Я спросил себя: “Почему меня не тронул фильм “Полёты во сне и наяву””? (Он 1982 года. А сегодня 75 лет со дня рождения Янковского.) И ответ у меня получился неверный. Такой:

Но что, если всё не так? Что, если не недосягаемость рая-коммунизма при лжесоциализме мучает Сергея, не коллективистская ценность, а, наоборот, иная недосягаемость – метафизического иномирия, не понятного никому из обычных людей, а только ему, индивидуалисту? Не для того ли дан образ расправляющегося комка бумаги? – Вопреки физике! Вопреки тому, что общеизвестно… Что бумага не обладает упругостью…

Не прелесть ли перед нами всё же достижимости принципиально недостижимого (райской музыки, когда – в самом начале – он проснулся и открыл глаза)? Она ж, музыка, не имеет никакой причины появления в окружающем быту (эта майка на теле, вспотевшая шея, спящая жена под одеялом рядом, тесная комната, тут же спит маленькая дочка).

Ведь так настроенному индивидуалисту хочется делать всё всем наоборот. Даже своим привычкам – наоборот. Скажем, он привык вставая с постели совать ноги в тапки. Но один – не нащупывается. – Чёрт с ним. Не лезть же искать его под кроватью. – Сергей идёт в туалет в одном тапке. А если там захочется пить, то не потерпеть же до завтрака. – Нет. Он немедленно пьёт из струи из-под крана.

А кругом – тихий, привычный ужас бесчеловечности. Жильё стоит рядом с железнодорожными путями, на которых формируются составы. Гудят маневровые паровозы. Диспетчерша в громкоговоритель распоряжается формированием. – Тут можно жить? – Можно. Сутулясь. Какую, привычную, позу и принял Сергей, сев к письменному столу. Терпит. Но оглянулся на проклятое окно. – Будет взрыв…

А советские – да и все – люди привыкли терпеть. И им не понятны все эти признаки крайнего неприятия действительности.

И мне в первом просмотре оказались не понятны.

“Здравствуй, мама!” - пишет Сергей на листе бумаги, как добропорядочный сын (хочет позвать на сорокалетие, как можно вывести из последующего). Но может ли он быть таким добропорядочным, если он стал ТАК зол на всё? – Нет. – И он зачёркивает написанное приветствие и рисует чёрта. Сминает лист. Бросает. Тот шевелится. Сминает сильнее. Тот всё равно шевелится. Антифизика. И вступает опять та нездешняя музыка.

(Я встал, нашёл лист, скомкал, бросил. – Он стал-таки саморасправляться. – Но. Всё-таки как образ иномирия – это вполне хорошо.)

Ницшеанское оно, иномирие. Но то – в подсознании. В сознании – образ Свободы. Свободы от.

Входит образ Несвободы, растрёпанная со сна жена. Осуждающе смотрит, остановившись в двери.

Поругались на ровном месте. По его инициативе. – Кончилась у них любовь давно, а они живут вместе. И он, похоже, уже еле выдерживает. Предвзрыв. Не меньше. Потому что целый свет так устроен, что живут – семьями. А ему весь мир-то и плох.

Не поев, он собирается уходить.

И только тут начинаются титры. На фоне неприятного урбанистского шума.

Выйдя из двери дома, Сергей яростно пинает подвернувшуюся под ноги пустую консервную банку. Сильно ударяет ребром ладони по ничем не провинившейся ограде лесенки от дома к тротуару. Садится в легковушку и бешено мчится, подскакивая от злости на сиденье. Яростно рвёт рычаги скорости. Яростно крутит руль. – Раздаётся милицейский свисток. Начинается погоня и удирание. Отдохновение души ультрасвободного человека.

Неподготовленный к тому, что в 1982-м году мог быть снят откровенно ницшеанский фильм, я в первом просмотре ни на что описанное не реагирую. Естественно, что смотрю и ничего не понимаю по большому счёту. То есть – равнодушен.

Взяв себя всё же в руки, Сергей останавливает машину, вынимает права и ждёт милиционера, который гнался за ним на мотоцикле.

Третий раз волшебная музыка начинается, когда расстроенный отказом начальника отпустить Сергея встретить приезжающую, мол, на сорокалетие мать (а на самом деле – на свидание с любовницей), он, перед этим обидев юную сослуживицу, намекнувшую, что он врёт про мать, подошёл к окну их крошечного конструкторского бюро и смотрел, как за ним наворачивает одинаковые круги тренирующийся конькобежец. – Такая, мол, скука – тренировка, - наверно, думал он и не слышал, что под влиянием сердобольной пожилой сослуживицы его отпускают и спрашивают, когда ему удобнее на работе отметить сорокалетие.

И вот он, сделав в дверях своего КБ балетное гранд жете, едет на свидание (а машина не его, а любящей его сослуживицы в этом КБ, выписавшей на его имя доверенность на вождение). Остановившись на красный свет на перекрёстке, пробует познакомиться с женщинами в машине в соседнем ряду. – Всё непорядочное – это его амплуа.

В одном направлении с ним по тротуару идёт элегантно одетая женщина. Кажется, что он собирается и с нею познакомиться. Но, оказывается, это знакомая, у которой он одолжил деньги. Так он выскочил сказать, что в получку отдаст. Попутно сперва её шуточно напугав.

Фонтанирует энергией от предвкушения свидания.

Но не ложный ли это ход? Ибо на предложение любовницы Алисы пойти в гости к её друзьям он прихватывает и безусловно любящую его сослуживицу.

И фонтанирование ли, а не вредность, когда он, возвращаясь бегом (холодно) в автомобиль от обнадёженной заёмщицы набегает на катящийся под ноги футбольный мяч и пуляет его далеко вбок от потерявших мяч пацанов.

А что такое – выскочить из машины и побежать с диким криком вдогонку двум, катившимся по улице на роликовых лыжах? Фонтанирование? Или просто в машине нет отопления, и он замёрз.

Третий раз заветная музыка является вознаграждением Сергею, когда он доказал своим сослуживцам, что на вранье стоит мир, и они не исключение. А вот он – любит правду. И рассказал, что обманул их, что он ездил на свидание, где был застукан женой.

Ну себя выставил – ладно. Но зачем издеваться над до сих пор любящей тебя коллегой и бывшей любовницей Ларисой? Пользуется и сейчас по доверенности её легковушкой, а рассказал, что она с начальником несколько дней назад в рабочее время куда-то ездила.

Подлец. И доволен тем, что трезво и безжалостно относится к Этому лживому миру. Я, ультралевый, СССР называл, на манер Рейгана, империей Лжи.

Герой того времени – Сергей? Как танк, ломит вперёд и режет правду-матку в глаза. – Да, тайный герой.

Но не только, чтоб пройти цензуру Балаян взял на роль подлеца самого обаятельного советского артиста. Думаю, художник в режиссёре говорил.

Ницшеанство же до сих пор настолько чужое в России, что и в теперешних отзывах об этом старом фильме преобладает теплота, вызванная обаянием Янковского.

Сам же Балаян, не исключено, тоже себя как ницшеанца не понимал. А может, им и не был. А был для себя реалистом, прозревающим, каких людей рождает утраченная коммунистическая перспектива.

Впервые опубликовано по адресу

http://kontinentusa.com/ya-sprosil-sebya/