Я в молодости был революционер по натуре, а кончил тем, что стал консерватор. Странно. Потому что внутри себя чувствую себя одним и тем же и даже почти не изменившимся.

Как это может быть?

На ответ навело абстрактное рассуждение:

"…чем жестче организована одна из ... систем, тем свободнее в пределах данной структуры построение другой” (Лотман. Структура художественного текста. М., 1970, С. 63).

Революция скорей всего ассоциируется с политикой… Так я революцию понимаю, как движение масс, народа. А безнародные революции, вроде дворянских начала XIX века, народным революциям противоположность. Если перейти в век ХХ, то Великую Октябрьскую я считаю народной, и я за неё, а ту, что ликвидировала СССР, я считаю безнародной, оранжевой, и к ней я отношусь отрицательно. Соответственно, реакцию на последнюю (т.е. авторитаризм, путинизм, стабильность) я считаю благом, соответствующим воле народа (что народ и продемонстрировал недавно, избрав в первом же туре третий раз президентом Путина). А реакцию на это избрание – мол, нечестные выборы – я считаю попыткой поднять оранжевую революцию и вредом (для России сейчас губительна любая революция, слишком много их ей досталось в прошлом веке). – Вот так и получается, что я один и тот же с молодости до старости: я с большинством, с народом.

И, оглядываясь на свою жизнь, - а она большей частью прошла во времена подготовки оранжевой революции Горбачёва-Ельцина правыми диссидентами, исчезающе малым числом народа, - мне вспоминается один органный концерт, в 1972 году, в Каунасе. Играл музыкант по фамилии Василяускас. “Прелюдия и фуга соль минор” Баха. Я был потрясён тем фактом, что мне, музыкально безграмотному, повезло пережить совершенно определённую ассоциацию с оранжевой, как я теперь это называю, революцией, которая удалась (чаще в истории они не удавались), и к какому хаосу это привело (для слушания надо самому найти, ибо адреса не долго остаются действующими при ссылке на них). (Полная аналогия с тем, что через два десятилетия произошло в СССР.)

Я даже и не знаю, чем я тогда был больше взбудоражен: заразительностью революционных всё же ассоциаций или самой логической стройностью этих ассоциаций, тем, что в течение многих минут я ни на что, ни на что, кроме этих ассоциаций, не отвлекался, что – согласитесь – редкостно.

Теперь я возбуждён содержанием тех ассоциаций в связи с цитатой из Лотмана.

А так случилось, что тогда, вернувшись с концерта, я записал те ассоциации, и вот теперь имею возможность ту запись продемонстрировать.

Морской прибой на гладком берегу и при гладком море... Их много - пенных пузырьков и белых барашков. Они свиваются в дробные причудливые узоры. Но всё их множество - лишь узкая линия вдоль берега. Хоть и дробящаяся, раздваивающаяся, растраивающаяся, вьющаяся и пенящаяся, живая и упорная, но слишком малая по сравнению со всей громадой, массой моря. И не смотря на это, похоже, что эта волнующаяся, искрящаяся, вибрирующая линия хочет раскачать морскую громаду. Но где ей!.. Море огромно и лениво, и лишь мерно вздыхая слушает отчаянную горстку бунтарей. А они не унимаются. Они не усиливают своего собственного волнения, но в их неизменном напоре тем более чувствуется уверенность в их конечной победе, чем дальше длится эта неизменность. Но трудно раскачать громаду. Однако и не унимаются неуемные. Кажется, это может длиться бесконечно – и ничего не изменится. Но потрясающе неизменен напор линии прибоя. И океан начинает внимать иначе. Он начинает раскачиваться. Это не производит никакого впечатления на линию прибоя. Этим пенным барашкам нужно, чтоб все море покрылось ими же. Поэтому ничуть не унимаются они и ничуть не торжествуют. Рано. И их упрямая неизменность энергии все больше и больше раскачивает океан и очень постепенно, но он начинает расходиться. И когда видно, что он уже неудержимо пришел в движение, что он уже не остановится, лишь тогда бунтовщик прибой позволяет себе порадоваться достигнутым. И они вместе, бунтовщик прибой и расходившееся море, сливают в одну свои ревущие песни.

И совсем не тот эффект, когда нет сосредоточенно направленной воли. Один сказал одно. Другой об этом имеет несколько отличное мнение. Третий выдает еще одно отличие. И так до бесконечности. И хотя все говорят об одном, но получается хаос.

Я не знаю, кем был органист Василяускас с политической стороны глядя, но изрядное количество знакомых мне литовцев относилось к советской власти и к так называемому социализму, скажем так, барочно. А Баха и Барокко искусствоведы связывают, так что и я могу – да простит меня Василяускас – связать его с теми литовцами, что были в душе правыми диссидентами, и не мытьём, так катаньем, тихой сапой стремившимися к реставрации капитализма и отмежеванию от России. Как три века до того великий представитель Барокко Рубенс жизнерадостными (по цвету) трагедиями (по сюжету) своих картин играл в унисон с бельгийской буржуазией, знавшей, что не мытьём, так катаньем Бельгия от феодальной Испании освободится и капитализм у себя утвердит, что более удачливым соседям, голландцам, уже удалось.

“Оранжевость” Василяускаса для меня была в том, что “победа народа” в “Прелюде” была мечтой меньшинства. Не безнадёжной мечтой, исторически оптимистичной, но лишь мечтой. Субъективностью. Как факт – этот хаос… стройной “Фуги” непосредственно следом за “Прелюдом”. И как другой факт – связь жёстких правил музыкального строения с отражением музыкой не объективного, а субъективного: "…синтактика [музыкальная грамматика] также связана с внемузыкальным миром, но не реальным миром предметов ("вещей") и энергий, но с идеальным миром человеческой мысли, то есть с процессом мышления как взаимодействия логики и свободного потока мысли” (Бонфельд. http://www.booksite.ru/fulltext/bon/fel/bonfeld/0123.htm). Победительная оранжевая революция была лишь в мыслях.

Скажу более.

Я не от одного только этого концерта свои ассоциации тогда, в 1972 году, записал. Есть ещё одна, похожая на процитированную, запись, касающаяся Ростроповича. А тот уж всем известен как правый диссидент. Эта запись помечена так: “23. 11. 72 г. Чайковский. “Четвертая симфония”, 1-я часть. Вильнюсский симфонический оркестр. Дирижёр Акияма. 27. 11. 72 г. Дворжак. “Концерт для виолончели с оркестром”. Виолончель. Ростропович. Вильнюсский симфонический оркестр. Дирижёр Дварионайте”. И вот та запись.

Трубный призыв (об этом будет вся часть). Призывать есть к чему, потому что народ страдает. И вот, в самых недрах народных рождается герой. Хотя это вроде никак особо не заметно, но как-то чувствуется: это он. И его развитие проходит поначалу где-то вдалеке от основных бед времени. Оно и понятно – ребенок. Но он живет среди народа, и в его сознание впитывается страдание вокруг, и возникает идея возмутиться этим. Идея превращается в первую попытку, потом в основательную подготовку. И – опять призыв. Но все дело в том, что герой все время - в непосредственнейшей связи с массой. Он ничуть не отрывается. Не забегает вперед. Кажется, что не он тянет массу, а масса сама вызревает, лишь время от времени выставляя героя на вид, чтобы он как бы подвел очередной итог процессу. А может, главная роль героя в том и состоит, чтобы уловить нужный момент и нужный лозунг и провозгласить его всем. Итого, роль героя сводится к трубным призывам в переломные моменты развития.

Совсем не так – в концерте. Там тоже сначала – страстный, упоенный призыв к беззаветности, хотя бы во имя ее самое, а не во имя других целей (ибо беззаветность сама по себе необыкновенно прекрасна и поэтому может быть самоцелью). А дальше идет-идет черновая, нудная, огромная, кропотливая, бесконечная работа по поднятию масс. Кажется, не видно уже не только конечной цели, но и прелести настоящего. Только бесконечная суетная деятельность. Но она и награждается. Виолончель, в конечном счете, раскачивает весь оркестр.

Я был тогда тоже диссидентом (только левым: считал, что социализм болен, и его надо спасать). И был в некотором меньшинстве, ибо считал, что большинство просто по лени своей позволяет коммунистам гробить дорогу к коммунизму. Не может же, мол, быть, чтоб большинство было против коммунизма, этого рая на земле. А будущего я не знал. И какую роль в нём будет играть Ростропович, тоже не знал. Вот и сплошь позитивное тогда моё отношение к его будоражению публики.

А теперь я плохо отношусь к будоражению против авторитаризма. Как плохо, если вернуться к Баху и Барокко, отнеслись в Европе к новому стилю. Это слово считалось "оценочной категорией - отрицательной кличкой”. Сочинения Баха на сто лет были забыты. Европа была раздираема крайностями религиозной войны между Реформацией и Контрреформацией. А идеал Барокко – соединение несоединимого*. Куда ему, когда кругом экстремисты… Он же, оказывается, экстремы соединял.

Я теперь тоже мирный. Называю это новой левизной. Старая была экстремистская: экспроприация экспроприаторов. При старой ещё не было оружия массового поражения и угрозы гибели человечеству от прогресса, от перепроизводства и перепотребления. Теперь, воленс-неволенс, договариваться придётся. Причём, согласившись с коммунистическим принципом удовлетворения разумных материальных потребностей. То есть это будет новый традиционализм в пику американскому глобализму, на неограниченный прогресс нацеленному. И в пику оранжевым революциям, - будет традиционализм, всё больше против этого американского глобализма ориентированный. Новый традиционализм. Благо, в России хотя бы есть ещё традиционалистское большинство, противников “оранжевыми” клеймящее "отрицательной кличкой”.

Вот только вопрос: а как же быть с удовольствием, какое я испытывал и продолжаю испытывать от ассоциации музыки “Прелюда” с организующим началом, которое есть в любой революции? – Соединять несоединимое, как советует Барокко?

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/103.html#103

*- Любопытное сближение.