С. Воложин
Чехов. Огни. Эрнст. Сны о России
Художественный и прикладной смысл
|
Вместо “видимого мира” не будет ли “иномирие”? Вместо “Дальше идти некуда” не будет ли “есть куда, туда, где нет понятия “дальше””? |
“Огни” и “Сны о России”.
Опять о Чехове. Если вспомнить (мне, а читателю надо поверить на слово), что я почти не заметил у Чехова изменений идеала, который вдохновлял его сочинять художественные произведения, то понятно станет, как мне “весело” будет разбивать очередное заблуждение какого-то исследователя творчества Чехова (Долженкова), который, судя по началу его книги (“Чехов и позитивизм”. 1998), отнесёт его к исповедующим позитивизм. (Я Чехова отношу к исповедующим ницшеанство, к которому он пришёл вне зависимости от Ницше. Чехианством я не предлагаю переназвать ницшеанство, потому что Чехов свой идеал выражал художественно, то есть не прямо, а Ницше – прямо.)
Погода на дворе тоже испортилась, и это наложит, боюсь, отпечаток на тон моего исследования. Но читают же исследования специальные люди. Так вдруг они развеселятся от моего уныния: личное ж в обычных исследованиях не попадает в текст, а тут – нате вам.
Впрочем, уже хочется процитировать моего, надеюсь, оппонента:
“В ту эпоху на смену семейному священнику приходит семейный врач, большинство людей свято верит в прогресс, науку, в ее способность разрешить едва ли не все проблемы человечества. Позитивистский стиль мышления преобладал в период становления индустриального общества. "Малые дела" (в широком смысле этого определения) противостояли общим рассуждениям, светлым, широкомасштабным, но мало определенным концепциям и идеям, вряд ли осуществимым на практике, по крайней мере, сразу, немедленно, чего требовала русская душа” (Долженков. http://www.liter-lib.ru/d/dolzhenkow_p_n/chekhov.shtml).
Так вот хорошо тут то, что точно обозначены обе крайности, которые Чехов изображал. А изображал для того, что отрицал обе. Отрицал – ради вообще метафизического, к которому тоже тянется русская душа.
(Надо срочно поискать, на какое там произведение Чехова Долженков ссылается, чтоб тут же из него и продемонстрировать, что я не бросаю слов на ветер.)
Так. Первой мелькнула “Дуэль” (1891).
“На востоке из-за гор вытянулись два зеленых луча, и это, в самом деле, было красиво. Восходило солнце”.
Повесть длинная, но я знал, что искать надо в конце. Искал компьютером – слово “утро”. Помнил, что утром была дуэль. Ну а дуэль – это на грани жизни и смерти. То самое положение, которое вообще в жизни занимал Чехов с тех пор, как заболел неизлечимым тогда туберкулёзом.
А эти “два зеленых луча” (действительно диво) напомнили мне о конце его же “Гусева” “Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой средины неба”.
Следом вспомнилась горечь Чехова: “Литературное общество, студенты, Евреинова, Плещеев, девицы и пр. расхвалили мой “Припадок” вовсю, а описание первого снега заметил только один Григорович”.
“Недавно шел первый снег, и всё в природе находилось под властью этого молодого снега. В воздухе пахло снегом, под ногами мягко хрустел снег, земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах - всё было мягко, бело, молодо, и от этого дома выглядывали иначе, чем вчера, фонари горели ярче, воздух был прозрачней, экипажи стучали глуше, и в душу вместе со свежим, легким морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой, пушистый снег”.
Вот это и есть образы метафизического, где нет времени, причинности и смерти, где вечность, - образы, которые иногда прорывались и ПОЧТИ впрямую открывали читателю идеал Чехова, знавшего про свою неминуемо скорую смерть. Которую не предотвратит никакая прикладная наука с прогрессом и никакая светлая мечта.
Теперь я в затруднении. Что если этот Долженков после упоминания названия “Дуэль” или больше никогда не вернётся к обсуждению этой повести, или станет её обсуждать, не опираясь на текст. Что мне тогда делать? Я ж и писать-то вообще начал из оппозиции к профессиональным критикам, занимающимся трепотнёй, а не анализом (и тем более – не синтезом проанализированного).
А ну спросим компьютером, есть ли в тексте Долженкова открытая кавычка (следом может оказаться ж цитата из “Дуэли”). – Пролетел. “Дуэль” вспоминалась Долженковым как объект рассмотрения этой повести Ж. де Пруайаром. Собственный же его разбор можно ожидать в подглавке “1. Анализ повести "Огни" и выделение характерных черт чеховской художественной гносеологии”.
“Огни” я помню. Есть и там образное выражение чеховского идеала, совсем не позитивистское:
“Ночь была августовская, звездная, но темная. Оттого, что раньше я никогда в жизни не находился при такой исключительной обстановке, в какую попал случайно теперь, эта звездная ночь казалась мне глухой, неприветливой и темнее, чем она была на самом деле. Я был на линии железной дороги, которая еще только строилась. Высокая, наполовину готовая насыпь, кучи песку, глины и щебня, бараки, ямы, разбросанные кое-где тачки, плоские возвышения над землянками, в которых жили рабочие, — весь этот ералаш, выкрашенный потемками в один цвет, придавал земле какую-то странную, дикую физиономию, напоминавшую о временах хаоса. Во всем, что лежало передо мной, было до того мало порядка, что среди безобразно изрытой, ни на что не похожей земли как-то странно было видеть силуэты людей и стройные телеграфные столбы; те и другие портили ансамбль картины и казались не от мира сего. Было тихо, и только слышалось, как над нашими головами, где-то очень высоко, телеграф гудел свою скучную песню.
Мы взобрались на насыпь и с ее высоты взглянули на землю. В саженях пятидесяти от нас, там, где ухабы, ямы и кучи сливались всплошную с ночною мглой, мигал тусклый огонек. За ним светился другой огонь, за этим третий, потом, отступя шагов сто, светились рядом два красных глаза — вероятно, окна какого-нибудь барака — и длинный ряд таких огней, становясь всё гуще и тусклее, тянулся по линии до самого горизонта, потом полукругом поворачивал влево и исчезал в далекой мгле. Огни были неподвижны. В них, в ночной тишине и в унылой песне телеграфа чувствовалось что-то общее. Казалось, какая-то важная тайна была зарыта под насыпью, и о ней знали только огни, ночь и проволоки...
— Экая благодать, господи! — вздохнул Ананьев. — Столько простора и красоты, что хоть отбавляй! А какова насыпь-то! Это, батенька, не насыпь, а целый Монблан! Миллионы стоит...
Восхищаясь огнями и насыпью, которая стоит миллионы, охмелевший от вина и сантиментально настроенный инженер похлопал по плечу студента фон Штенберга и продолжал в шутливом тоне:
— Что, Михайло Михайлыч, призадумались? Небось, приятно поглядеть на дела рук своих? В прошлом году на этом самом месте была голая степь, человечьим духом не пахло, а теперь поглядите: жизнь, цивилизация! И как всё это хорошо, ей-богу! Мы с вами железную дорогу строим, а после нас, этак лет через сто или двести, добрые люди настроят здесь фабрик, школ, больниц и — закипит машина! А?
Студент стоял неподвижно, засунув руки в карманы, и не отрывал глаз от огней. Он не слушал инженера, о чем-то думал и, по-видимому, переживал то настроение, когда не хочется ни говорить, ни слушать. После долгого молчания он обернулся ко мне и сказал тихо:
— Знаете, на что похожи эти бесконечные огни? Они вызывают во мне представление о чем-то давно умершем, жившем тысячи лет тому назад, о чем-то вроде лагеря амалекитян или филистимлян. Точно какой-то ветхозаветный народ расположился станом и ждет утра, чтобы подраться с Саулом или Давидом. Для полноты иллюзии не хватает только трубных звуков, да чтобы на каком-нибудь эфиопском языке перекликивались часовые.
— Пожалуй... — согласился инженер.
И, как нарочно, по линии пробежал ветер и донес звук, похожий на бряцание оружия. Наступило молчание. Не знаю, о чем думали теперь инженер и студент, но мне уж казалось, что я вижу перед собой действительно что-то давно умершее и даже слышу часовых, говорящих на непонятном языке. Воображение мое спешило нарисовать палатки, странных людей, их одежду, доспехи...
— Да, — пробормотал студент в раздумье. — Когда-то на этом свете жили филистимляне и амалекитяне, вели войны, играли роль, а теперь их и след простыл. Так и с нами будет. Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут тысячи две лет, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжелого труда, не останется и пыли. В сущности, это ужасно!”
Я позволю себе повториться (относительно написанного мною не здесь, ранее)… Как могло случиться, что такой большой художник, как Чехов, раз за разом впадал вот в такие прямые, можно сказать, образные выражения своего иррационального сокровенного? Ведь художник не должен и даже просто не может, поскольку не осознаёт, давать образ своего идеала. – Отвечать трудно. Это ж умозрение, что незнаемое выражается противоречиями. Не установлено ж объективной наукой (например, нейробиологией), что движитель (как винт у корабля) художественности есть именно подсознательная субстанция. Плюс, вот, факт, и неоднократный, что Чехов впрямую, так сказать, то и дело давал образ этого винта. Значит, знал, раз давал образ. Или всё-таки недоосознавал? – Во всяком случае, этот его винт был настолько необычным в его время, что Чехов раз за разом срывался. Наверно, втайне надеялся быть понятым (ибо его ж сплошь не понимали). Подсознаниями своими люди улавливали его подсознательное и ощущали, что при этом всё-всё-всё в тексте сходится и, сознанием уже, понимали, что такое схождение от гениальности автора. А… Понимать не удавалось. И – Чехов снисходил…
А если давал свой идеал в уничижительной интерпретации врагов, то разве ж не затем, чтоб вы, читатель, сами опровергли, не словами, нет, а чем-то.
“…ничего, кроме зла. Это так понятно! Мысли о бесцельности жизни, о ничтожестве и бренности видимого мира, соломоновская “суета сует” составляли и составляют до сих пор высшую и конечную ступень в области человеческого мышления. Дошел мыслитель до этой ступени и — стоп машина! Дальше идти некуда. Этим завершается деятельность нормального мозга, что естественно и в порядке вещей. Наше же несчастие в том, что мы начинаем мыслить именно с этого конца. Чем нормальные люди кончают, тем мы начинаем”.
И если искать всё же слова опровержения (это, правда, будет уже не акт собственно действия искусства, это – акт его последействия), то вместо “зла”, будет что? – Не будет ли: “над добром и злом”? Вместо “бесцельности жизни” не будет ли “цель - сверхжизнь”? Вместо “видимого мира” не будет ли “иномирие”? Вместо “Дальше идти некуда” не будет ли “есть куда, туда, где нет понятия “дальше””?
И это верно найденная альтернатива, “потому что вы знаете, что вы умрете”. А раз точка начала отсчёта – смерть, прекращение жизни, то собственно отсчёт попадает в какую-то сверхжизнь.
И что альтернатива найдена верно, намекает сам неоднократный подход к тупику (в “Огнях”, небольшом рассказе, 6 раз повторяется буквосочетание “умр” и 7 раз “смерт”). Как пытка обездвиженного каплями воды на темя: и с заходом от “Дарвина или Шекспира”, и с заходом от войны - “решительно всё равно, умрут ли сотни тысяч людей насильственной или же своей смертью: в том и в другом случае результаты одни и те же — прах и забвение”, и от строящейся, вот, железной дороги – “если мы знаем, что эта дорога через две тысячи лет обратится в пыль”.
Чехов вас этой нудотой доводит до взрыва, и – вы невольно переходите переживанием в иномирие.
Если же помнить, что художественный смысл – нецитируем (!), - этак взорваться вам ничего не стоит.
Если же вы не знаете про нецитируемость, то вам просто становится смутно нехорошо от Чехова. И многие, не желая себе портить настроение, и вовсе отказываются ещё его читать.
За окном уже другой день и светит солнышко, а я так и не добрался до сути изложения Долженковым – до анализа.
Чёрт! Я боюсь, что Долженков спрячется за другого исследователя.
Вообще, чего-то нехорошего от Долженкова ждать-таки надо. Так случилось, что много после того, как я в компьютере “заложил” его книгу в “папку” “Диссертации”, я прочёл о нём одобрительные слова у очень зловредного человека – ну как его назвать? – антипутинца, сторонника ускоренного внедрения в Россию западной демократии, оранжевого, если одним словом. А оранжевые, из-за того, что в России за них меньшинство, на людях говорят много неправды.
А теперь я боюсь, что не смогу серьёзно отнестись к Долженкову. Русскостью, что ли, - выводит Долженков, - объясняется по Чехову студент-пессимист?
“об ощущении страшного одиночества, гордом, демоническом, доступном "только русским людям, у которых мысли и ощущения так же широки, безграничны и суровы, как их равнины, леса, снега". "А рядом с этим ощущением мысли о бесцельности жизни, о смерти, о загробных потемках..."”
“"Говорил и двигался он мало, <...> Движения и голос его также были покойны и плавны, <...> Загорелое, слегка насмешливое, задумчивое лицо, его глядевшие немного исподлобья глаза и вся фигура выражали душевное затишье, мозговую лень" <…> напоминают философию и личность Штенберга, - философия, очень удобная для "русского лежебоки"”.
Для последней цитаты Долженкову пришлось процитировать “Палату № 6” (с ошибочкой: “российского лежебока”); там так характеризует один персонаж другого. Цитаты перед этим – авторские. Первые две цитаты из “Огней” – характеристика персонажем себя-прежнего, студента и русских людей.
Это не тот анализ, который я приемлю. Я приемлю лишь тот, который выявляет противоположные ценностные противоречия.
У Долженкова же потуга выдать за противоречие: 1) инженерское объяснение пессимизма студента географией 2) чеховскому. Эта потуга несостоятельна (см. чьи слова там и там).
А Долженков делает вывод: “При этом невозможно сказать, какая из указанных причин верна”.
Он что: к исповедованию Чеховым иррациональности ведёт?
“Предположительный характер человеческих знаний о мире - первая черта чеховской художественной гносеологии, которую мы выделяем, она соотносима с представлениями о гипотетическом характере наших знаний в позитивизме”.
Хм. Я понимал позитивизм как удовлетворение себя поверхностными объяснениями. Чего-де углубляться! Люди с такой философией очень самоуспокоенные. А Чехов же, наоборот, до взрыва читателя доводит, по крайней мере – до предвзрыва. Некоторые читатели его за то ненавидят. Я только что получил письмо, кстати: “Если бы меня пытали, чтобы заставить составить список писателей, которых надо запретить, я начал бы список с Чехова”.
За окном уже следующий день, ещё ярче. И я имею уже один выпад против Долженкова.
Но я перед ним грешен: я ж пропустил, что он там в начале долго-предолго писал про позитивизм.
Впрочем, не беда. Не было ж там сведения позитивизма к иррационализму… А к позитивизму Долженкову Чехова не свести.
Чёрт! Только написал, как мой подследственный заговорил по-моему:
“Пространство, с которым мы сталкиваемся в "Огнях", это прежде всего огромное, безграничное пространство: бесконечное море, бескрайняя равнина, громадное небо. Мир громаден, несоизмерим с человеческой жизнью и с точки зрения времени. В повести есть и такой образ: "величавое, бесконечное и неприветливое" море и небо и лишь на горизонте узкая полоска дыма от парохода - одинокого, крохотного пятачка, на котором сгрудились люди, посреди бескрайних просторов. Это пространство, громадность мира служат фоном для героев, пытающихся судить о нем, создающих концепции, относящиеся ко всем людям и ко всему миру”.
Раз – и Долженков в одном шаге от признания метафизики в качестве чеховского идеала.
Но он сворачивает:
“Этот фон подчеркивает, сколь многого герои повести не видели, не знают, никогда не увидят и не узнают и даже узнать не в состоянии”.
Тут чистая отсебятина. Ничто в тексте не говорит и не намекает на некомпетентность героев. Наоборот. И студент, и инженер на ниве проницшеанского зла вполне успешны. Один “донжуанские набеги” делает “по субботам в Вуколовку”. Другой в бытность “легко, в какие-нибудь три-четыре часа” сделал “любовницей первого встречного” порядочную женщину (об этом половина текста повести).
Впрочем, Долженков очень близко подошёл к самому перцу в повести. Он в том, что и студент и инженер-в-прошлом были всего лишь проницшеанцами, а не ницшеанцами. Быть первым – это свернуть в простую человеческую аморальность:
“Вообще, надо сказать, я [говорит инженер] был мастером комбинировать свои высокие мысли с самой низменной прозой. Мысли о загробных потемках не мешали мне отдавать должную дань бюстам и ножкам”. “…наше мышление, отрицая смысл жизни, тем самым отрицает и смысл каждой отдельной личности. Понятно, что если я отрицаю личность какой-нибудь Натальи Степановны, то для меня решительно всё равно, оскорблена она или нет. Сегодня оскорбил ее человеческое достоинство, заплатил ей Blutgeld, а завтра уж и не помнишь о ней”
Сам Чехов, чтоб поменьше иметь дело с аморальностью, предпочитал публичные дома. (Хотя и там… Тот же упомянутый “Припадок”… Но всё-таки.)
Чехов так высоко ставил метафизическую сторону своего идеала, что в “Огнях” со всей силой заразительности навалился на низменное. И сделал сие рассказом в душе раскаявшегося человека. Раскаявшегося в душе. Не в логике. Чехов заставил инженера Ананьева признать “высокие мысли” за “высшую и конечную ступень в области человеческого мышления”. Более того, после как бы победы раскаявшегося над нераскаявшимся студентом (потому как бы победа, что студент же не спорит, а заразительность рассказанной истории велика), - так вот после как бы победы автор же его заставляет сдать нравственную позицию:
“— Барону [студенту] эти огни напоминают амалекитян, а мне кажется, что они похожи на человеческие мысли... Знаете, мысли каждого отдельного человека тоже вот таким образом разбросаны в беспорядке, тянутся куда-то к цели по одной линии, среди потемок, и, ничего не осветив, не прояснив ночи, исчезают где-то — далеко за старостью...”
И проницшеанцы побеждают чистое ницшеанство. По сюжету.
А в душе читателя должно, наоборот, победить это чистое ницшеанство.
Долженков же этой идеальной, внетекстовой победы не замечает. Он только видит гносеологическое поражение Ананьева (а не нравственное). Долженкову ж нужно с позитивизмом якшаться, с согласием того не углубляться.
Долженков не замечает и сцены с крестьянином в конце. Там проницшеанцев побеждает вообще “будничная забота”.
И это видно всё время тут присутствовавшему, но ни слова не сказавшему, доктору – тому же Чехову. Не гносеологическая тут проблема, а нравственная: как, чтоб бытие над Добром и Злом не превращалось в обыкновенное зло.
Денёк несколько затуманился. И передо мной опять замаячила перспектива скуки общения с Долженковым, не способным видеть глубоко, как тот позитивизм не способен.
А должен ли я продолжать общение? Ну судите сами. Если для обоснования позитивизма Чехова (то бишь приятия неизвестности причин, что находятся под следствиями), для доказательства “агностической позиции Чехова в повести "Огни"” берётся факт неопределённости с жанром повести (“прямые отсылки к литературе романтизма, современной мелодраме, водевилю, курортному роману, к образу Дон-Жуана <…> к типично толстовскому сюжету о раскаявшемся и переродившемся грешнике”)… Или берутся слова героя: “Никто ничего не знает и ничего нельзя доказать словами”… Или слова автора из письма: “на этом свете ничего не разберешь”… Или наличие движения (в поезде герой едет? – Едет. Пароход перед его глазами плывёт? – Плывёт. Мышление его изменяется? – Изменяется.), - если это наличие в повести “определяет собой относительность суждений героев”…
То зачем мне дальше читать?
Не зря оранжевый присоветовал Долженкова. – Позитивизм… Агностицизм… Хорошего такой не присоветует.
Так лучше я использую энергию неприятия скуки повторяемости всякой (в том числе и скуки открывания ещё и ещё раз совершенно экстремистского идеала Чехова, что скучно ж) на иллюстрирование противоположного ницшеанству экстремизма отзыва о “Снах о России” (креатор Эрнст, сценограф Цыпин, постановщик Болтенко).
Александр Проханов: Олимпийская буквица!
Олимпиада грандиозная — стоцветная, стозвучная. Среди снегов являет собой загадочную пленительную мировую религию, которую исповедуют все страны, все континенты. Восхищённое человечество забыло свои распри и войны и явилось в Россию, чтобы поклониться всемирному божеству — этой большой белоснежной богине, которая обнимает и прижимает к груди всех истосковавшихся по единству людей.
Олимпийские дворцы и стадионы, ледовые и лыжные трассы — это храмы невиданной архитектуры, где совершается олимпийское религиозное действо. Олимпиада — это эмблема государства российского, которое прошло чудовищные испытания, войны, гнетущую безнадёжность. И вот, миновав свой тёмный катакомбный период, Россия вновь прянула к свету. Поразила мир ликующим торжеством, обнаружив свои гигантские возможности. Собрала воедино всё лучшее, на что способна сегодня. Свои богатство и ум, необузданную фантазию и могучую волю, способность управлять громадными процессами не только олимпийскими, но и мировыми, соединять инженерию и финансы, художества и утончённые технологии, превращая всё это в космическое олимпийское действо. Россия обнимает мир. Прижимает его к своей дышащей груди, к своему любящему сердцу.
Сколько наветов раздавалось и раздаётся в адрес России! Сколько желания взорвать, унизить, вернуть Россию во тьму! И на ненависть, клевету Россия отвечает любовью. Олимпиада — это любовь, лучистая и прекрасная.
Открытие Олимпиады — бесподобное зрелище. Не цирк, не развлекательный балаган, не пышный театр. Это мистерия, в которой государство российское воссоздаёт свою полноту, свои глубинные коды. Рассказывает миру о неповторимых тайнах русской цивилизации, о том, почему Господь сотворил загадочное явление, имя которому — Россия.
Мы видим град Китеж, всплывающий из пучины русского времени, куда в годину напасти, ускользая от врагов, пряталось русское диво. Не сгинуло, а притаилось, чтобы всплыть из пучины в урочный час, вновь обнаружить свою несказанную красоту. Это притча о русском чуде, о той божественной силе, что спасает Россию в самые страшные мгновения её истории. Град Китеж — это храм Василия Блаженного с его куполами, шатрами, стоцветными бутонами. Град Китеж — это волшебный цветок, который всплывает из чёрной дыры, превращается в цветущее могучее царство.
Храм Василия Блаженного был построен Бармой и Постником как образ рая, как восхитительный райский цветник, куда устремляются русские помыслы, наполняя райскими смыслами жизнь народа. Купола и главы собора отрываются от земли и медленно плывут в небесах, превращаясь в райский цветник. Град Китеж русской истории преображается в райскую мечту, сопутствующую всей жизни русского человека, всей жизни государства российского. Такова притча о русском чуде, явленная нам в олимпийской поэме.
Потрясает мистерия красного авангарда. Этот ликующий взлёт народной души и воли, устремлённый в творчество. Преображение материи, одухотворение машин, очеловечивание железа, создание новой земли и неба руками и волей стремящегося к бессмертию человека. Красный авангард — революционный вихрь, увлекающий за собой всё человечество. Малевич и Татлин, Филонов и Кандинский, ПетровВодкин и Родченко. Под гениальную музыку Свиридова впервые за сто лет революционный русский авангард объявляется всемирным явлением. Русская революция с её мистерией бессмертия, с её стремлением в небеса, с её башнями и антеннами причисляется к бесценным достояниям человечества. Красная революция — продолжение притчи о русском чуде, о небесном космическом смысле русской цивилизации.
Преодолён трагический разрыв истории. Между храмом Василия Блаженного и башней Татлина больше нет непреодолимой пропасти. Русская история едина, грандиозна и великолепна. И каждая её ступень — это русская молитва, возносимая к небу, рывок русской ракеты в космическую бесконечность.
Эта космичность России присутствует на всём протяжении действа. Из космоса на громадный экран проецируются изображение земли, контуры государств, самой Олимпиады, напоминающей громадный космодром.
В чёрном космосе среди бриллиантовых звёзд загораются олимпийские зодиаки — это сверкающие в небесах спортсмены, бегущие по звёздной лыжне, кидающие шайбу в звёздную бескрайность, перепрыгивающие галактики. Всё восхитительное олимпийское представление основано на благе, на добре, на гармонии. В нём отсутствует тьма, отсутствуют застарелые шрамы и боли, нет места злу и насилию. Это благая проповедь, русская, обращённая к миру любовь.
Человечество, в тенетах своих пороков и заблуждений, раздираемое войнами и распрями, взирает на Россию как на источник света, ждёт, когда же из русских уст прольётся новое слово жизни. Ждёт от многострадальной России того нового образа, который явится в мир на смену насилию, эгоизму, ненависти.
И благо, заложенное в олимпийское действо, является предтечей этого русского образа, обращённого к людям от всей широты и искренности русского сердца. Русское чудо, райская проповедь, русский космизм будут положены в основу новой вселенской справедливости.
Открытие Олимпиады демонстрирует "большой стиль", имперскую метафору, философию священного государства. Это означает, что в обществе, среди наших художников, философов и идеологов, есть место этому большому стилю, есть место для грандиозной идеологии света и блага. Открытие Олимпиады — это солнце патриотизма, которое взошло среди русских сумерек неверия, нигилизма и разочарования. Это солнце патриотизма станет светить нам и после Олимпиады, побуждая народ украшать свою Родину, оберегать и лелеять её как дивный сад.
И конечно, Олимпиада имеет имя, окрашена волей и страстью её радетеля. Имя Олимпиады — Путин. Это его град, его столица, его имперский памятник, который он возвёл на рубеже двух русских эпох. Теперь, когда завершился первый этап становления государства российского, начнётся второй, исполненный новых задач и борений. Мы продолжим летопись государства российского.
Олимпиада — это стоцветная буквица, за которой последует новая "повесть временных лет" — каким быть в грядущие годы государству российскому.
13.02.2014
Лучше не скажешь.
17 февраля 2014 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://www.pereplet.ru/volozhin/203.html#203
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |