Недавно на сотом году жизни умер соратник Королёва по фамилии Черток. Вот уж кто прожил полную жизнь, казалось бы. Ан...

Показали по телевизору его фото. Из последних.

Боже! До чего же скучный у него взгляд! Как же ему всё на свете надоело, кажется.

Я неисправимый физиономист. Сколько б я ни ошибался в людях, я не отказываюсь от физиономизма. Вот и с Чертоком: мне кажется, что журналисты приврали, говоря о его неутомимости. Нет, он таки за три месяца до смерти ещё где-то выступил. Факт. Но после этого было что-то… И тогда-то его и сфотографировали… А может, и не после… И у него было пусто в душе. Настолько пусто, что даже не страшно – только скучно.

С таким вот Чертоком хочется соотнести такое фото Иосифа Бродского:

Биографизм, конечно, лишь как вспомогательное средство годится для литературоведения. Физиономизм – тем паче. Но уж очень точно это фото коррелирует с постмодернизмом (понимаемым мною как пофигизм), с чем в связи упоминается имя Бродского у одного теоретика:

“Искусство конца ХХ века, связанное с постмодернизмом, дает многочисленные образцы "включений" самого разного материала в новый контекст, причем, в контекст, далекий от традиций того материала, откуда взято подобное включение. Такие "включения", например, в изобилии встречаются в "Двадцати сонетах к Марии Стюарт" И. Бродского. В частности, в далеком от пушкинской традиции Шестом сонете используются в качестве ХД [художественной действительности] строки известного пушкинского стиха (они для удобства выделены курсивом)” (http://www.booksite.ru/fulltext/bon/fel/bonfeld/0121.htm).

Вот этот сонет:

“Какая, к чёртовой матери, любовь! – Нет таковой на свете. Есть биология, биохимия и ничего выше. Социального нет. Идеального нет. Идеалов – нет”. – Таков художественный смысл этой вещи. Рождаемый от столкновения пушкинского с низменным. Самой логики (Парменид праотец её) с её отрицанием насмешкой. От столкновения святости стихотворства, богоданности – с сермяжной правкой текста. Единства и многого. – Не перечесть противоречий, которых нагородил тут Бродский.

И доказал мне, что нет правила без исключений. Что если я себе думал (и возвёл в правило), что отсутствие идеала не может породить произведение идеологического искусства (сложноустроенного, из противоречий), то вот, пожалуйста: Бродский.

Это 1974 год. Через десять лет после ареста за тунеядство, после нескольких недель в советских психбольницах, через два года после высылки из СССР…

И опять нужно исключать из правила…

Что?

Ведь должна б была быть последовательность с идеалом-то. Лишаться всякого надо б в итоге, а не: то он есть (ницшеанский), то его никакого нет, то он (опять ницшеанский) опять есть. (Так получается по моим прежним разборам его вещей разного времени написания.)

Как бы то ни было, но не зря через 13 лет ему дали Нобелевскую премию за “творчество, насыщенное <…> яркостью поэзии”.

(Я опустил, правда, слова: “чистотой мысли”. Ну как соглашаться называть ницшеанство и пофигизм “чистотой мысли”? Да и “яркостью поэзии” идейную черноту ницшеанства и серость пофигизма соглашаться называть тоже не хочется. Ну разве что оба “цвета”: и серость, и чернота, - очень уж ослепительны по художественности. И потому только слово “насыщенное” уместно, по-моему.)

Идейный тоталитаризм в СССР, будь он силён, - идейно! - дрался б с обоими мировоззрениями успешно. И не требовалось бы Бродского преследовать и высылать. И ценители (а их же немного) его б ценили только за художественность. Но строй был лжив и потому идейно слаб. И потому боялся звучания таких идеалов, да ещё звучания столь гениального.

Лживость строя состояла в том, что он был внутри глубоко мещанским, а вовне выставлял себя чем-то прокоммунистическим.

(Лучше всего коммунизм в отношении мещанства определять как антипотребительство, как материальную антипользу и коллективизм, выглядящие в глазах мещанства как некий экстремизм.)

И если мещанин ублажается лживой омещанившейся властью, то она боится открыто – у соседей, на Западе – самоутверждающегося мещанства.

То же западное мещанство во второй половине ХХ века – касательно пользы и потребительства – само стало выглядеть экстремистским относительно мещанства века XIX. Старое ж было осмотрительным, копило деньги и барахло. А новое, в обществе потребления, даже престижного потребления (“у нас не хуже, чем у Джонсов”), стало беспечным, разнузданным. В его песнях, у Битлз, например, это, - как сказал Татарский, - “резкий, непривычный <…> аккомпанемент”, или биг-бит, исполнение “с максимальной звуковой интенсивностью и мощной, тяжело акцентированной ритмической пульсацией”. “…ведь именно с них [Битлз] началась эпоха биг-бита <…> Материей “Битлз” стал вопль. Они вопили оглушительно, в сильнейшем возбуждении, надрывая слух и душу, олицетворяя бунт молодости” (http://www.bestreferat.ru/referat-43478.html). (Слушать тут). Этакие народные аристократы массового общества. Богема. Оторвы, мол, аморальные. Слова ж – совсем наоборот:

(перевод Марины Васильевой)

Дело давнее… Может, теперь и мало кто знает, что на самом Западе Битлз консерваторы из-за этого некого экстремизма воспринимали как левых, революционеров, анархистов.

Та же “Нью-Йорк геральд трибюн” подкалывала, что у парикмахеров настанут трудные времена: перестанут парни стричься.

В музыке у Битлз действительно было что-то революционное, и потому они привлекали молодёжь, всегда падкую на новизну. Жаль, я не могу анализировать музыку. Могу лишь сказать в подтверждение новизны следующее. Как кому в СССР ни нравились Битлз, любители их песни не умели напевать или насвистывать. Было там что-то необычное. Может, то, о чём теперь сказала Пахмутова: “значительно более разнообразная по сравнению с джазом палитра ритмов”. Это, наверно, то, что противопоставляется биту, строгой джазовой регулярности: “свободная и гибкая ритмика; постоянно возникающие зонные микросмещения ритмических акцентов относительно долей такта, усиливающие впечатление импульсивности”. Я, например, привлекал к себе всеобщее удивлённое внимание, когда свистел песню “Вечер трудного дня”. Так вот, чтоб её разучить, мне потребовалась целая неделя руководства мною музыкально грамотного товарища. Тогда как вообще-то запоминание мелодии понравившейся песни у меня происходит автоматически и чуть ли не мгновенно.

Так окрысившийся на Битлз лживый советский квалифицированный официоз напал на Битлз и притеснял его за то же, за что и на Бродского – за идеал вседозволенности, за то же “впечатление импульсивности”.

А в СССР не знающие английского битломаны, например, песню “Облади, облада” обожали ещё и за похожесть названия и припева на русское матерное ругательство.

То есть истинные слова песни не имели значения для постижения вседозволенности.

Можно предположить, что и для англоязычной публики это было так. Обычность слов песни “Вечер трудного дня” не обостряла противоречием восприятие разнузданности музыки. Наоборот. Они привлекали искренностью: “как ты и я”. Или иначе наоборот: слова ж песен часто не запоминаются. Ибо они лишь повод для музыки. И там может быть сущая ерунда. Это потому, что песня чаще всего – произведение прикладного искусства. То есть её функция – усиливать какое-нибудь чувство. Тут, в “Вечере…” – вседозволенность, которую себе позволяет иногда мещанин на отдыхе.

Ещё и негритянские корни рок-н-ролла добавляют вседозволенности. Негры ж были очень угнетены. И чтоб скомпенсировать это, оторваться на отдыхе, они изобрели соединение пения и движения. Чем битлз не преминули воспользоваться.

И ещё. Битлз поют хором в унисон: “…от первого лица поется сразу несколькими голосами. Такая музыкальная условность раньше почти полностью исключалась: если люди пели хором, то текст должен был идти как бы от коллектива” (Тухманов). А тут – от “я”. В чём дело? А в том, что отрицание нормы (хоть тот же биг-бит, “резкий, непривычный аккомпанемент”) производится, как бы отрешаясь от себя, будучи в трансе. А тот легче, если ты в толпе и с толпой. Коллективизм, хор в унисон работает на… индивидуализм, на то, что вон из нормы.

Но всё же это – заражение (а не катарсис, как в идеологическом искусстве: озарение от противочувствий). Когда зримо и слышимо заражается весь зал, происходит ещё большее усиление эмоций. А каких? А всё тех же – отрицания нормы.

То есть их и ставить-то нельзя в один ряд: идеологическое искусство Бродского и прикладное искусство Битлз.

Но я сейчас ставлю. От злости на то, как, не понимая моральной скверны, с которою негодным способом боролся тогда лживый советский официоз, теперь на этот официоз катят бочку, но не за его лживость, а за, мол, ещё и такую большую отсталость от прогресса: и по цели, и по средствам.

Теперь же от самого материального прогресса (и морального регресса) спасаться надо бы.

Впервые опубликовано по адресу

http://made-in-irkutsk.ru/rubr.php?rubr=addcomment&type=article&parentid=637