Рассуждения моего вечного идейного противника просты, как дважды два четыре. Фабула "Мастера и Маргариты" такова: мастер написал гениальную книгу о Пилате (она полностью приводится, чтоб мы сами убедились), тоталитаризм же в СССР, не допустив его публикацию, затравил мастера, а потому и его подругу, до смерти. Булгаков в письме правительству СССР, прося о высылке из страны, писал о травле, о сожжении им рукописи романа о Дьяволе, о своей чуждости революции и приверженности эволюции, о чуждости режиму своего таланта сатирика, взращенного его духовным учителем Салтыковым-Щедриным. Вот это все и есть, мол, словесное выражение художественного смысла романа с приведенной выше фабулой. Тем более что судьба автора и романа повторилась в жизни.

Потому-де и можно было о собственно травле написать только 71 строчку. Все и так ясно. А о причине травли ни одной правдивой (только три слова Аримана: "апологию Иисуса Христа" и два – Латунского: "Воинствующий старообрядец"). Тем эффективней – читатели сами догадаются.

А о чем надо было догадаться, если ершалаимские главы антиевангельские? – О том, что нравственность – абсолютна, как того требует-де христианство (а также вставной и полный романы), а не зависит от пользы, как это понимали, мол, советские мещане и революционеры.

Чтоб это понять, стоит привести слова Мамардашвили:

Это, - я говорю, - произнесено им в 1984 году, когда СССР доживал последние годы. Так оно осознавалось правыми диссидентами и при публикации "Мастера и Маргариты". И так не могло быть произнесено на подъеме революции, когда каждый день знаменовался победами. А если и поражения за поражениями преследовали (в хозяйстве, скажем), то какое-то время, - вплоть до войны и во мнении масс, - само упорство веры в социализм отдавало тоже абсолютом, независимостью от "успеха социального дела".

Ну и, надеюсь, понятно, что мещане, очень даже не чуждые успеху своего, личного дела, за него тоже философом Мамардашвили относятся к безнравственным существам.

Правые диссиденты, чье движение зародилось в СССР как бы одновременно с публикацией "Мастера и Маргариты", уже в силу подъема этого движения не будучи мещанами, с антиреволюционно и антимещански понимаемым Мамардашвили тоже бы согласились. Так что на их взгляд, - сразу скажу, поверхностный, - Булгаков романом ополчился на все население страны. Что соответствует, - по мысли моего вечного оппонента, - и словам из упомянутого письма насчет "страшных черт моего народа", народа, по крайней мере, довоенного. Да, впрочем, и послевоенного, просоветского.

В общем, чужаком-де себя представил Булгаков в письме и таким же предстал, мол, и в романе. А если и сообщила его жена, что он собирался слать роман "наверх", Сталину, чтоб опубликован он был, так это какая-то дезинформация. На самом деле Булгаков явно писал-де в стол, для будущих людей.

И невдомек моему оппоненту, что письмо писалось в 1930 году, перед написанием, в сущности, нового романа, что в письме Булгаков НАРЫВАЛСЯ, как говорится, выставляя себя чужаком, что этот демарш его не был принят, что на работу, режиссером, он был после этого письма устроен, что после звонка Сталина он стал того считать своим покровителем. А главное, повторяю, что Булгаков переосмыслил идею своего романа и не сделал его произведением чужака.

А что такое свой?

Свой это чувствующий извечный корень беды России и не стремящийся его революционно, по праводиссидентски, вырвать.

Теперь корень открыт, как полагают некоторые. Открыт историком Ахиезером (http://www.ecsocman.edu.ru/db/msg/176833.html). В нескольких словах он заключается в тысячелетней расколотости: россияне и привержены общине, уравниловке, первобытному коммунизму, недостижительной нравственности и, в то же время, - разные группы или даже один и тот же человек, - утилитаризму, прихватизации, достижительной морали. Раздрай, одним словом. Особая цивилизация, переходная от традиционной к техногенной.

И если есть какое-то глубинное предвидение будущего (а сегодня предвидение такое состоит в объявлении несостоятельною традиционной цивилизации и гибельною - техногенной), то оно составляет темное ощущение российским народом своей избранности какой-то для спасения человечества.

После революции 1917 года эта избранность казалась особенно внятной. А на самом деле была глубоко и ясно не понята. Никем. Ибо одновременно и думали, что достигли предельной возможности для торжества уравнительности, и не смогли отделаться от утилитаризма, а последний, наоборот, от общего прогресса на Земле пошел вразнос.

Совок сочетал в себе обе тенденции. А хозяйство это сочетать не могло. Его трясло. Думали, что это от происков врагов, внешних и внутренних. Каждый даже сам себя имел за что привлечь к ответу. И естественно родился тоталитаризм. И кто виноват? И что делать?

И граждане не только ощущали ужас от (словами упомянутого письма Булгакова) "страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина", но и мазохистское, что ли, удовольствие быть членом "моего народа", символизируемого патриархом.

Коль скоро Булгаков понял в гражданскую войну, что народ – с большевиками, и остался в России, не эмигрировал, он, по большому счету, поначалу делал попытки улучшить политику властей своими методами – сатирой. А когда та перестала проходить, он опять не решился уехать. И вот он захотел что-то сделать демаршем: я чужой – выгоните меня из страны. Демарш не был принят. И Булгаков изменил стратегию. Надо показать власти, что она отказалась, по сути, от цельности своей первоначальной программы – уравнительности. А нецельность – трагична (что и оправдалось через полвека). И хоть исторически и безнадежно бороться против утилитаризма (людей переделает лишь длительная эволюция), но начинать надо. Пусть победа светит лишь в сверхистории.

Все это мыслимо представить себе происходящим лишь в подсознании Булгакова. А объективно… В общем, у меня родилась мысль проверить столь конкретную гипотезу о левом диссидентстве Булгакова реалиями текста его романа.

В первых же строках возможность представилась.

В одной из своих статей я радовал своего оппонента:

"Неустроенность советской жизни еще явственней и злей показана в романе в первом же диалоге:

Бортко этот диалог не выбросил. Но он у него потерял и символическое первое место, и всю язвительность.

Почему за нарзан женщина обиделась? – Да потому, наверно, что нарзан продают не в абы каком киоске, доступном всякому, а в местах, где вращается элита. И торгует там тоже элита… торговая. Почему пиво привезут только к вечеру, когда станет прохладнее? – Потому что работать совки не умеют, не хотят и все устроено так, что им ничего не будет за неумение и нехотение. Почему абрикосовая теплая, как же она утолит жажду? – Потому что, опять же, халатно организовано, льда нет. Почему абрикосовая подозрительно пенится и пахнет? – Да она прокисла от жары. И всем плевать. В том числе и самим покупателям. Таким можно сесть на голову – не среагируют".

Я, пожалуй, перегнул тут с язвительностью, явственностью и злостью. И не раскрыл впрямую, в чем символизм первого места этой сцены. Что позволяло неправильно думать о том, что Булгаков отнюдь не левый диссидент, а правый: против того, что элита общества, известный поэт и влиятельный редактор вынуждены, как и простое население, страдать от плохой работы сферы обслуживания, по привычке даже перестав обращать внимание на это. То ли дело, мол, на Западе или при старом режиме, где и когда из-за конкуренции потребитель ранжировано по доходам и отлично обслуживался.

На самом деле элита тут была слишком увлечена разговором, чтоб что-то вокруг замечать, разве что укол в сердце и невероятное видение смертельно испугало на минуту Берлиоза:

Уж будьте спокойны, не будь этой увлеченности – вспомните сцены в Грибоедове – элита б себя проявила.

Судя по упомянутому письму, "чужаку" писателю Булгакову, не желающему покидать ряды элиты, кем были в СССР деятели искусства, "угрожал" просто голод, а мастеру, в дни свободного творчества, он не угрожал по чудесной причине – случайному выигрышу ста тысяч. ЧТО такое отсутствие материального равенства, ради которого, по идее, делалась революция, давало себя знать вовсю.

Ленин писал перед революцией, что: "диктатура пролетариата — это такая форма демократии, которая количественно расширяет сферу демократических свобод буржуазного демократического государства. Простое расширение демократии, доведение ее до наиболее полного воплощения, писал Ленин, приводит к переходу количества в качество, демократия буржуазная сменяется демократией социалистической. Насилие в этой форме демократии сводится к минимуму, ибо диктатура пролетариата означает подавление большинством трудящихся эксплуататорского меньшинства". А что получилось в результате? Разве не пошли чуть не сразу не тем путем? Пусть даже из-за сопротивления меньшинства. Пусть даже все время не сламывающегося почему-то. Почему? Может, из-за неизбывного утилитаризма? Может, надо гнуть против этого утилитаризма, а не поддаваться ему, ранжируя общество и с грехом пополам давая каждому рангу свое. В том числе чужакам – ничего.

Левый диссидент Михаил Ботвинник после войны предлагал чужакам – даже и во всем мире – оставить их мизерное дело на их страх и риск, а равенство остальным обеспечить заменой бюрократии электронно-вычислительными машинами. Это было не по нутру власти, желавшей неравенства. Его сочли утопистом. А вот грядет глобализация и повсеместная компьютеризация, и кто поручится, что управление хозяйством не отойдет, – ну, кроме ее творческой части, конечно, - в область машинной рутины. Но при главенстве капитализма управление будет в угоду неравенству, а уцелей СССР, может, в итоге было б в угоду равенству.

Это как мне рассказал один советский начальничек, что ему было поручено разработать систему, напрочь исключающую возможность институтским несунам тащить домой материалы и комплектующие. Исполнитель уточнил: напрочь? – Ну не совсем, - было ему ответом.

Было б кощунством приписывать что-то экономическое идеалу Булгакова. Но его ирония к попустительству грешной человеческой природе видится символом, ради которого введен в самом начале романа и элитарный нарзан, и плебейская обида киоскерши, и разгильдяйство с напитками для масс. Не оттого все плохо, что мало внимания обращено на материальное ради духовного. Наоборот. Плохо из-за того, что много внимания обращено материальному в пику духовному, желудку, а не голове. И если пошло гнить. То гниет с головы. А хлопочут, как спасти съедобное. Если социализм – для сознательных людей, то и строить его нужно, строя сознание. Нужны инженеры человеческих душ, писатели. Но отличные, а не плохие, ориентирующиеся на свое материальное, на личную пользу.

Духовное, вон, даже в дрянном виде, как у Понырева с Берлиозом, способно оторвать от бытия. А каково б было, если б не в дрянном? Абсолют Справедливости-через-равенство нужно внедрять в сознание людей, а не просто выкорчевывать христианский абсолют. Нужно учиться у христианства, а не тупо (даже в берлиозовском варианте) конфронтировать с ним.

Вот в чем сверхзадача изображенного в начале романа.

Присутствие тут другого абсолюта, Зла (в видении Берлиоза), пусть и не признаваемого атеистом Булгаковым, введено им в насмешку над совсем несостоятельным по части абсолютов руководителем советской писательской гильдии.

Даешь советский Абсолют! – Вот какая безнадежная исторически, но оптимистичная сверхисторически мечта Булгакова видится мне в первых же строках романа.

В этой связи я даже согласен забрать обратно "упрек" Латунскому в неправдивости его ярлыка мастеру: "Воинствующий старообрядец". Ведь старообрядцы – воинствующие аскеты. А мастер, - которому Булгаков отдал часть себя, придав ему сто тысяч выигрыша и лишив-таки его произведение пафоса материальных исканий, какими полно нехудожественное произведение Булгакова, письмо в правительство СССР: не дайте умереть с голоду, устройте режиссером, лаборантом-режиссером, статистом, рабочим сцены, - мастер таки аскет. Несмотря на то, что приятно обустроился на выигранные деньги.

Я, конечно, перегнул, временно придав пафосу Булгакова лозунговый вид. Усмешки над утилитарностью сцены вокруг газводы предельно смягчены. Они даже не видны многим. – Так зато Булгаков и не революционер в инженерстве над человеческими душами. Это вам не правый диссидент времен публикации "Мастера и Маргариты", на демарши которого слетались западные корреспонденты и славили его на весь мир. Булгаков обращается к подсознательному общинному менталитету народа. Нужно какое-то одно "у": или утилитаризм, или уравниловка. Он роет незаметно, как гегелевский крот истории. Может, незаметно и для самого себя. А что? Если есть и подсознательное у самого художника…

А мой оппонент, уже незаметно для себя ставший на антисоветскую стезю в 1967 году, спать не мог, говорит, прочитав роман. Выбежал среди ночи на улицу. Ему действовать нужно было как-то. Он воспринял роман Булгакова как призыв выйти на Красную площадь в знак протеста против вторжения в 1968 году в Чехословакию. Мол, даешь свободу слова!

Но дальше.

Следующий намек на болезненный материализм советского хозяйства здесь:

О, как это знакомо поколениям, проведшим значительную часть жизни в очередях!

Хоть слова Воланда и относятся к сугубо духовным делам: нет Бога, нет дьявола…

Смешно, однако, что экстраполировать это саркастическое "нет" можно не только на правый манер, но и на левый. Ужасно-де, если нет советского Абсолюта… Что выявилось, впрочем, лишь по ходу повествования о советских мещанах.

Но художественный смысл и должен выявляться больше и больше в ходе именно перечитывания. Когда уже знаешь, в общем, что там к чему.

Дальше.

Жуткая коммуналка, куда по какому-то наитию заскочил преследующий Воланда Бездомный:

Так можно жить по нынешним меркам? – Нельзя. – А по тогдашним?

Зачем это Булгаков нарисовал читателям? И каким? Будущим, если он уповал своим романом на сверхбудущее? Или своим современникам, если он им о сверхбудущем хотел лишь поведать? Современников он не удивил, думаю. А нарисовал явное безобразие.

Да еще и моральное присовокупил:

Зачем – безобразие?

А зачем вообще все безобразия московских глав? Да еще и без нажима, что безобразия? – Во имя терпимости, этой великой либеральной ценности?

Или чтоб выразить, хоть и мягко, свое чистоплюйство: мол, так, люди, жить нельзя – по-свински. Даже и в коммуналках. И нечего пенять, что квартирный вопрос вас испортил. Вы свиньи по душе своей. А исправиться сможете, как души спасти? – совсем уж домыслю, - по-православному, что ли? Все гуртом? А не как у католиков – каждому воздастся за грехи его?

Если и домысел тут – православие, то совсем не домысел Абсолют. Которого, наверно же, нет в душах так живущих людей. Как факт (обнаружившийся при чтении нынешнем дальше):

И вряд ли Булгаков, жаждавший социалистического Абсолюта, мог хотеть для тут живущих людей улучшения квартирного вопроса, хотеть вместо социалистического Абсолюта нечто, что хотели через десятки лет правые диссиденты – торжества утилитаризма, как на Западе. Как вряд ли думал, что квартирный вопрос их испортил.

В доказательство можно привести опять слова Мамардашвили насчет разных абсолютов:

Что-то не сложилось у булгаковских москвичей 30-х годов с революцией, чтоб они имели социалистический Абсолют.

И чтоб заимели, нужна не революция, тем более пробуксовывающая что-то уже 20 лет и куда-то вообще не туда приведшая, а нужна эволюция к ее первоначальным идеалам, и времени нужно аж до сверхбудущего.

Что у Булгакова при заканчивании и правке "Мастера и Маргариты" было совершенно особое отношение к уравниловке, можно судить по одному исключительному месту в то же время написанного парадоксального произведения, "Батум".

(Парадоксальна эта пьеса по своей нехудожественности.

Я давным-давно видел какой-то франко-итальянский фильм про мафию. Там одного мафиози как-то особо избили мафиози другого клана, что понимаешь по лицу приведенного в комнату, где стоит открытый гроб, куда ему предлагают ложиться. Избитый жалко улыбается, весь находясь еще там, при избиении, и не понимая, что его сейчас живым заколотят в гроб.

Вот так делал хорошую мину при плохой игре, написав "Батум", и Булгаков.

Но это между прочим.)

Так поскольку исключительность, о которой я хочу рассказать, относится, возможно, к проявлению подсознательного, постольку я позволю себе ею воспользоваться.

Речь вот о чем.

Царская и хозяйская власть в пьесе в некоторых случаях соглашается с рабочими требованиями, не бьющими по ее карману: обещает расследовать факт побоев рабочих на заводе, факт побоев заключенной в тюрьме, разрешает покупку себе заключенными тюфяков за их деньги. Но категорически не понимает требования уравниловки, не сказывающейся на хозяине завода. Рабочие требуют при снижении спроса на продукцию не увольнять никого, а… Это и написано не вполне внятно:

И губернатор не понимает коллективизма:

Непонятность произнесения рабочим Порфирием, непонимание губернатором и непонятность непрнятия требования – все это выделяют уравнительность.

Можно, правда, возразить, что губернатор в пьесе наделен такой индивидуальной человеческой черточкой – непонятливостью.

Но можно и парировать.

Да. Губернатор единственный персонаж с индивидуальной чертой - непонятливостью. Ректор семинарии не в счет. Его сложно построенные длинные фразы с почти церковнославянизмами характеризуют не его лично, а сословие. То же с обходительностью Николая Второго. Сталинское остроумное "Аминь!" в ответ на длинную речь ректора об отчислении из семинарии тоже не в счет. Это исключение из правила. А правило – полная безликость всех персонажей.

Пусть к губернатору у автора индивидуализацией означенной прорвалась симпатия как к единственному культурному человеку вокруг. Но Порфирий? Что если он в этом месте тоже вдруг наделен индивидуальной чертой: сокращать говоримое до некоторой непонятности.

Как та дама: "Кирюшка! Бросьте трепаться!" - При чем тут трепаться, когда вломившийся Иван ни слова не сказал?.. – А при том, что автор любит своих персонажей, даже и отрицательных.

Порфирий же еще и положительный. И об уравнительности говорит.

О ней надо хлопотать, а не о квартирном вопросе, решаемом к тому же и не на пути равенства.

А может, открывшаяся нам убогость интерьера это отражение скверного настроения Ивана, неудачно преследующего Воланда? Вон и улицы нехорошие: "В пустынном безотрадном переулке", "Омерзительный переулок". И Москва-река нехороша: "холодна вода", "в пахнущей нефтью черной воде". Может, Булгаков просто демонстрирует невменяемость Ивана, случившуюся от пережитых чудес? Вон и человек у воды показался приятным, а не подозрительным, несмотря на рваную его одежду. И оказался он вором – украл оставленную Иваном одежду. Да и чего было лезть в реку? – Хаотическая гиперактивность от стресса.

И все мои поиски левизны автора – натяжка?

Однако качества-то людей объективны. Вор есть вор, та женщина - тоже ясно кто. Да и нефть есть нефть. И т.д.

Впрочем, для недостижительной психологии все – терпимо. И это совсем не та терпимость, что есть ценность для психологии достижительной. Булгаков и тут – свой.

А дальше – дом Грибоедова. И описание там – полускрытый сарказм. Вот где другой полюс советского неравенства. Что там происходит, то и есть во всей красе либеральные ценности. За такой образ жизни и выступали правые диссиденты и демократы с момента их появления в СССР. Только чтоб доставался он за деньги, а не по разнарядке за верность власти. (Что деньги будут лишь у приемлющих власть, о том они умалчивают.) Насколько ТУТ привержен уравнительности Булгаков можно не распинаться.

И дальше в Москве будет показан как бы непрерывный спектр – от упомянутых плебеев: киоскерши, Кирюшки, его любовницы и вора до неупомянутых патрициев, писателей в Грибоедове, и всё - представителей достижительной нравственности и утилитарной психологии, более или менее мягко порицаемой автором, исповедующим эволюцию в улучшении человечества.

Можно, собственно, не продолжать. Вкус моря можно почувствовать по капле. Все они, разве что кроме Фоки, выведены автором потому, что являются утилитаристами, сторонниками социального неравенства, что политкорректно называется иметь "обыкновенное желание жить по-человечески".

Теперь такое соображение. Если Булгаков был против именно социального неравенства, то у всех этих отрицательных персонажей должны быть какие-нибудь черты, не связанные с таким негативом.

Проверим.

Киоскерша честная. Она предупредила покупающих, что газвода теплая. Кирюшка умеет трепаться. Его любовница близорука и не умеет хорошо говорить. Вор приятный бородач. Амвросий-поэт красавец, гигант и напевает. Беллетрист Бескудников тихий с внимательными глазами. Поэт Двубратский не переносит скуку. Писательница Настасья Лукинишна Непременова умеет шутливо подзудить. Загривов имеет обостренное чувство долга. Новеллист Иероним Поприхин заботливый муж. Критик Абабков миротворец. Глухарев-сценарист, Денискин и Квант прямодушные. Глухарев еще трус. Архитектор Семейкина-Галл красавица. Витя Куфтик не стеснительный. Арчибальд Арчибальдович с обворожительной внешностью. Желдыбин оперативный. Николай, швейцар дома Грибоедова, несообразительный.

А теперь посмотрим на более запомнившихся читателю грешников.

Пьяница, никудышный работник, втирающий очки начальству и использующий служебное положение бабник Степа Лиходеев вежливый, хитрый, щепетильный насчет своих долгов, самокритичный насчет своего графоманства. Взяточник Никанор Иванович Босой тучный, по природе подозрительный, по натуре несколько грубоват. Беспринципный приспособленец Римский с резким и неприятным голосом, роговыми очками, колючими глазами, тонкими губами, худой и нервный, дергает щекой. Врун Варенуха беспокойно деятелен. Еще один приспособленец Бенгальский полный, веселый как дитя. Еще один использующий служебное и иное положение бабник, Аркадий Аполлонович Семплеяров с приятным звучным баритоном.

Надо ли продолжать? – Не надо. Ясно, что художнический гений Булгакова не поскупился никого не оставить без индивидуальной черты, одной или нескольких.

А что если это не случайно. Гении ж так просто ничего не делают.

В упомянутом "Батуме", однако, только губернатору да Порфирию придано по индивидуальной черте. И они объединены еще недоразумением с уравнительностью. Потому предполагаю: настолько неравнодушен оказался не умеющий подольститься к Сталину Булгаков, что даже в неудавшейся пьесе у него по отношению к милому сердцу социальному равенству, сломленному Сталиным, что-то получилось-таки.

Лакшин пишет:

Я не профессионал. Но я тоже понимаю, как трудно, когда то и дело в ремарках действует толпа рабочих, рота солдат, вся тюрьма. – Так, может, это промах драматурга, и тут невозможна виртуозность исполнения? Я также понимаю, что в период культа личности (без кавычек), влюбленному в вождя зрителю очень хочется, чтоб "он" побольше был на сцене. – Но при чем здесь то, как сделан образ? Да и горячая встреча пьесы театром может этим нешуточным культом объясняться. Ну и - сочувствием к хроническому неудачнику-автору.

Нет. Что-то живое, индивидуализированное есть в "Батуме" только вокруг недоразумения с уравнительностью.

В романе же грешники, объединенные – наоборот – утилитаризмом, опять же наоборот, бесконечно разнообразны. С любовью написано внеполитэкономическое разнообразие их, политэкономически безобразных.

Булгаков как бы противоположен Замятину. Замятин своей антиутопией "Мы" грозил будущим индивидуальным обезличиванием от экономической уравнительности, а Булгаков, - может, чувствуя общинный менталитет, никогда за тысячу лет не приводивший к этой беде, - ее не боится и мечтает об уравнительности. Замятин от социалистической обезлички бежит на индивидуалистический Запад, а Булгаков, - грубо, очень грубо говоря, - поиграв в чужака и получив зарплату больше партмаксимума, просится вторым письмом Сталину лишь в командировку на Запад, просит распространить утилитаризм (элита - выездная) и на себя. Его слова Сталину (между двумя письмами) в разговоре по телефону: "Я очень много думал в последнее время, может ли русский писатель жить вне родины, и мне кажется, что не может", - эти слова можно понимать, как приверженность к уравнительности, все-таки напрочь отсутствующей на Западе. Она стала исчезать в СССР. И надо в нем оставаться и продвигать роман, чтоб не исчезла. Оставаться, как это ни чревато личной трагедией.

Я не побоюсь сказать даже кощунственные слова. Может, именно неизбежность личной трагедии и сделала "Мастера и Маргариту" гениальной книгой. Все-таки ничто, до нее написанное, не сравнится с нею.

А ранг выездного-элитарного нужен Булгакову, строго говоря, не во славу утилитаризма. Тот понимается обычно вещистским, материальным, телесным. Булгакову же нужны духовные впечатления.

Это как его мастеру, выигравшему 100000:

Понимаете? В первую очередь накупил книг. А что сменил квартиру, так, наверно, место романтичнее искал:

Духовное потребление для таких людей нужно безграничное. А материальное – почти аскетичное. Этим уравнительная политэкономия важнее.

И что приоделся… То очень между прочим:

Дешевый! У них, повествователя и мастера, вполне могла общей быть ярость к дому Грибоедова. Не даром в отношении того допущена в романе единственная реплика, которой повествователь обращается как бы непосредственно к читателю:

Словом, я считаю доказанным левый экстремизм Булгакова в "Мастере и Маргарите".

Я не нашел более убедительных доказательств своей гипотезы. Ни одного слова "равенство" нет в романе. Да по принципу Выготского художественный смысл и нельзя процитировать. – Что ж. Может, пока хватит и найденных резонов?

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/text/volozhin07jun06.html