По поводу юбилея Юрия Бондарева.

Любопытно, замечу ли я что-то необычное в произведении так называемой лейтенантской прозы?

“Горячий снег” (1970) Бондарева.

Что бросается в глаза – это что не с красной строки идут речи диалогов. Образ трудности войны… А ещё – какая-то естественная подробность в любом кусочке текста. Как в “Театральном романе” Булгакова. Автор смотрит на раскрывшуюся ему в воображении сцену и списывает, что видит на бумагу. Просто списывает. Словно эйдетическое зрение у него.

Мне почему-то ясно, что это не оживляж. Натуга была б, если б оживляж. А тут – нет натуги.

Это от оптимизма автора?

А откуда оптимизм в 1970 году? Автора не удручает так называемый брежневский застой? Или у него инерция хрущёвской оттепели не кончилась и через 6 лет после смещения Хрущёва? С моей, новичка в 1971-м, точки зрения – на движение КСП (клубы самодеятельной песни) – левых там, думалось мне, больше правых. Хотя… песни всё больше грустные что-то.

Или это воспряли с уходом Хрущёва сталинисты? Вон, Сталин изображён в романе очень даже положительно… И тема выбрана победная – почти завершение разгрома немцев под Сталинградом.

Это удовлетворение оттого, что сумели задавить экономическую реформу Косыгина? Косыгин – тот же Манштейн, хотевший прорвать кольцо вокруг Сталинграда. А Подгорный, Устинов – это Бессонов со свеженабранной армией, посланный остановить Манштейна. А?

То есть всё наоборот!... Победная операция – путь наибольшего сопротивления?!

Ин-те-ресно… Но как тогда объяснить подробность описания?

Или никак – просто эстетическое удовольствие от процесса изображения ну прямо живых людей…

Вот увиваются Нечаев, Уханов за Зоей, а Давлатян злится на их ухаживания. А Кузнецов молчит. И Зоя вот уж второй раз к нему обращается. – Она из-за него сюда приходит? И как разлито повсюду это общее обожание её всеми. А она некрасивая – только глаза… – Тончайший психологизм.

Радость жизни самой по себе. То, что имеется и в прикладном, и в неприкладном искусстве.

Восторг какой-то от нюансов.

Вот Дроздовский, комбат, говорит: "Это ясно? – Почти, - ответил Кузнецов, не отрывая взгляда от заусениц на пальцах Дроздовского. - Почти - это, знаете, лейтенант, мишура и поэзия Тютчева или как там еще... Фета”.

Ну на каждом шагу комбат показывает бывшим соученикам, что он выше по должности.

Нет ни строчки без богатой нюансами жизни.

Вуй! А какая сложная любовь у этой Зои с Дроздовским…

Но знаете что? В описании боя тонкости переживаний как-то неуместны, по-моему.

А как-кой нюанс: мышей из-под земли выбили бомбы…

Даа. Это непереносимо медленно читать:

Подробность оказалась вредной для изображения. Разве что я соображу, что это как-то хорошо для выражения…

Так или сяк я такого не читывал. – Позор. Книге 49 лет.

И всё-таки поразительное несоответствие скоростей чтения и того, о чём написано.

Лучше, наверно, если б описывалось с точки зрения не персонажа-в-бою, а – воспоминание.

Ну-с, мораль. – Надо иметь голову, а не только принципы. Дроздовский зря послал солдата с гранатами на 150 метров по открытому месту к гаубице. (Всё время чувствовалась антипатия автора к Дроздовскому.) – В применении к 1970 году: прав был Косыгин, а не Устинов.

Косыгин-Кузнецов кругом прав. И выждал, чтоб танки подошли ближе. (Вон, Давлятян чуть не выждал, и его расчёт уничтожили.) Может, это и подстроено, что не цело осталось орудие. Но Кузнецов оказался прав и пойдя сам к орудию Давлатяна. Три танка подбил. И Кузнецов был прав, что нельзя отправлять на 150 метров по ровному месту солдата к немецкой гаубице. – Без суворовского уменья победа будет пиррова. Как и победа над косыгинскими реформами.

То есть передо мной – произведение реалиста. Бондарев видит то, что не видят Подгорный, Устинов и масса сторонников несгибаемого курса – что победа будет пиррова.

Подтверждением такой догадке должно быть то, что в романе под сурдинку пройдёт общая победа в Сталинградской битве. И это будет ещё одним путём наибольшего сопротивления: увидеть поражение в победе.

Знающие меня могут упрекнуть тут меня: вы ж считали всегда, что “социализм с человеческим лицом” это поначалу скрытый путь к реставрации капитализма, а реформы Косыгина – что-то подобное этому скрытому пути.

Да, соглашусь. Ибо хозяйство – это Б. А нужно ещё и А, курс на воспитание нового человека не на словах, а на деле. То есть курс на коммунизм как на жизнь в искусстве. А пока доблесть – вопреки эре Потребления – чтоб была в самоограничении. Нельзя было навязывать формальное движение бригад коммунистического труда. Потому что труд никогда не может и потому не должен быть первой потребностью. И медаль Героя социалистического труда надо было отменить.

Впрочем, это – отвлечение от романа.

Это ключевые слова Бессонова, на высшем уровне двойника Кузнецова.

Немцы прорвались. И что делать? – "Полкам драться в любых обстоятельствах. До последнего снаряда. До последнего патрона. Главное - сковать немцев и уничтожать танки. Всеми средствами! Без моего личного приказа ни шагу назад!”

То есть свои танки в бой не пускать.

Никакого особого озарения. Привычный холодный расчёт. И сам остаётся в этом, решающем, месте немецкого прорыва.

А Кузнецов давеча уходил в бок, к Уханову, оставляя Дроздовского.

И Бессонов, и Кузнецов поступают, думая.

Ещё один критерий (наблюдательный пункт, где Бессонов) обстреляли немецкие миномёты:

В смысле – ну надо ложиться на землю под обстрелом. – То же думать, а не что-либо иное.

(Мне один бывший солдат – в одной больничной палате лежали через полвека – сказал: “Выживает тот, кто думает”.)

А коммунисты окостенели в догме и не заметили изначальной ошибки (выбора силового пути в коммунизм), потому и не смогли поправить следствия этой ошибки. Вот и схлопотали реставрацию капитализма в итоге.

Так. Вот и опять показано, что личное вмешательство Бессонова понадобилось, чтоб разрушить, наконец, мост, по которому проходят и проходят немецкие танки. – Это уж который раз – личный приказ командующего…

(А говорят – лейтенантская проза.)

Но нет ли тут противоречия? Косыгинские-то реформы – это децентрализация управления и увеличение его самостоятельности.

Возможно, противоречия и нет. Там – война, а тут – хозяйство. Думать надо вне зависимости от того, война или мир. Свобода в рамках диктатуры, как говорил Мао Цзедун.

Как факт – разница в показе Сталина в Сталинградской битве у Гроссмана (идеал в “Жизни и судьбе” - “социализм с человеческим лицом”) и у Бондарева. У Гроссмана Сталин звонит и с матом торопит атаку в пику думающему командующему танковым корпусом Новикову. А у Бондарева Сталин никак не вмешивается (по крайней мере я до такого пока не дочитал; так и не вмешался, приписываю, дочитав до конца).

Так. Ещё одно личное вмешательство… Выслать катюши против танков. (Я усомнился, что это возможно было в реальности, но всё знающий интернет подтвердил, что такие случаи бывали в ту войну.)

Так. Следующее вмешательство. Комдивизии Деев просится прорваться в окружённый полк Черепанова. – Запрещает.

Я чего опасаюсь? Победных ноток. Как я их объясню? Ведь реформа-то Косыгина потерпела поражение. (Что значит историзм в подходе к духу времени, как первоисточнику вдохновения.)

Ну и ну. Моя стенографическая активность аж была парализована. – Я только что прочёл главу о сумевшем пробраться в почти окружённую дивизию Деева контрразведчике. Опасаются, что Бессонов сдастся немцам в окружении. Тем более, что его сын в плену, оказывается, у немцев.

"Бессмысленнее вашей осторожности ничего нельзя придумать!”, - сказал контрразведчику Веснин, член военного совета (как бы комиссар) при Бессонове.

Это инобытие пафоса романа “думать”. – Думать, но не доходить до замысливания. – Замысливание не образ ли это Устинова, выступавшего за гонку вооружений и после достижения СССР ядерного паритета с Америкой? (Из-за чего СССР надорвался и распался…)

Ну вот и резерв введён по приказу Бессонова. – Жду, жду, что победа (о которой просто известно из истории) будет подана под сурдинку…

Что ж, пока моё ожидание сбывается. Убит комиссар Веснин, посланный в резерв Бессоновым. Веснин был в партии думания.

Сюрреализм. Пушка Уханова расстреляла все снаряды, а бой от неё ушёл… И вот Чибисов, Нечаев, Уханов и Кузнецов не при делах, "утратившие в многочасовом бою чувство реальности”.

Знаменитая подробность вспоминается. Чибисов всхлипывает. Нечаев мучительно зевает. Кузнецова рвёт.

М! Сказано-то как!...

Красота катастрофы…

Лирику как-то не захотелось комментировать…

До конца ещё далеко, а вот, вроде, наступает последний бой оказавшихся в окружении нескольких бойцов при пушке и семи снарядах.

Нет. Всё не так. Стрельба оказалась – по своему, по разведчику, а не из-за того, что немцы идут. И разведчик сказал, что в пятистах метрах в воронке ещё два раненных разведчика с “языком”. А потом и Дроздовский со старшиной сюда припёрлись. – Есть шанс приобщиться к новому недуманию Дроздовского.

Этот Дроздовский – притворился? – сказал, что дождётся связистов и с ними тоже поползёт вытаскивать разведчиков с “языком”. А повествование об ушедших к разведчикам и “языку” дано от имени самого негодного из солдат, Чибисова.

И вот он выдал ползущих – стал стрелять.

Беспощаден автор…

И Уханов отправил Чибисова обратно.

С ума сойти… Встретились живые из боевого охранения этих артиллеристов! – Всюду жизнь!

И всё время 30 градусов мороза.

Нет, сойти с ума. Приволоклись Дроздовский, два связиста и… Зоя. "- Здравствуй, кузнечик!”

А Дроздовский – такая его планида – опять принялся городить глупости.

Бедный Бондарев. Раб своего замысла о плохо думающих догматиках.

Увы, я не знаю, как после такого явного обнажения замысла мне удастся найти мою любимую художественность, которую я, экстремист, понимаю как след подсознательного идеала.

"…головкой, головкой, а не задним местом соображай”, - сказал Дроздовскому Уханов. – Вот так. “В лоб” заявлен смысл произведения (о глупости Устинова и Подгорного {в итоге угробящих СССР}).

Не художественное это произведение.

Все ушли, а Кузнецов с Рубиным остались выполнять глупый приказ Дроздовского искать второго, пропавшего, разведчика.

А сами они уже почти не соображают, что делают.

И… Стрельба. По ушедшим.

Плохо. Убило Зою.

Кощунство, что стенографирую себя…

Ну да. Прикладное искусство, как более грубое, сильнее действует. И я иногда кляну себя за то, что называю его второсортным.

А Бондарева понесло вразнос: Дроздовский вздумал застрелить “языка” в отместку за смерть Зои.

Опустошённая душа Кузнецова.

Ожидаемое мною “под сурдинку” о переходе в контрнаступление обеспечено каким-то преувеличенным горем и Бессонова, и командующего фронтом от известия о смерти Веснина.

А вот и контрнаступление. Дано с точки зрения Бессонова. А он осторожен:

Это под сурдинку? – Ну почти.

А вот и ирония. Бессонов же запомнил эффектного Дроздовского. Плюс такую фамилию носил кто-то из его знакомых генералов. – Так вот орудие Уханова, имевшее 7 принесённых от раздавленной пушки снарядов, открыло огонь. Плюс туда поехала отчаянная кухня. И на всё это указал Бессонову ординарец. И они вспомнили, что комбатом там Дроздовский…

Лучшего опускания победы и придумать нельзя.

Меня, конечно, шатнуло, когда я возопил, что это не художественное произведение, а произведение, приложенное к идее сомнения в 1970 году и перед ним в верном курсе общественного развития СССР. Точнее, к идее отрицания шаблонного думания верховных властей.

Но я не прав. Никакие процессы в мозгу не проходят мимо подсознания.

А упоминавшийся Вейдле ввёл понятие – отличное от искусства слова – понятие искусства вымысла. И по отношению к нему такой фокус-покус, как сказать “фэ” нынешней верховной власти, сказав “фэ” прежней неверховной – это ещё не бог весть какая экстраординарность. Зато сказать это по поводу когдатошней всеобщей победы в отдельно взятом сражении – в отпоре назначенного Сталиным Попова (прототипа Бессонова) Манштейну, прорывающемуся к окружённому Сталинграду – это имеет-таки элемент неожиданности: “фэ” по поводу победы. И потому может-таки быть оценено как искусство вымысла. Ну а вымысел требует замысла. И последний, да, сознателен. Но почему – за неожиданность – не счесть, что в его рождении участвовал подсознательный идеал – скажем резко – настоящего социализма. В пику ненастоящему так называвшемуся при Брежневе реальному социализму. Реальный был с отступлениями от идеального (и неверного из-за догматизма): с переносом внимания с исключительно общих задач (как в 30-40-е годы) ещё и на индивидуальный уровень (и всё – с акцентом на материальное). Тогда как настоящий социализм был в отказе от догматизма. В частности с переносом акцента на освобождение от отчуждения в труде. Которое, отчуждение, свирепствовало. А официоз гнул, мол, побеждаем: движение бригад коммунистического труда. Но освоение, скажем, смежных профессий был продолжением работизма. И потому идеал эры Потребления стал проникать в СССР, а на этом фронте сражение было обречено на провал.

Это реяло в воздухе. А что такое реализм? – Это социальное открытие, никем, кроме художника, ещё не чуемое. – Вот Бондарев и вывел тип победительного, но с изъяном, Дроздовского. И первым, перед замыслом, было ЧТО-ТО недопонятное. Оно проникло и в роман. Как сложно любилось Зое: от Дроздовского к Кузнецову её тянуло. И все трое не понимали, что происходит. А от автора это требовало повышенной подробности, которую я ошибочно принял за выражение оптимизма.

Нет, это всё-таки произведение неприкладного искусства.

Впервые опубликовано по адресу

https://klauzura.ru/2019/04/lyubopytno-po-povodu-yubileya-yuriya-bondareva/