Быть или не быть статье о Битове? О его вещи, называемой “Птицы, или Новые сведения о человеке” из книги “Оглашённые” (1965 – 1995).

Когда-то я получил удовольствие… Человек благодарил меня за приобщение его к Шукшину. А то, - говорил он, - я было читал его и совершенно не понимал, что тут к чему.

Вот в таком же состоянии непонимания чувствую я себя после прочтения указанной вещи. Я даже не знаю, претендует ли она на художественность. Глянем… "…роман-размышление, роман-спор” (Аболина. https://proza.ru/2008/10/29/488). Постмодернизмом эту книгу называют… Я постмодернизм понимаю как утверждение, что нет ничего в мире, достойного быть в ранге идеала.

У меня создалось впечатление, что удовольствие автор получил – от блеска поворотов мысли “я”-повествователя. Хоть он и осмеял это:

А по-моему, мыслить, чрезвычайная редкость. И потому – колоссальное удовольствие.

Убежать из этой плохой действительности в стихию мысли – это нешуточно. Мысли ж не прикажешь. Она не преднамеренна.

"…могу ли я, захотев иметь мысль, этим хотением ее получить в следующий момент? Или – взволноваться, захотев взволноваться? Вдохновиться, захотев вдохновиться? Есть масса событий в мире, которые нельзя получить таким образом” (Мамардашвили).

Даёшь естественность! – Такой, что ли, замысел вещи Битова? – Но это ж ницшеанство, а не постмодернизм… Пребывать в состоянии, являющемся исключительным для большинства людей. Большинство ж не мыслит, а живёт по шаблону, по заведенным не ими правилам.

В конце произведения есть образ этой исключительности – ручная ворона Клара. Она насмехалась над довольно большой птицей, попавшей в орнитологическую ловушку. Большие, сказано там, в неё не попадают, так как у них хватает мозгов, как, влетев, вылететь. А именно эта не может. (Я проверил интернетом, так оно и есть, именно мелкие просто залетают и не могут вылететь. Насмешка вороны тоже, по интернету, возможно не выдумка Битова.)

Даёшь естественность исключительности!

"…казалось бы, нельзя говорить о противоположности естественного и противоестественного в человеке: вся наша психика, все наши инстинкты и суждения суть проявления природы и, следовательно, — все в нас одинаково естественно. С другой стороны, однако, человек представляется как что-то чуждое природе, является каким то диссонансом в ней. Все в нем противоестественно, и Ницше требует возвращения человека к природе. Для этого человек должен отказаться от ценностей воображаемых, мнимых, и принять те ценности, которые даются самой природой” (Трубецкой. http://doc.knigi-x.ru/22raznoe/557485-2-e-trubeckoy-filosofiya-nicshe-kritiches-ocher-v-nashe-vremya-sluchaetsya-inogda-govorit-nicshe-chto-chelovek-voobsche-myagkiy.php).

Если воспевается исключительность мышления, то должны ж быть в тексте потрясающие мысли? – Вроде, да. – Но почему тогда мне ничего не запомнилось?

Это странность. А странность – как раз то, что может нести признак подсознательности идеала. Не обязательно, но с большой вероятностью.

А ну, специально поищем замечательную мысль (я ж, когда читал, не имел цели запоминать умности).

Ну вот:

"У этой науки [экологии] есть поведение, неизбежный этический аспект… Не всё стоит думать, не всё – понять”.

Или вот – замечательная мысль:

"Наше [понимай – учёных] сознание устроено кичливо: существующим оно считает лишь то, что ему уже известно”.

А ведь и то, и то имеет отношение к принципиально недостижимому метафизическому иномирию, что я считаю подсознательным идеалом ницшеанца. Оно более глубокое, чем обычный, осознаваемый намёк на него – “над Добром и Злом”, который намёком-то как раз и не осознаётся. Осознаётся только сверхчеловек ницшеанства.

Так на сверхчеловеков претендуют учёные, да? (И истина внеморальна, и мало кто способен быть учёным. Исключительны. Претендуют.) А раз претендуют, то у ницшеанца Битова является реакция: унизить учёных. И пикировки с учёным-экологом составляют почти весь текст произведения.

За удачу в уязвлении учёного-эколога можно принять того утрату чувства юмора в осуждении так называемого антпоморфизма людей по отношению к животным, особенно в баснях:

Учёный, бедный, даже и не догадывается, что мораль-то басни за трудолюбивого Муравья, но в басне есть и обаятельная красота Стрекозы. А главное – есть нецитируемое третье переживание, что получается в читателе от столкновения противоположностей, переживание ЧЕГО-ТО, словами невыразимого (потому Крылов и прибег к противоположности, чтоб это ЧТО-ТО, подсознательный идеал самого Крылова {идеал трезвой, всепрощающей мудрости} как-то всё же выразить, ибо тот Крылову покоя не давал в виде вдохновения, будучи не выраженным).

Битов это всё смутно чувствует. Думает, что сам того же поля ягода, что и Крылов. И битовский “я”-повествователь усмехается:

На самом деле сознание учёных не кичливо. У них есть такая мера научности, как так называемый принцип фальсифицируемости. Они ищут, как бы сочинить такую альтернативную теорию, следствие из которой показало б, что исходная теория не верна. И только провал с верностью того следствия на минуту успокаивает этого вроде бы вредящего науке учёного, - успокаивает, что исходная теория устояла и, значит, пока верна. Пока!

А пока не опровергнута альтернативная, то идеально, как предположение, существует то, что не известно. И вовсе не принадлежит это к тому, что "Не всё стоит думать”, раз оно – разрушительно для существующего. Есть методы математического моделирования и можно проверить, например, действительно ли растают полярные льды от продолжения человечеством вырабатывать столько углекислого газа, сколько того требует технический прогресс.

Но или Битов этого не знает, или ему об этом не нужно вспоминать (если знает). Ибо ему нужно (если я прав, что он ницшеанец), дать образ того иномирия. Потому что ему весь Этот мир плох, с наукой вместе. Так его довёл лжесоциализм, а потом и сменивший его периферийный капитализм в России.

Остаётся только отдать себе отчёт, потому ли, что Битов ерунду обряжал в замечательность и свежесть мысли, потому ли, что я разобранные две мысли (подсознанием, наверно) чуял ерундой, я их не запомнил при чтении.

Во всяком случае, странность на лицо: впечатление – исключительности, фонтанирования замечательных мыслей… не запоминающихся из-за чуяния, что они ерунда. Замечательность есть, и её нету одновременно! – Чем не образ опять иномирия!!

Есть и более непосредственно-чувственный образ. – Как внизу, у дюны стоя, солнце закатилось за морской горизонт, а при восхождении на её вершину оно взошло и опять закатилось. – Я был там, на Куршской косе. Знаю высоту тамошних дюн и представляю, за сколько времени можно от уреза воды на вершину взобраться. Это не секунды, какие необходимы для наблюдения описанного явления. – Так что тут-то уж точно Битов извращает действительность.

Можно, правда, замысел так сделать отнести к следу именно подсознательного идеала. В воображении мелькнуло – и весь организм откликнулся: “То!”.

А ну, на ещё какой-нибудь “замечательной” мысли проверим, не образ ли иномирия и она.

Это говорит “я”-повествователь учёному-экологу. В смысле – человечество убьёт себя перепотреблением. Капитализмом. То есть перед нами мнение ницшеанца, что Этот мир – плохой, плохой и ещё раз плохой. И спасение из него – одно: метафизическое иномирие, принципиально недостижимое. Зато которому творческий человек может дать образ и как бы достичь (тот же двойной закат солнца, о котором я написал выше и во время которого происходит данный разговор с “я” с экологом).

Лично я, безосновательно веря в человечество (или это основание – множество так называемых узких горлышек, через которые некоторые части человечества там и сям неизменно проходили, человечество тем спасши?), – лично я из этого вывожу неизбежность мирного прихода к коммунизму с его принципом “каждому – по разумным потребностям”. Так на то я и не ницшеанец, а маньерист (с того благим для всех сверхбудущим {специфический верующий, только не в христианство, хоть то подобно}). На то я – сверхисторический оптимист. Ингуманист, человек жизни преимущественно в духе. А ницшеанец – исторический пессимист. Контргуманист. Человек смерти.

Но вернёмся к битовскому произведению.

Как велел Битов своему “я”-повествователю тут превзойти учёного-эколога? – Учёный парирует:

По сути, спасовал. И следом даётся образ иномирия в двойном закате солнца. – Казалось бы, полная победа ницшеанца над рационалистом. – Как вдруг – осмеивание этой победы:

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день: нет всё-таки того, что достойно быть идеалом!..

Как факт. Следом – эпизод прихода “я”-повествователя к христианской вере (во время испуга от очень сильной ночной грозы). А потом – наутро – при ясном солнышке – уход из неё.

Следом – победа уже учёного:

"…скорость нашего представления об опасности не пропорциональна [а быстрее] реальному положению Земли… то есть ускорение прогресса не слишком велико, а достаточно велико, как раз чтобы успеть до катастрофы”.

И поражение повествователя:

"…я [повествователь] ли не свидетель, что люди не обучаются ничему! Что им хоть кол на голове теши… Но – “всегда есть в запасе ход…” - так он сказал… Этот ход мне нравился”.

Насмешка и над “я”.

И что тогда упоминавшаяся финальная насмешка вороны Клары над глупой большой птицей, всё же не умеющей вылететь из ловушки, которая ж открыта для вылета? – Может, не хвала исключительности, а торжество над безыдеальем – смехом.

И тогда правы те, кто называет Битова постмодернистом. Пофигистом, по-моему. Кому всё – достойно смеха. В конце концов вполне мыслимо что такое крайнее разочарование способен был породить как лжесоциализм в СССР, при котором Битов начал писать “Оглашённые”, так и периферийный капитализм в России, при котором он писать книгу кончил. Не выбросив из неё и первого, только что разобранного произведения.

Понятно и почему эта новая российская якобы безцензурность при Ельцине поперхнулась книгой “Оглашённые”. Её раньше заграницей опубликовали, чем в России.

Ну а как с моей идеей-фикс? Есть в “Птицах” следы подсознательного идеала постмодернизма (обнаруженные следы подсознательного ницшеанства надо дисквалифицировать* после причисления вещи к постмодернизму)? Есть ли в “Птицах” художественность?

Наверно, надо сказать: нет. Это – произведение прикладного искусства (приложено оно к идее, что все идеалы достойны осмеяния). Призвано усиливать её, знаемую, хоть она в 60-х годах только рождалась кругом. Она, чего доброго, и не может быть в ранге подсознательного. Хоть возможны (см. тут) исключения.

Может, эпиграф даст доказательство. Всё же эпиграф призван дать квинтэссенцию повествования.

Он таков:

Что там у Луки?

Битов хотел таким эпиграфом сказать, что его повествование прямо противоположно горячей вере евангелиста. – Вполне себе от ума это, а не от подсознательного идеала.

Другое дело, что Битов – до чрезвычайности умный человек – понимал же, что без какой-то недопонятности никто не захочет воспринять его рассуждения как художественную литературу. Вот он и погрузил нас в водоворот чего-то ультраумного. Помните, как я растерялся, прочитав вещь до конца. А это то, что запросто считается ощущением от художественности. Как зло резюмировал один мой товарищ, чрезвычайно умный технически, но совершенно тупой эстетически: “Непонятность – значит художественность”.