Скучно мне, выучившемуся в советской школе, в частности, на Пушкине, на его гражданском романтизме и докритическом реализме, потому без усилия понимающему такие стили, если ими вещь написана сейчас, объяснять двоечникам моего и не моего поколения, что хотел сказать нынешний автор своим произведением. Веселее, когда для меня самого явно художественное творение поначалу представляет загадку или содержит непонятности. Тогда велика вероятность, что я был не один и то, что откроется мне, пригодится и другим. И мне надо благодарить того, кто не стесняется признаться, что не понял понятое мною сразу. – Я преодолею скуку, напишу и получу удовольствие: ведь какие-нибудь детали будет все же хоть сколько-нибудь да трудно объяснить. Обязательно будет. Потому хотя бы, что с юных лет мой идеал изменился, он теперь не школьно-пушкинский (не гражданско-романтический и не идеал реализма, любого). А когда твой идеал не совпадает с идеалом автора, - если не совпадает, - то запросто можно автора в чем-то не понять, не почувствовать.

У меня давно уж идеал, так сказать, свехисторического оптимиста, т.е. – исторического пессимиста.

В соответствии с ним, например, я не сразу понял конец рассказа Леонида Нетребо "Московский импрессионизм" (http://www.pereplet.ru/text/netrebo14oct02.html), о котором я недавно писал. Там двое провинциалов нашли друг друга в своем неприятии типа москвича как лидера эпохи реставрации капитализма и в финале дико хохочут, вспомнив "артиста", который в благодарность за бесплатный подвоз украл с заднего сидения несколько липецких сырков водителя. Историческому пессимисту трудно вжиться в двух исторических оптимистов, за которых - сама История, по сравнению со скорой победой которой сырки, "артист" и все хапужные москвичи – мелочь.

Конечно, неплохо было б, чтоб, - как фейхтвангеровский фашист, министр Кленк, от кино "Броненосец Потемкин" на минуту сделался коммунистом, - Нетребо меня заставил в конце рассказа рассмеяться, а не усомниться в психологической достоверности гомерического хохота персонажей. Чтоб я не последействием искусства, не через рассуждение типа: "человечество со смехом расстается со своим прошлым", - доходил до нетребовской правды жизни. Неплохо было бы. Но у Нетребо еще все впереди. В том числе с Фейхтвангером и Эйзенштейном потягаться. А вот мне – легче вживаться в чужого – перспективы уже нет.

Вот и в рассказе Эйснера "Макарова Рассоха" (http://www.pereplet.ru:18000/text/eysner26sen06.html) меня не устроил было конец. Мне, сверхисторическому оптимисту (историческому пессимисту), трагический конец подавай. Не прозвучал третий выстрел. Не прозвучит и четвертый. И что один в тундре будет делать с двумя личными врагами-рэкетирами частный предприниматель-нелегал, думается. Пусть он даже и сумеет через десятки безлюдных километров их довести до милиции и сдать. У тех же в милиции крыша, небось. Охота ему вести их туда? Или вызывать по рации? А если он их отпустит в городе, то не для того ли, чтоб те его убили, пока он не успеет улететь на большую землю? Так не надо ли было кончить меньшей неопределенностью? И - трагично. Тем более что там есть две смерти по сюжету и пять вне его. Правда, как тогда обеспечить пусть и сверхисторический, но оптимизм все же? Надо ж кого-то оставить для связи времен. Как Шекспир в "Гамлете" - Горацио (для рассказа, что ж произошло в Эльсиноре) или как Булгаков – Иванушку вылечил, сделав того учеником мастера (для воссоздания сгоревшей рукописи).

Но все эти досужие размышлизмы отлетели, когда я прочел другой рассказ Эйснера – "NORGE" (http://www.pereplet.ru:18000/text/eysner13jul06.html).

Тот – о событиях 30-х годов.

Но о каком бы времени ни был сюжет, произведение всегда пишется ради настоящего времени. А настоящее – реставрация капитализма. Дикого. А если и заорганизованного, то олигархического и мафиозного, в котором мелкий предприниматель - ноль. Что непереносимо для демократа-идеалиста.

В 30-е, после убийства Кирова, с началом невиданных репрессий и массового доносительства, потянулись, - по Эйснеру, - честные люди лучше сами на севера, не дожидаясь, когда их отошлют туда этапом. Среди таких немыслимо было убийство человека из-за корысти. Оно в рассказе случилось по нечаянности. И мука виновника довела до почти вытеснения из сознания вины, до переложения ее на несуществовавшего брата. Определенный уровень развития персонажа для такого вытеснения обеспечен условиями жизни на северах.

(Мне вспоминается дочка. Ей было уже сколько-то за годик, и ей предъявляли претензии, когда она делала в штаны. А она отвечала на вопрос: "Кто это сделал?" - "Гага". Некое мифическое существо, на которое можно было свалить и избежать наказания.)

Теперь, при реставрации капитализма, принимаются меры, чтоб замолчать термин "гражданский (продекабристский в русском изводе) романтизм". Вот что о нем писали в советские времена:

Мыль Эйснера, по аналогии, состоит в том, что Сибирью, северами прирастало и будет прирастать нравственное богатство в России, и ими вообще спасется она. Вот откуда у него диалектизмы, просторечия и прочие лингвистические изыски: "дайть-кось", "смогёшь", "алыки", "всяки разны", "глянулся", "лахтачий", "не трог", "нерпей", "мальчишком", "ктой-сь", "щё", - и т.д. Это в "NORGE". То же и в "Макаровой Рассохе": "охотничьи пасти", "пневматик", "алыки", "кто-нито", "нюча", "геолуг", "шурпа", "теперя", "из ровдуги", "пасиба", - и т.д. Правда, реже, чем в "NORGE", но достаточно для создания колорита.

То же, помнится, в конце 60-х годов было у Владимова в антиначальническом романе "Три минуты молчания". Сплошь жаргон морских бичей (Бывший Интеллигентный Человек). Правые диссиденты, хоть и индивидуалисты по сути, собирали силы для коллективного похода против советского тоталитаризма, царства Всеобщей Липы и подцензурной языковой казенщины.

Это все исторические оптимисты, находящиеся – по Плеханову – в небезнадежном разладе с действительностью. Потому в небезнадежном, что за своими плечами чувствуют дыхание большей или меньшей, но массы единомышленников. Не "если я тебя придумала", а "если мы тебя придумали", "стань таким, как я хочу".

Поэтому трагический конец немыслим в "Макаровой Рассохе". Андрей погибнуть не может. А его моральная победа над рэкетирами накладывает ограничение и на убийство их героем. Отсюда и сюжетная неопределенность конца. Но морально-эстетическая тут – вполне определенность. Это и верлибр, вдруг врывающийся в прозу:

Это и почти дословное повторение в конце фрагментов эпического начала рассказа.

Все-де вернется на круги своя. А моральная болезнь, разбушевавшаяся от реставрации капитализма, сгинет.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/8.html#8