Мне смешон я. Натягивающий, если сказать грубо, предвзятый смысл на неизвестное мне произведение известного автора. Читаю, читаю, читаю об этом произведении у некого литературоведа и вдруг обнаруживаю заветные (для той предвзятости) слова. И рад.

Чему рад?

Тому, что те слова, во-первых, объясняют мне, что я сам смутно почувствовал от прочтения разбираемого произведения, во-вторых, они ж оказываются в соответствии с упомянутой предвзятостью.

Вот то произведение.

Ну что страшнее перечисленного и намекнутого может быть с лирическим “мы” стихотворения? Смертей людей, смерти любви… И почему так сладко почувствовать “Страшную беду”? (Не знаю, как вы, – я почувствовал.)

Ответ у Лосева: “исполненном метафизического ужаса” (“Солженицын и Бродский как соседи”. С.-Пб., 2010. С. 31).

При слове “метафизический” я вспоминаю ницшеанство. А Ахматову, - это её стихотворение, - я считаю ницшеанкой.

Страшнее перечисленного может быть только осознание абсолютного царствования Зла в этом мире. В нём убивают, изменяют, топятся… В нём невозможно счастье. И – возможно. Если воспарить над Добром и Злом. То есть оказаться (например, в творческом художественном акте) в ином мире. Как бы космическом (“С земли не видно”). И это так сладко…

И в этом вся Ахматова, достигающая – при жизни и оставаясь в здравом уме – своего идеала, метафизического, которое у полноценного ницшеанца достижимым в этой жизни не бывает. И потому он любит смерть.

А теперь перескажу, как до своего открытия дошёл Лосев.

Во-первых, “слова “страшную беду” выделены с одной стороны цезурой [паузой из-за точки], с другой – концом строки” (Там же). Во-вторых…

Во-вторых, “ударное “а” в слове “страшную” - единственная открытая нередуцированная гласная в окружении … редуцированных” (Там же). (За троеточием я опустил слово “закрытых”, которое Лосев применил, по-моему, зря.)

В третьих, “И фонетически страх выделен, [слово] звучит сильнее всего в первой строке стихотворения” (Там же).

Такие вот смешные мелочи, а делают произведение исполненным метафизического ужаса, то есть и не ужаса, собственно, раз метафизического.

А сладость чем достигнута? – Может, определённостью всего. А ещё – зримостью, слышимостью, тактильной ощутимостью пейзажа.

И ещё – достижительностью: “луна остановилась”. То есть лирический герой оказался в такой метафизичности как вне времени.

Сверхчеловек, одним словом.

А мне смешон я. Заметивший, наконец, что великая Ахматова, похоже, не применяет противоречий, того, на что я молюсь. На что, думал я, стихийно ориентируются все художники и “понимающие” их люди. Потому стихийно, что имеют дело с подсознательным. Переводят подсознательное в слово “нравится” или подобное, и – готово.

Сознательное ж в искусстве есть что? – Если навскидку и обывательски – это в принципе приводимое к ценностным словам. Например, средневековые христиане к какому слову приводили изображение цвета неба? – К слову “золотой” (потому что самый дорогой и потому что там пребывает Бог).

По Ахматовой в мире правит Зло, “нехорошее”. Естественно, такой мир предстаёт как “освещённый” луной.

А правда же, что лунный свет – гипнотизирует? – И это уже – хорошее? – Нет. Это – изменённое психическое состояние. Это образ иного мира, мистического, желанного. И раз даётся образ своего идеала, то подсознательное улетучивается.

Но, может, всё-таки есть в стихотворении столкновение противоречий, столкновение хорошего с одной точки зрения с хорошим с другой точки зрения. Хорошее первое – это приятие Зла как основы мира: “Страшную беду / Почувствовав, мы сразу замолчали”. Всего лишь замолчали. Хорошее второе – это обычность, неприятие Зла как основы мира: “Заупокойно”, “душный”, “буйствовал”. Их столкновение и призвано дать катарсис, возвышение чувств, переживаемую, но неосознаваемую… (как только я напишу, что, - оно сразу стает осознаваемо) – сладость, изменённое психическое состояние, гипнотическое.

Единственно, чем Ахматова перед смешным мною, получается, провинилась – она дала образ этому мистическому “над Добром и Злом”: гипнотическое от лунного света.

Впрочем, я могу продолжить над собою смеяться: зачем отрезать от высокой оценки иное подсознательное – упомянутые фонологические тонкости, например, впрямую дающие образ приятия Зла. Ведь не сознание ж Ахматовой заставляло её или сразу, или с поправками ТАК выбрать и чередовать звучания слов “Страшную” и его окружения.

Или посмеяться над собою ещё больше: вдруг в выделенности звучании того слова есть образ исключительности, властной над негативом смысла слова, и в том уже есть министолкновение противоречий, а следовательно – и миникатарсис, который “говорит” о метафизическом…

О-о-о. Страсти какие.

Над чем!?.

Я углубил Лосева?

Если не очень, я могу ещё…

Он пишет: “Внезапно ахматовский ноктюрн прочитывается как поэтическая парафраза центральной главы “Братьев Карамазовых”, которую Достоевский назвал “В темноте”” (Там же).

Такие слова подобраны, что вы подумаете, что Ахматова с Достоевским заодно. А они – идейные антиподы. Достоевский – сверхисторический оптимист, а Ахматова пессимистка, ибо с обычной точки зрения не только приятие Зла мира сомнительно оптимистично, но и приятие иного мира, что над Добром и Злом.

Лосев уподобляет строку точек у Достоевского после того как Митя с пестиком в руке кинулся отца убивать, - строку, из-за которой не понятно, кто ж убил старика Карамазова… Лосев эту строку уподобляет троеточию у Ахматовой, находящемуся в таком же месте (в золотом сечении – 2/3), что и у Достоевского.

Но Достоевскому, в видах итогового сверхбудущего торжества Добра, нужно было дать неопределённость, кто ж убил. Ему нужно было показать, как добрые, по сути, люди терзаются от одного того, что их посетила только мысль об отцеубийстве. Только мысль!

А у Ахматовой троеточие неопределённость не вводит, собственно. Девочка, конечно же, утопилась, раз “башмачок у заводи нашли”. Само повсеместное “нехорошее” не даёт другого варианта.

Ахматовой нужно было Достоевского опровергнуть. Вот она парафразой это и сделала.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/225.html#225