнал, что это за "Ю":
"…кровавая буква “Ю” может быть истолкована как скрытая аббревиатура имени Иисус: нередко встречающееся на иконах старославянское написание “IC” взором “младенца” или, напротив, вследствие пьяной “замутненности глаз” легко может быть прочитано как “Ю”.” (Тюпа. http://www.plam.ru/azikoved/literaturnyi_tekst_problemy_i_metody_issledovanija_7_analiz_odnogo_proizvedenija_moskva_petushki_ven_erofeeva_sbornik_nauchnyh_trudov/p4.php).
Вообще, оказалось (в чтении об этой вещи – не читать же её саму, ибо она очень и очень быстро надоедает, и я скоро бросил её читать), у Ерофеева полным полно насмешек над христианством. И из литературы об этом произведении я узнал, над чем ещё Ерофеев тут беззлобно насмехается: над современной автору советской официальной культурой, над воинствующим “проэктивизмом” "раннего советского менталитета, рассматривающего мир во всех его отношениях как подлежащий пересозданию в новом идеологическом духе”, над "особенностями современного быта”, над характером нации, над русским обывателем, над Диогеном, над смесью "Третий Рейх, Пятая Республика, Семнадцатый Съезд”, над израильскими политическими деятелями ("не обращая внимания на их политическую одиозность” для советской печати), над восприятием "рабочими блоковского “Соловьиного сада”” (и других стихов Блока, возможно, Сологуба), над Николаем Островским, Плехановым, Лениным, над легендарными фигурами (Максимилиан Робеспьер, Оливер Кромвель, Соня Перовская, Вера Засулич), над войной с Норвегией (чуть не случившейся летом 1968 года в ответ на Пражскую весну и манёвры НАТО на севере), над Куприным и Горьким, над последними словами Чехова, над Шиллером, над Мусоргским, над Римским-Корсаковым, над Тургеневым, над Пушкиным, над легендарными местами Западной Европы, над Ольгой Эрдели, Верой Дуловой, Арагоном, Триоле, над классической литературой, над Папаниным, Водопьяновым, над Сатаной, Сфинксом и Митридатом, над Стахановым, Мининым и Пожарским, над Крамским и Гёте.
"…путешествие Венички можно понять как путешествие через карнавал в страшный хаос за ним” (http://www.rulit.me/books/analiz-odnogo-proizvedeniya-moskva-petushki-ven-erofeeva-sbornik-nauchnyh-trudov-read-165406-28.html).
Довериться этому выводу некой Анны Комароми?
Разве может пофигизм устрашать? В процитированных строчках не страх, а некая отстранённость: "Я не знал, что есть на свете такая боль”. – Некий обзор и подытоживание.
Или вот, чуть до этого места:
"А когда я их увидел, сильнее всякого страха (честное слово, сильнее) было удивление: они, все четверо, подымались босые и обувь держали в руках – для чего это надо было? чтобы не шуметь в подъезде? или чтобы незаметнее ко мне подкрасться? не знаю, но это было последнее, что я запомнил. То есть вот это удивление”.
Удивление – от неожиданности. Но с удивления начинается то, что потом становится ожидаемым, принятым.
Это, конечно, мастерство – о последних секундах жизни писать так созерцательно. И что-то эта сшибка противоположностей должна высечь. Но я пока не догадываюсь, что.
Или вот, пораньше:
"– Ты от нас? От НАС хотел убежать? – прошипел один и схватил меня за волосы и, сколько в нем было силы, хватил головой о кремлевскую стену. Мне показалось, что я раскололся от боли, кровь стекала по лицу и за шиворот… Я почти упал, но удержался… Началось избиение”.
Эпос спокойный: "Началось избиение”.
Но ведь спокойствие – поверхность. На самом деле тут ирония:
"Ирония возникает тогда, когда я, желая сказать ’’нет”, говорю ”да”, и в то же время это ”да” я говорю исключительно для выражения и выявления моего искреннего ’’нет”” (Гайденко. Трагедия эстетизма).
Анна Комароми остаётся в позиции “нет” и потому не права.
А истина – в иномирии каком-то: в нахождении и в “да”, и в “нет”. Как ницшеанцы – над Добром и Злом.
Вслед за Тюпой можно сказать, что Ерофеев "не принимает ни самодовольного способа ухода от пошлой действительности [романтизма], ни примирения с нею [приспособленчества]" (Гайденко).
Несчастность, безвольность, слабость “я”-повествователя есть приём наибольшего сопротивления на пути выражения Ерофеевым своего демонизма. Хоть Тюпа и боится так написать.
Никакой Ерофеев не постмодернист-пофигист.
27 февраля 2018 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/6016.html
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |