Когда-то, лет 60 назад, я время измерял от отпуска до отпуска. А отпуска знаменовались, каждый, своей женщиной. Дома не только некуда было водить, но у меня и вообще были проблемы с женщинами. А в отпусках они были доступнее.

И вот теперь, 60 лет спустя, у меня в памяти они спутались. А Дилижан мне запомнился какой-то высокой отрешённостью. Помню, нас туда привезли, и назавтра утром я получил возможность вдоволь играть с каким-то местным пацаном в настольный теннис. Никто не нудил в очереди, что пора одному на вылет. Помню, что я отключился от задачи завоевать женщину. Мне было легко и беззаботно. Помню, что неподалёку начальник турбазы встречал очередную прибывшую группу заученной приветственной речью и острил вчерашними шутками. Главное, помню крутую гору за турбазой кучерявившуюся густейшим зелёным лесом. И от неё на меня вдруг накатило такое счастье, что я поклялся себе когда-нибудь сюда вернуться.

Не вернулся.

Хуже того, еле вспомнил название города. И никак не мог вспомнить, какая женщина была у меня в той турпоездке.

И память никак не подчинялась. И я сидел на декабрьском солнышке, на скамейке, на набережной у вечно пустого Средиземного моря, грелся и плыл в неопределённости, над которой был не властен привести её в порядок. Что придавало какую-то сладость непостижимого.

И я вспомнил сентенцию Мамардашвили. Приблизительно такую. – Могу ли я, захотев иметь мысль, этим хотением ее получить в следующий момент? Или – взволноваться, захотев взволноваться? Вдохновиться, захотев вдохновиться? Есть масса событий в мире, которые нельзя получить таким образом. Нельзя получить мысль, захотев получить мысль, и нельзя взволноваться, захотев взволноваться. То, что случится через момент, следовательно, не вытекает из того, что было перед этим.

Хвала непреднамеренности…

Даёшь Свободу!

Понимаете, мы в ежедневном, ежеминутном рабстве в причинном мире. Мы почти как животные – живём рационально, логично, предсказуемо.

И это скучно.

А человеческое в нас – алогично! Всё остальное, - можно сказать, мещанское, - недалеко ушло от животности. – И таково было время застоя, так называемого. И против него выступал Мамардашвили. Можно сказать, с позиции всеотрицания, ницшеанства.

Проблемный фильм снял Эдуард Бочаров – “Седьмое небо”. И настолько погружён в проблему, что плевать на мелочи… Не знаю, чего меня это задевает…

Ну откуда Ксана может знать адрес Мазаева, если её любовник (и начальник) из соображений сиюминутных не хочет встретиться с Мазаевым, которого когда-то где-то пригласил к себе, а теперь послал Ксану занять чем-то и быстренько отшить?

Что могло быть общего у Евсеева, начальника химической лаборатории, чтоб приглашать шахтопроходчика Мазаева к себе в лабораторию? Ну, может, может. Проходка шахт, возможно, связана с химпрепаратами. Но тогда Евсеев знал бы рабочий адрес Мазаева, а не домашний. А если уж Евсеев так подружился, что у Мазаева дома где-то типа в Донецке был, то почему ему не встретиться с Мазаевым, коль скоро тот оказался в Москве. Или почему Мазаеву знать, что подчинённая Евсеева, Ксана, знает его, Мазаева, адрес в Донецке?

Это как у Достоевского в “Идиоте” меня коробило, что все про всех очень много знают. Тесный мир какой-то.

Ну хорошо, дёрнула Ксана в Донецк к Мазаеву, и они зажили вместе. Но почему он должен знать её московский телефон, если в московской квартире никто не живёт (Ксана не звонит).

И как это Ксана, удравшая обратно в Москву, могла узнать, что через Москву Мазаев с бригадой летит в Германию, что ли? Ведь это не ответ: сослуживцы из бригады дали телеграмму (вон, говорят друг другу, идя от самолёта к аэровокзалу: “Не пришла?” – “Нет. Не вижу”). Откуда сослуживец мог узнать московский адрес Ксаны? А ведь иначе не мог создаться такой финал фильма, что Мазаев звонит с аэропорта Ксане домой, никто там трубку не берёт, он кладёт свою трубку, поворачивается, а Ксана стоит против телефонной будки с цветами и смотрит на него. С любовью.

Или вот! Как она в Донецке устроилась на работу, если она не выписалась из квартиры в Москве и не прописалась на квартире у Мазаева?

Ну да. Всё это сущая ерунда.

Что есть самое главное?

Семейные ценности подвергнуты сомнению.

Они были важны Ксане, как оказалось, не удовлетворённой тем, что Евсеев с нею встречается тайно от сослуживцев, а замуж не зовёт.

Но семейные ценности (в виде ну очень большого внимания к себе мужа, что оказалось невозможно с Мазаевым, разрываемым на части ненормированным рабочим днём и общественными обязанностями), - семейные ценности оказались дискредитированы, когда, их не получив (и из Донецка удрав), Ксана сдаётся перед любовью и приходит в Москве на аэровокзал, чтоб на Мазаева хоть посмотреть.

Для любви планета наша мало оборудована, - можно сказать, перефразировав поэта.

Это что-то мистическое. Ну Ксана – красавица (Алла Ларионова), да не просто красавица, а с какими-то бездонными глазами.

Царица-женщина. А он (Николай Рыбников)?.. Восхититься кажимости полёта Останкинской телебашни на фоне плывущих облаков… И потом это подкупающее простодушие. Не потому ж она к нему поехала, погуляв с ним в Москве несколько часов, что он её замуж позвал?

Любовь это ЧТО-ТО.

Впрочем, непостижимое так же, как и все другие человеческие непостижимости: нельзя заставить себя вспомнить, если не вспоминается, нельзя взволноваться, захотев взволноваться…

В ней есть два полюса: люди типа Евсеева и люди типа Мазаева, крайние индивидуалисты и крайние общественники. И все – не годятся для идеала.

Для первых – “Седьмое небо”, ресторан на Останкинской башне, для вторых – необозримое поле для героизма.

Но всё – логичность и целеустремлённость, всё – суета сует по отношению к непостижимости.

А кроме магии любви – что: ничего нет сто`ящего?

Но она ж… Ну, не долго длится… Или редкость, чтоб взаимная…

И этого поворота в фильме нет…

На то и фильм времени застоя?

Творчество и сотворчество только и мыслимы как достойные стратегические цели. О чём речи – нет.

Впервые опубликовано по адресу

https://zen.yandex.ru/media/id/5ee607d87036ec19360e810c/ekstraordinarnoe-v-filme-sedmoe-nebo-1971-goda-5fd794891c5dc11652b3315a