Что чему противостоит сейчас в мире? – Американский глобализм и традиционализм. На стороне американского глобализма – Чхартишвили. – Как Чхартишвили надо за глобализм агитировать скрыто в довольно антиамериканской России? – Представив этого волка в традиционалистской овечьей шкуре. – Но это ж абсурд! – Да. Но. Умеют же ничтоже сумняшеся говорить абсурд политики? – Умеют. – А художники разве не играют с абсурдом? – Играют. – Вот и надо на сторону глобализма-якобы-традиционализма высунуть Акунина.

Минус у глобализма – угроза глобальной экологической катастрофы от неограниченного прогресса. Как этому противостоять? – Так не считать и выставить прогресс как что-то естественное, наподобие традиционализма в духе небесного пути дао. “Как вода шутя прорывает без видимого напряжения ненавистные плотины, так должен поступать и совершенномудрый. Тяжелая победа не годится, ибо она мало чем отличается от поражения. Нужна именно легкая победа <…> непреднамеренная активность, максимальное использование ситуации” (Циплаков. Далее все непомеченные цитаты будут оттуда же).

Но неприятности-то от прогресса ж есть? – Есть. Это человеческое дао, “слишком сильное стремление к жизни”.

Что поручается Акунину со стороны Чхартишвили? Акунину поручается непреднамеренной активности дать побеждать “в знаменитом недеянии (увэй)”.

Что такое увэй в романе “Алмазная колесница”? – Это, например, политика Англии в противостоянии России на Тихом океане. Если Россия поддерживает в пробуждающейся Японии XIX века почти абсолютную монархию (как и у себя), то Англия – конституционную монархию (как и у себя), то есть нарождающуюся в Японии буржуазию, в частности, буржуя Цурумаки. Поэтому, если Россия поддерживает министра Окубо, то Англия – его убийство. Но как?! – В “недеянии”. Пусть Акунин сделает ложный сюжетный ход, мол, главный иностранный советник японского императорского правительства англичанин Булкокс стоит во главе заговора против Окубо. А на самом деле, как потом пусть окажется, во главе заговора пусть будет Цурумаки. Вот и получится, что то, что нужно Англии, выйдет без её участия. Само собой. Естественно. Национальная буржуазия естественно стремится к власти и конституции, что естественно приведёт такую Японию к масштабу мировой державы, а не региональной. Вот мы, читатели, это в нашей теперешней истории и застаём. Япония – мировая держава. До Второй мировой войны даже господствовавшая на Тихом океане. Россия ж, как знает читатель, так и не приобретшая конституции, Японии в своё время войну проиграла. И, как и нужно было Англии, на Тихом океане конкуренцию не составила.

Самого Цурумаки Чхартишвили своему Акунину разрешает убить. Тот же проявляет “слишком сильное стремление к жизни”. Но естественность (конституция и либеральные ценности) судьбе Японии обеспечивается: созревает в преемники Цурумаки Сирота. И этого персонажа уже Акунину, по воле Чхартишвили, убивать нельзя. Оно, конечно, неожиданно для читателя переметнулся Сирота от пророссийскости к антироссийскости. Но сделано это по воле Чхартишвили Акуниным без иронии. Сирота услышал рассуждения Бухарцева о миссии России не дать жёлтой опасности, Китаю с японской головой, нависнуть в скором будущем над миром, как новый Чингис-хан, и переметнулся. В сторону естественного. (Ведь Россия – порядок – противоестественна.)

Я так часто применяю слово “естественно” из-за Циплакова: “Вода и ветер как наиболее естественные преобразователи природы объявляются даосами образцами для подражания”.

Что говорит буржуй Цурумаки? – “…вечная схватка Порядка и Хаоса. Порядок норовит разложить всё по полочкам, прибить гвоздиками, обезопасить и выхолостить. Хаос разрушает всю эту аккуратную симметрию, переворачивает общество вверх дном, не признаёт никаких законов и правил. В этой извечной борьбе я на стороне Хаоса, потому что Хаос – это есть Жизнь, а Порядок – это смерть <…> Окубо был олицетворением Порядка. Одна голая арифметика и бухгалтерский расчёт. Если бы я не остановил его, он превратил бы Японию во второстепенную псевдоевропейскую страну <…> Диктатура и абсолютная монархия симметричны и мертвы. Парламентаризм анархичен и полон жизни”.

Чувствуете, как это актуально в своей направленности против авторитаризма, мол, в нынешней России?

Но это направлено и против традиционализма, понимаемого как враг глобализма и прогресса, прогресса, потерявшего рационализм и мчащего человечество к гибели. Чхартишвили знает о таких мыслях и должен их угробить. – Как? – Перехватив инициативу у такого, обычного для европоцентристского читателя, традиционализма. Для этого он поручает Акунину выдвигать на щит необычный традиционализм – небесный путь дао. То есть давать тому, естественному, неизменно побеждать второй путь дао, человеческий путь, неестественный, со страстями.

Причём Чхартишвили надо быть осторожным, поручить Акунину выбирать слова. Если в России после 1998 года (года рождения Акунина как писателя) реакция на вседозволенность демократии (приведшие к развалу СССР, дефолту в России), то антипода Порядку нужно Акунину велеть именовать не Свободой, а Хаосом. Темнить нужно велеть Акунину. А самому Чхартишвили на интервью нужно говорить, что он интровертный человек и Акунина выпустил, чтоб тот его, Чхартишвили, ограничивал, не давал пасти народы (насчёт перспективности американского глобализма, о чём в интервью молчать). Акунина же сделать незаметным: “Вот он, механизм авторского отстранения, проявляющийся в знаменитой акунинской безжалостности! Только читатель свыкся с персонажем, проникся к нему симпатией — глядь, чуть зазевался, а того уже в ледник и на погост. Он [Акунин] радуется своей незаметности”.

Где-то такой незаметный и Сирота, оставленный главным победителем в “Алмазной колеснице”.

Он появился было в самом начале второй части романа с явной иронией к нему автора: ну что это за имя для русского уха: “Фандорин немного удивился, что консул с первой же минуты знакомства счёл нужным сообщить о печальном семейном положении своего сотрудника”. Ирония повторилась, когда обнаружилась непомерной пылкости влюблённость скромного секретаря в нанятую машинисткой Софью Диогеновну. Но потом авторские выпады против него прекратились. Он мелькал в сюжете где-то на втором плане. И вот он главный победитель.

Можно возразить, что и он проявляет “слишком сильное стремление к жизни”: идеал у него Пушкин, красиво умерший; сам он сумел жениться на Софье Диогеновне, поначалу его не замечавшей даже; переметнулся в службе из-за гигантских мотивов. Но о Пушкине ж у Акунина мимолётно, Софья Диогеновна как-то незаметно к нему переменилась (опять это незаметно!). И неожиданность его измены России тоже имеет что-то от незаметности. Когда он слушал разглагольствовования Бухарцева о жёлтой опасности, было незаметно, что он слушает.

Можно возразить также, что далеко не незаметен англичанин Булкокс, второй по степени непреднамеренно-победитель в романе: Англия ж стала главным сотрудником Японии, оттеснив Россию.

Но дуэль! - скажете. – Зато как он легко побеждает Фандорина на дуэли. Придумано – якобы не Акуниным – Цурумаки, будто у Булкокса травма запястья (Фандорин же не хочет ни убивать соперника, ни сам быть убитым, а у Фандорина право выбора оружия); вот Фандорину Цурумаки и подсказал шпагу. А Булкокс со шпагой – победитель прошлогоднего (до приезда сюда Фандорина) соревнования. Так что Булкоксу стоило победить… Это уже увэй.

А как с любовным поражением Булкокса? Аж на дуэль вызвал же. Не без страсти ж? – Нет. Без страсти. Дуэль была правилом сохранения приличия в те времена. Куда Булкоксу было деться, если Фандорин у него увёл конкубину, платную жену, О-Юми. Была б страсть, Булкокс не дал бы себя уговорить не убивать Фандорина, разыграв, мол, апоплексическимй удар: будто его, Булкокса, хватил удар за секунду до того, как поверженного Фандорина добить.

Так что увэй и тут. Итог – исторические победы прогрессивного (либеральных ценностей), представленного естественным и потому – в традиционном обличьи.

Вообще, есть ли в книге что-нибудь от подсознания Чхартишвили? Что-то из того, что мне, критику, можно предположить неожиданным для него самого… С учётом, например, откровения (по-моему, всё-таки откровения, несмотря на всю его афишируемую интровертность), - с учётом такого откровения на интервью:

— Нет, ничего это мне не помогло. И не очень-то помогает самим японцам, которые такие же люди, как все. Ну не все же индусы живут, как Махатма Ганди, и не все русские, как Толстой или Достоевский” (http://bodhy-75.narod.ru/vhod/biblioteka/b_akunin/bolshaya_sborka_statei_i_intervyu/).

Ну, скажем, пусть Акунин через сознание Чхартишвили преисполнен уважения к квинтэссенции японскости… Сам псевдоним его – от “акунин” – злодей с принципами… А то, что с принципами, надо уважать…

Но не уготовил ли Чхартишвили неосознанно моральное – в духе процитированного отрывка из интервью – поражение японским акуниным, дав такую последнюю фразу произведению своего Акунина: “YOU CAN LOVE”. Вы можете любить. Если считать, что это не в смысле похвалы, а в смысле разрешения.

Ведь Фандорин, судя по первой части романа, запретил себе любить, после, как он думал, смерти любимой, О-Юми. Запретил, а вполне ещё достоин быть любимым, судя по той же первой части, хоть уже и здорово в летах. (Я знаю, что Фандорин – персонаж, переходящий из романа в роман. Но, думаю, можно относиться к нему и как к непереходящему. Читатель не обязан читать всю серию. И хоть в первой части романа о нём даме отзывается один как об имеющем “репутацию разбивателя сердец”, но можно отнести это к неуклюжести незадачливого ухажёра за этой дамой. А если и сама она, опытная женщина, оценила, что Фандорин “не из платонических воздыхателей”, так из этого тоже не следует, что он донжуан.) Послание не умершей всё же О-Юми не дошло до него. Да, всю молодость и зрелость он прожил, получается, как монах, с мистической уверенностью, что как только какая женщина его полюбит, и он её, так она умирает. Лишь нам, читателям, дано знать, что последней (по этому роману) его женщиною, О-Юми, он освобождён от зарока больше не любить. И тем больше мы его жалеем. Но письмо его сына во второй части романа (и послание любимой в том числе) написаны курсивом, написаны в самом конце и исключены из сюжета. То есть, можно счесть, что эта глава больше Чхартишвили принадлежит, чем Акунину? То есть европейский гуманизм Чхартишвили невольно для самого Чхартишвили восторжествовал при столкновении с японским демонизмом того Акунина, что при “Алмазной колеснице” значится автором?

Или вольно? Ибо вольно применён курсив.

Его ж свободно могло и не быть, раз перед всей главой проставлено: “P.S.”.

Нет. Стоит курсив. То есть, Чхартишвили отодвинул маску “Акунин”, когда захотел. То есть, и тут нет следа подсознания.

Я боюсь, что Чхартишвили даже читал “Психологию искусства” Выготского. И осознанно поместил во вторую часть романа то, что я, вслед за Выготским, называю художественным – курсивом напечатанные хокку в конце каждой главки. (Я, не художник, по собственному опыту – однократному – знаю, что если осознанно применить в структуре текста противоречия, то он оказывается до чрезвычайности действенным.)

Так зная, что он, Чхартишвили, сознательно заставил своего Акунина быть незаметным, как небесное дао, и незаметно (таков, мол, характер персонажа, а автор не при чём) заставил Акунина проводить в текст человеческое дао (страсти и ужасы), - зная всё это, не захотел ли Чхартишвили дать читателю ощутить всё же подсознанием, что такое это небесное дао? – Думаю, захотел.

Как он это сделал (не как художник: стихийно и подсознательно)?

Хокку - трёхстишие со следующим количеством слогов в каждом стихе: 5, 7, 5. А я заметил, что впадаешь в какое-то изменённое психическое состояние, если читаешь, а лучше – произносишь наизусть, любое из этих хокку так, чтоб раздвоиться. Один “я” мысленно произносит стих, а другой мысленно считает слоги (или не то, чтоб считает, а отмечает, следит, что таки 5, таки 7, таки опять 5 слогов, а О ЧЁМ там - безразлично). Это “безразлично” - что-то наподобие нирваны. Одно из противочувствий.

Сколько я знаю, идеалом буддизма является выйти смертному из бесконечного круга возрождаемых существований, каждое – со своими счастьями и страданиями, то есть идеал – нирвана, которая не смерть, но бесчувствие ко всему: добру и злу. Это не небесное дао, не “гимн естеству”, не состояние “природной гармонии”, не что-то со знаком плюс, а что-то нулевое.

Мне представляется, что Чхартишвили тоже так понимает.

Второе противочувствие от хокку – “небезразличное” (словесное содержание, ассоциации, грамматическая верность, эмоциональная и интеллектуальная оценка и т.д.) – что-то наподобие жизни, противостоящей нирване.

“Безразличное” с “небезразличным” сталкиваются и рождают миникатарсис: что-то вообще непередаваемое.

Это непередаваемое, по-моему, и есть небесное дао, корень всего сущего, доброго и злого, то есть одно из того двойного дао, которым назначено быть Акунину. “Акунин <…> пустота, меняющая маски, а маски эти - люди, пытающиеся проявить активность”.

Я не знаю, как сочиняют стихи поэты, как сочиняют хокку. В каком-то трансе, вроде бы. Но Чхартишвили, думаю, их сделал сознанием.

Зачем?

Затем, чтоб уравновесить то человеческое дао Акунина, которое слишком необычно для обычных европоценристов. Я настаиваю – для обычных. К которым относится, думаю, и Чхартишвили. (Необычные – демонисты – не воспримут как экзотику японский демонизм.)

Я, по-моему, не допустил неточность или халатность, применив слово “демонизм”. Суть его прямым текстом (то есть не художественно, следовательно, вряд ли относится к подсознательному и сокровенному Чхартишвили) изложена перед концом романа, объясняющим его название:

- Да, слышал. Малая Колесница – это когда человек хочет спастись [от страстей и мук жизни – в нирване] через самоусовершенствование. Большая Колесница – когда пытаешься спасти [в нирване же] не только себя, но и всё ч-человечество. Что-то вроде этого.

(То есть это есть элементарный суперэгоизм, демонизм. Активный. Тогда как буддизм есть демонизм пассивный: он ничего не делает против Зла, ему всё – равно.

Такие вот две разновидности суперэгоизма и один простой эгоизм, дао. Дао не всё – равно. С ним важно жить ““ради себя самого””.)

Не нужно перед обычными европоцентристами уравновешивать обычные результаты (варианты человеческих дао, персонажей Акунина) деятельности небесного дао (писателя Акунина): западного гуманиста Булбокса, российского гуманиста Доронина, консула Российской империи в Йокогаме. (У Булбокса руки “ходили ходуном”, когда он целится выстелить из карабина в удирающих Фандорина и уводимую тем конкубину англичанина, О-Юми. Доронин решил жениться на своей конкубине, когда она забеременела.) Ну как это, мол, европейцу – убить человека не при самообороне! Ну как это, мол, православному – не жениться на матери своего ребёнка! – Грех. – Это всё обычно. Это не требует оправдания непредвзятого сочинителя массовой литературы перед её потребителем. Сочинитель не выказывает своего отношения к этим добрым поступкам, и – нормально.

Другое дело, если не видна осуждающая позиция автора к делам злым. (Отец О-Юми отдал дочь в публичный дом, чтоб та набралась опыта, необходимого для изучения иностранцев, повадившихся приезжать в новооткрытую для себя Японию с разными делами, и можно ожидать японских заказов по совершению злых дел по отношению к этим иностранцам.) Вообще, как читателю относиться к “акунинской безжалостности”, к этим так легко рассыпаемым по страницам романа убийствам… Как к несерьёзности чтива?

Что если Чхартишвили при всём его кокетстве насчёт заработка на чтиве, производимом Акуниным, хотел и пасти народы, только скрыто, с помощью Акунина?

Тогда, в частности, понятно появление хокку в романе про, большей частью, Японию: смягчает европоцентристам шок от японского демонизма как, мол, нормы. Смягчим, мол, эту необщечеловеческую ценность, так тем легче отстаивать общечеловеческую, то есть ценность американского глобализма. Тем более что все восточные философии теперь горазды мутить воду и выставлять себя по-западному политкорректными. Вот, мол, их муть и применим, раз живём в стране, не склонной признавать в качестве общечеловеческой ценности американский глобализм. Да здравствует, мол, философия “естественности и непреднамеренной активности”. Ну кто даже в России против этого возразит? “Чхартишвили постарался, чтобы основы <…> учения воспринимались как исконно русские реалии”.

Я намеренно сделал пропуск в цитировании.

Описанное в предыдущем абзаце уравновешивание человеческого дао небесным в романе имеет некий аналог развития уравновешивания в истории философии Китая - конфуцианство. Даосизм с его недеянием, порождающей пустотой на одном полюсе уравновешивается – и не только для европоцентриста – лучше всего в “позиции нерождённого младенца”. Или хотя бы, как касательно дао мельком уже было сказано выше: важно жить ““ради себя самого””. Моя хата с краю, я ничего не знаю. А красиво это звучит так: “знаменитый индивидуализм и независимость Фандорина (его тяга к privacy)”. И тут можно вспомнить про горохизацию мира как политическую задачу американского глобализма. (В русле её сахаровская конституция для нового СССР с 50-тью субъектами, наделёнными правом свободного выхода из такого СССР, а также ельцинский парад суверенитетов, раздробление Чехословакии и Югославии, слабость раздираемого на части Ирака после ухода из него американцев, что-то похожее в Ливии после её “умиротворения” и далее – везде. И всё это при папе-США, которые сами горохизированы на всякие общины, а одна горошина правит.) И вот соответственно чхартишвилиевской задаче умиротворения “…даос Акунин сделал главным персонажем своих писаний конфуцианца Эраста Фандорина”.

Почему Акунин Фандорина не убивает? Потому что тот всего лишь сориентирован на “максимальное использование ситуации”, не планирует, не готовится? Потому что у него “непреднамеренная активность”, наиболее близкая к небесному дао (везунчик, которому спасение себя дано априори)? – Да нет. Чхартишвили не разрешил убивать. Ибо Фандорин эталон горохизации. Естественный человек, приспособленный для естественного мира так называемых либеральных ценностей, столь ценных для Чхартишвили. Россия со своей тоской о потере глобального влияния и мечтой опять стать впереди планеты всей Чхартишвили претит. Вот он с ней такой и борется тайно. Хоть и не художественно.

А может, всё-таки художественность помимо воли Чхартишвили в роман проникла?

Вернёмся к вожделённой естественности.

- Как её воспеть вдохновенно, а не по хитрому расчёту?

- На пути наибольшего сопротивления: воспевая этику долга, всю эту специфическую японскость, что “не очень-то помогает самим японцам, которые такие же люди, как все”. Воспеть, не помня про “Психологию искусства”, а стихийно.

“- Японцев хлебом не корми, только бы кто-нибудь красиво умер, - улыбнулся Всеволод Витальевич [консул Доронин]”.

Так начинается описание Японии. Иронически. А выливается, - хоть и в освещении Акунина, - в апофеоз убиваниям себя и чувству долга. (За что, наверно, и наградила польщённая Япония Акунина, не поняв глобалистский идеал Чхартишвили.)

Вот это всежизненное усилие папы О-Юми, ниндзя, человека долга, в итоге… Он обязан служить Злу… Даже не столько он, сколько клан его, представители этой профессии. (Не станем туман наводить и прятать суперэгоизм этого персонажа, как это сделано в романе.)

Парадокс такой: сделать суперэгоиста человеком долга…

До сих пор в моей системе ценностей (да простит меня читатель, не читавший других моих вещей) этика долга не кореллировала с эгоизмом. А эти ниндзя жизнью готовы пожертвовать ради выполнения заказа. Лишь жизнь клана не должна прекратиться. А жизнь каждого – ничто.

“Но есть, есть Божий Суд, наперсники разврата!” - Это привычно. А тут наоборот: “Но есть, есть Чёртов Суд, наперсники Добра-то!”

От столкновения привычного с непривычным как-то задумываешься.

Полно верных – себе. Слуга Маса. Террористы. Интендант полиции Суга. Инспектор полиции Асагава. Харакири ж хотел себе сделать, провалив спасение премьер-министра от террористов. Да полно. Каждый бандит – с принципами. Даже О-Юми. Уж как любила Фандорина. Но необходимо, чтоб клан получал работу по специальности (шпионить и убивать). Для этого надо и наказать нелепо причинившего вред клану буржуя-заказчика, и привлечь его типа людей – буржуазию – к прежнему сотрудничеству. Это может сделать, - невольно, по неведению, - только Фандорин, считающий, что она, О-Юми, убита. Ну так она для него на всю его дальнейшую длинную жизнь убита, мол. И сама она на всю свою тоже длинную жизнь должна обречь себя на жизнь без любимого. Почему? – Потому, что любовь кончается, и по науке любви надо любовь прекращать в её апогее, и – пожертвовав (якобы пожертвовав) собою ради любимого. И тут долг.

Парадокс.

И начинаешь думать: а я-то, предельно заведясь на этику долга, ну предельно заведясь, прав ли? Неужели я являюсь “силою среди других сил”? Что если мне просто по инерции легче так жить? С этими моими, какими-никакими, интеллектуальными победами, одною за другой… То есть, когда они кончатся, не должен ли я покончить с собой? Как ниндзя при поражении… (Как они по-страшному кончают собой! Взрезав себе под подбородком кожу от уха до уха, содрав её с – чего? – с головы и полоснув себя по горлу.) Или не должен ли я приятно покончить с собой, как стоики…

Это понятно. Грек привык жить жизнью своей общины, своего <порядка>. Один исторический удар за другим раздробил общину и предоставил индивидуальность самой себе. Вопросы жизни и смерти, всегда волновавшие арийскую душу, показались бесконечно более страшными, когда подошли вплотную к маленькой личности, не защищенной уже коллективом. В стоической философии эллин пытался найти новую родину, вместо потерянной, новый "космос", частью которого мог бы он себя почувствовать” (Луначарский).

В моём случае аналогом “порядка” является коммунизм, идея которого, будучи столь предана в ХХ веке, может никогда теперь не свершиться.

А "вселенской души" нету ж.

Так что?

Хорошо было Луначарскому. Он писал в 1907 году и верил в коммунизм.

Впрочем, я ж тоже почему-то ещё верю. В человечество. Ну не дастся оно погибнуть от перепроизводства и перепотребления, от прогресса. Ну неминуем коммунизм. Просто он теперь будет не такой, как прежде думали, ориентированный на прогресс. Он теперь будет ориентирован на отказ от прогресса. Это мне заменяет “серебряную броню” стоика, “проходящего мимо невзгод с поднятым к небу взором, а иногда и с судорожно сцепленными зубами” (Луначарский. Там же).

Идеал сверхбудущего.

А полез-то я за духовной поддержкой – в древность.

Как и Чхартишвили – в дао.

А дело в том, что Чхаришвили тоже ушиблен угрозой смерти человечества. “…ещё каких-нибудь двадцать лет назад человечество реально стояло на пороге ядерной катастрофы, то есть, по сути, массового самоубийства! И это в век комфорта, прогресса, Красного Креста и Совета Европы! “Парадоксально, но факт: чем легче и приятней жизнь человека, тем чаще он задумывается о самоубийстве. Что, собственно, и демонстрирует наша благоустроенная эпоха””.

Но лично ему, приверженцу глобализма, дика мысль о самоубийстве. Поэтому он и полез в Японию с её элитарным культом самоубийства, чтоб, восславив его, его отвергнуть ради простого мещанского существования. Скрыв от публики, что у него идеал именно мещанский (это по-прежнему в России бранное слово и можно такой идеал вдохновенно воспевать, только держа его, может, только в подсознании).

И вот я и он стоим идейно друг против друга… Я - с поднятым к небу взором. И мне трудно. Но не трудно ли и ему с этой всё-таки неудобной Россией? Ибо, пася народы, он не может сказать прямо: остановитесь, подумайте, зачем тужиться, смотреть в небо, когда есть трава под ногами. И тогда думаешь, что если это всё же произведение идеологического искусства, “Алмазная колесница”. Хоть оно и притворилось произведением искусства прикладного – развлекательным произведением.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.lik-bez.ru/archive/zine_number4434/zine_critics4438/publication4464