Приступаю к чтению порекомендованного. Человек знал мой вкус (чтоб было недопонятное – я это считаю меткой следа подсознательного идеала автора). Но осторожность требует, чтоб я параллельно с чтением записывал свои мысли. На случай, если вожделенных следов я не найду. Тогда я к концу записей приделаю оценку, что художественности нет и попробую опубликовать (ибо вкус воспитывает сам процесс специальной ориентации в произведении). Не зря потрачу время.

Вещь – такая “День охоты шмеля" (2007) Юрия Балагушкина.

В первых же строках – непонятное:

Так это не того рода недопонятное, какого я жду. Мне надо не персонажу непонятное, а мне, читателю. А пока мне всё понятно: какой-то компании что-то не понятно из-за дефицита информации.

Впрочем, кое-что нужное тут же появилось – противоречие. Речь-то идёт про "страх современников”, а какой-то уют чувствуешь:

А этот день и есть объект страха.

Противоречие наряду с недопонятностью (как вид недопонятности, что ли) есть для меня та самая метка.

Пока я и помыслить не могу, что б могло значить замеченное противоречие.

Смешно: собеседники ищут, как и я, как единым образом упорядочить всё известное о чём-то. В литературоведении (а можно б и на искусствоведение распространить) это называется “сходимость анализа”.

Неужели тут – умственное приключение? – Тогда, конечно, никакой художественности не будет. Или почему “конечно”?..

А вот устраивающее меня недопонятное: 3 раза на коротком отрезке применено "Александр сказал” и два раза "Антон сказал”. – Что это? Баловство автора? Передо мной развлекаловка?

ПРОЛОГ кончился и перед концом там, после трёх звёздочек, выделен из компании “я”, который решил провести роковой День охоты шмеля, идя весь день с запада на восток. Потому что где-то читал такое словосочетание. – Бац. Абсурдизм?

Часть 1. Снабжена кратким перечнем событий. Как в “Робинзоне Крузо”. (Дефо вдохновлялся идеалом соединения несоединимого…)

Так. Новый непонятный трюк с повторением словоблоков:

В первом случае было нарочитое самоограничение, что было целью без нарушения рациональности, теперь – никчемное повторение.

Зачем? Ради абы какой оригинальности?

Хорошо, старик поэт-сказитель. Но почему в ПРОЛОГЕ повествователь повторение допустил 2 раза? – Автор не вполне адекватен?

Старик продолжил свою абракатабру и “я” его покинул. И – новая для меня непонятность:

"Но откуда он [старик] узнал, что я собрался весь день идти?”.

Но старик об этом не говорил! Автор что: не помнит, что он написал несколькими строчками выше? Или “я” стал такой забывчивый?

И ещё:

Разве возможно, чтоб прачечные были верно поставлены во множественном числе? – Автор что: не адекватен всё-таки?

Или это живописуется ужас Дня охоты шмеля – помрачение разума у всех?

Сомнительное перечисление.

А как мыслимо заселять разрушенное?

Так и есть! Это – день Абсурда. Встречные на вопрос отвечают “я”-повествователю бессмысленным набором слов.

Все помешались?

"Я взял правее…” будто читателю сообщено, где “я” был. И бац:

Заумь начинается не только у персонажей, но и у “я”-повествователя. Я не удивлюсь, если, как у Сорокина, текст постепенно превратится в набор слов, слогов, а потом и букв. Тот опус я определил околоискусством.

Нет. Не случилось. Наоборот – следует несколько нормальных фраз “я”-повествователя про секту, хотевшую использовать День охоты шмеля. Впрочем, осведомлённость не проявляется.

Дальше – его, “я”, словоблудие о хаосе и порядке.

Дальше – его бред неосведомлённости о своём городе.

Так. Мимолётное видение (как видение и воспринятое “я”-повествователем).

А вот писательский блуд:

Далее повествователь срывается в объективное, трезвое изображение нормальным изменённого психического состояния этого “я”:

А не может быть, что это такая литературная игра точками зрения: как можно балагурить словами вокруг абсурда?

Нет. Стиль повествования трезвого о нетрезвых длится:

Часть 2 продолжается в таком же стиле. Частей – 5. И ЭПИЛОГ.

Мне наскучило. Надо сделать перерыв.

Поехали. С новыми силами.

Боюсь, что продолжится описание встреч “я” с неадекватными людьми. Боюсь, что у автора слабо с фантазией, чтоб разнообразить. – Итак, в части 2 одна встреча. Вторая.

Опять срыв на нелепости у повествователя:

"Трамвайные рельсы. Без щебёнки. [Будто в городе, где асфальт обычно, положено под трамвайными рельсами быть щебёнке] Так их сделали, наверно. На стене что-то написано. [не русскими буквами, что ли?] Одна линия толстая, а другая тонкая. Это же хорошо смотрится. Потом брусчатка. Не помню, какие дома. [Почему “какие”, а не “такие” и без запятой?] А на мостовой лежали предметы, накрытые чёрным полиэтиленом. Предметов было немного, и они были разные. Были батоны хлеба, были палки, были коробки [Повествователь откуда знает, что под полиэтиленом: тот прозрачный, хоть и чёрный? Но такого не бывает. Или каждый полиэтилен повествователь приподнимал, чтоб увидеть, что под ним?]".

Честное слово, чувство, что не вполне нормален автор, а не повествователь. Или это автор так в ненормального вжился?

Нет. С таким подробным самоотчётом я далеко не уеду…

Я прекращаю самоотчёт и напишу в конце чтения (если выдержу читать). Я как-то не помню, я дочитывал абсурдистские произведения до конца? Благо, это можно проверить по моим статьям о них. Кто там? Роб Грийе (см. тут). – Похоже, прочёл там только начало и конец. – Надо и тут так сделать.

Часть 5 кончается словами:

"На возникший посреди дороги завал строительного мусора [можно думать, что это горка некая] я отвечал отчаянным броском по трубе, переброшенной через глубокую канаву [Через канаву труба была переброшена до броска? Труба лёгкая, как шест для прыжков шестом? Бросок получился через гору строительного мусора?], наткнувшись на огороженное место дорожных работ [наткнулся в результате броска через завал с помощью трубы?], взбирался на тент над торговыми рядами [посмотрев чуть назад, я понял, что пространство с чем ни попадя бросается ему навстречу {чтоб он не мог идти на восток}, так что нечего удивляться вдруг появлению на дороге после завала торговых рядов], по нему добирался до кирпичной стены и спрыгивал за неё. Иногда местность была совсем непроходимой, и я отступал и искал окольный путь. И – снова вперёд, через громоздящийся город [то есть он из города первой части так и не вышел, и я ничего не потерял, пропустив 3 главы], борясь за каждую улочку, каждый квартал.

ЭПИЛОГ. В нём “я” встретил Григория из ПРОЛОГА, того, кто хотел с пистолетом сидеть дома и обороняться. Тот рассказал, что у него сидеть не вышло, он вышел и пробарахтался в мусоре, как “я”.

Обоим не вполне понятно, было ли что вообще. Есть даже слово "спокойно”, являющееся ключевым в идеале, вдохновившем создателей “нового романа”, Роб Грийе, в частности. Идеал – спокойного приятия факта непонятности мира до конца.

Это как позитивизм. Он предлагает не лезть в глубину. Не искать причин. А принимать всё, как есть.

Только если Роб Грийе сделал это художественно: точность описания любой мелочи, обычного (1) он сталкивал с необычностью, абсурдом (2) и получал катарсис: переживание обычности необычного (3)… То Балагушкин ограничился образным выражением приемлемости неполной познаваемости мира. И я подозреваю, что если Роб Грийе таки так сложно (противоречиями) выражал свой подсознательный идеал позитивизма, то Балагушкин – осознаваемый. То есть Роб Грийе – художник, а Балагушкин – иллюстратор знаемого. Роб Грийе выражал глубину своей души, а Балагушкин писал в стиле “нового романа”.

Есть смешное доказательство. Посмотрите, как слово "спокойно” применено в финале у Роб Грийе и у Балагушкина.

У Роб Грийе:

У Балагушкина:

У Роб Грийе это слово не связано с его подсознательным идеалом (позитивизма), а у Балагушкина – связано с ним, с позитивизмом этим. Философским воплощением спокойствия и непорывания.

Нет, есть тень художественности и у Балагушкина: упоминавшееся противоречие ужаса предмета обсуждения (1) уютности обсуждения (2). Что равно спокойствию позитивизма (3). Но всё же как-то не тянет за один удачный аккорд хвалить всё произведение.

Впервые опубликовано по адресу

http://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/6390.html