Я отдыхал от компьютера – лежал животом на подоконнике и смотрел во двор. Полдень. Двор пуст. Только рыжий котяра пришёл откуда-то по солнцу и с наслаждением улёгся в тени под окном, откуда ему часто бросают еду. “Моего” кота не видно. – Что то давно я его не видел. Я ему бросаю чисто символически – малюсенький кусочек тунца из пакета. Вот он и не приходит. Зову его Чика. Он реагирует. Думаю, в другом месте где-то его называет кто-то иначе, и он тоже реагирует.

И тут я вспомнил чеховскую “Каштанку”.

Уж как ей хорошо было у циркача… А позвал её старый хозяин, столяр, знакомым ей именем – и она бросилась со всех ног к нему. Как плохо у него ни жилось… Сын его, помнится, аж из самого желудка вынимал еду, за привязанную к куску нитку. Страсть, наверно, какое мучительное ощущение. И голодала часто. – Нет. Всё забыла. И продолжит свою несчастную жизнь. – Точно по словам Горького:

"Чехов написал очень много маленьких комедий о людях, проглядевших жизнь” (Горький. http://az.lib.ru/g/gorxkij_m/text_0630.shtml).

М! Надо же! И этот рассказ оказалось возможным подверстать под этот шаблон…

А интересно… Я ж (может, экстремистски) думаю, что Чехов такое всё тоскливое писал из-за полного разочарования в жизни (в своей в том числе, коль скоро, например, чахотка его может умертвить каждый божий день). Думаю и что такое наипоследнейшее разочарование во всём-всём происходит от подсознательного идеала бегства из Этого скучного-прескучного мира в принципиально недостижимое метафизическое иномирие. Прелесть которого лишь в возможности его как бы достигнуть: суметь дать его образ. – Интересно, есть в “Каштанке” его образ?

Может, образ смерти (на гуся днём наступила лошадь)?

Тетке [собаке] было страшно. Гусь не кричал, но ей опять стало чудиться, что в потемках стоит кто-то чужой. Страшнее всего было то, что этого чужого нельзя было укусить, так как он был невидим и в эту ночь должно непременно произойти что-то очень худое. Федор Тимофеич [кот] тоже был непокоен. Тетка слышала, как он возился на своем матрасике, зевал и встряхивал головой.

Тетка заскулила, протянула передние лапы и положила на них голову. В стуке ворот, в хрюканье не спавшей почему-то свиньи, в потемках и в тишине почудилось ей что-то такое же тоскливое и страшное, как в крике Ивана Иваныча [гуся]. Все было в тревоге и в беспокойстве, но отчего? Кто этот чужой, которого не было видно?”.

Как-то не принято и считать Чехова настолько разочарованным во всём, и что он есть – подсознательный идеал, и что у таких ультраразочарованных он в принципиально недостижимом метафизическом иномирии. Как мне надеяться убедить читателя, что образ смерти и есть тут образ этого иномирия? Надежды мало. Но я надеюсь. Надеюсь, что со временем всё перечисленное непринятое станет принятым. Вот только я не могу представить, будет ли тогда, как сегодня, такое непередаваемое ЧТО-ТО на душе, когда озаряет намёк про последнюю глубину, про художественный смысл этой “Каштанки”.

Впервые опубликовано по адресу

https://zen.yandex.ru/media/id/5ee607d87036ec19360e810c/esce-ekspromt-61925e1ea1207337f84fea5e?&