1.

Любить без иллюзий – быть застрахованным от разочарования.

2.

Сердце – камень в гулком пекле боя, для любимой – жаркая звезда, для мерзавца – холоднее льда.

3.

Стал вновь читать он без разбора.

4.

Безнадёжные потуги на юмор.

5.

Скучен и неинтересен человек, если его ничего не может увлечь серьёзно.

6.

Высокомерность, игнорирование окружающих.

7.

Скудность, бедность эмоций налагает на жизнь печать серости.

8.

Сухой человек не может быть творцом.

9.

Восточный тон кожи.

10.

Характер гениев, а гениальности нет. Пропащие люди.

11.

Неприятно-логичен.

12.

Быстрый темп жизни создаёт обманчивое впечатление силы.

13.

Счастье - это буря, это битва, это солнце в сердце, которого хватит и для других, и для себя, и после смерти останется бродить по свету, и будоражить, и звать, и светить!

14.

Счастье внутри нас, и что бы ни говорили циники, не зависит от мирских благ.

15.

Единственный выход – искусственное безразличие.

16.

Слегка насилуя своё добродушие.

17.

Стоик.

18.

Самое большое счастье человека на земле – счастье творческого созидания.

19.

Равнодушие к обыденным сторонам жизни.

20.

Смирение: паразитическая, умаляющая человека добродетель. (Впрочем, она есть внутреннее сознание какой-нибудь слабости, бессилия.)

21.

Полемическая заострённость.

22.

Интеллигент, который пытается вырваться из тесных рамок своей среды, но так и не находит для этого сил.

23.

Выполнено на потребительский вкус.

24.

Влияет не столько система, сколько сам человек, её проводящий.

25.

Умозрительный характер предложения.

26.

Светские удовольствия.

27.

Внутренний смех, который заставляет сиять всё лицо.

28.

От смущения взгляд приобрёл жёсткость.

29.

Физиономист.

30.

Технический обыватель.

31.

Каких-либо новых желаний я почти уже не знал, в этом неподвижном воздухе каждая безделица превращалась в радостное событие. Удачно выбранный галстук мог явиться причиной прекрасного настроения, прогулка на автомобиле, хорошая книга или свидание с женщиной – дать ощущение полноты счастья.

32.

Физическая слабость – нечто вроде тонких и спасительных пут; слабые люди инстинктивно притормаживают свои реакции, боясь надорваться.

33.

Искусство гулять без цели, созерцать в бездействии – Вена.

34.

Человек никогда не избавится от того, о чём молчит.

35.

Не можешь – научим, не хочешь – заставим.

36.

Желание желаний, потребность хотеть сильнее, необузданнее, упорней.

37.

Бюрократ тем и страшен, что он формально прав.

38.

Из серии мелких булавочных уколов.

39.

Действительно, он – не изверг. Он просто человек, выполняющий инструкцию.

40.

Модный светский щёголь с утрированными и жеманными манерами.

41.

Постепенно нараставшее нервное возбуждение придавало обманчивую видимость энергии.

42.

Наивное и примитивное тщеславие.

43.

Событийная сторона дела.

44.

Переносить идеологические расхождения в область отношений (между народами, между людьми).

45.

Объективность и объективизм.

46.

Жизнь принадлежит людям, которые строят не только своё собственное благополучие.

47.

Спекуляция на идее (напр., - молодым везде у нас Дорога).

48.

Полемическое преувеличение.

49.

Вы часто бываете довольны собой?

50.

Нелюбопытен – потому что равнодушен к тому, что непосредственно его не касается.

51.

Любой неверующий или неубеждённый, если он поставлен перед искушением и если обстоятельства дают ему полную уверенность в безнаказанности, непременно уступит голосу порока, и совершит зло даже с превеликим удовольствием. Значит, соображений морали для них не существует. Обычно же их останавливает робость, уважение к человеку, боязнь общественного мнения, преследований, невзгод, репрессий. (В лучшем случае эти люди признают бесспорную практическую ценность морали для общения людей между собой. А для себя не берут её в расчёт.)

52.

Талант самовнушения.

53.

Настоящее вдохновение само становится творческим.

54.

Косность и безыдейность – родные сёстры.

55.

Базарный агитатор.

56.

Разряд людей, которые не замечают, пока их не стукнет. НАДО ДУМАТЬ ВПЕРЁД.

57.

Жизнь всегда чем-то отличается от планов.

58.

Они плохо знали окружающий мир, потому что были нелюбопытны и сосредоточены на себе.

59.

Эгоизм всегда плохой советчик.

60.

Ревность без любви, сексуальная зависть.

61.

Вязкая предупредительность.

62.

Смелость и лихачество, прямота и грубость, упорство и упрямство, вера в свои силы и самоуверенность.

63.

Человек не покорится торжествующей посредственности.

64.

Официально и официозно.

65.

Есть 2 пути в жизни. Можно стремиться догнать того, кто знает больше. Можно презирать его.

66.

Делись тем хорошим, чем богат, с другими.

67.

Быть ироничным не значит быть недоброжелательным.

68.

Посеешь поступок – пожнёшь привычку, посеешь привычку – пожнёшь характер, посеешь характер – пожнёшь судьбу.

69.

Врождённая и откровенная беспринципность.

70.

Торжественно говорить о ничтожнейших вещах.

71.

Непримиримость подростка.

72.

Во все времена высшим мерилом для людей была их собственная совесть.

73.

Для человека нет наслаждения более высокого, чем наслаждение своей способностью творчества.

74.

Человек выше сытости.

75.

Ограниченные умы замечают ограниченность только в других.

76.

Самоунижение – самоуважение – самовозвышение.

77.

Человек – это прежде всего разум.

78.

Не успев встретиться с человеком, искать предлога от него отделаться.

79.

Тяготиться сном… тяготиться жизнью.

80.

Поэтическая свежесть сердца.

81.

Рост – технический, культурный.

82.

Романтика риска.

83.

Любой (но не необдуманный) риск оправданнее бездействия.

84.

Своеобразие, свежесть, острота восприятия, настроение, конфликт, а не внешнее описание, внутренняя тема, психологическая глубина, внутренняя законченность.

85.

Большое искусство адресовано не к праздному взгляду, а к душе, к мысли.

86.

Ничтожный роман.

87.

Сумасбродство, проделки, дерзость, “на что отважился!”, настолько эгоист, жесток, вздорен – вот любовь, преображающая людей в героев и богов.

88.

Когда не могу больше ждать, махнув рукой на стыд, на всё на свете, иду за тобой – любовь женщины.

89.

Служить, терпеть лишения, изнурять себя работой, жертвовать собой, бояться, терпеть, заботы, отказ от молодости, трепетать – любовь тряпки.

90.

Любовь – это то, что тебя покинуло.

91.

Внутренняя жизнь сведена к минимуму, всё выражается в действиях и словах.

92.

Внутренняя жизнь – не совсем нормальное состояние “сдержанности”, которому способствует праздность и обеспеченность.

93.

Светская повинность.

95.

Вечная деятельная суета и “порхание” не уживаются с великими страстями и чаще исключают их возможность. Можно не опасаться, что такой человек потеряет голову от любви.

95.

3 приманки: сходство, противоположность и радость покорения другого человека.

96.

Привязанность с оттенком враждебности, ибо ни один не может подчинить себе другого.

97.

Чем произвольнее догма, тем она суровее (?)

98.

Боялась новых обид. Гордость ещё не успела натереть себе мозоли.

99.

Жизнь для малыша представляла собой непрерывную смену впечатлений.

100.

Дело не в непостоянстве, а в том, что привлекает не человек, а что-нибудь одно в этом человеке.

101.

Жизнь – это то, что происходит внутри нас.

102.

Он добивался любви, словно милости – это плох. тактика.

103.

Неуверенность питает любовь.

104.

Жизнь оставила ему мало иллюзий и сделала терпимым.

105.

Умственная жизнь (музыка, книги).

106.

Резок от застенчивости.

107.

Грустная гордость.

108.

Логика человека пристрастного – угодлива.

109.

Изощряясь в самообмане.

110.

Она была искренняя, когда противилась, а в глубине сердца хотела, чтобы он сломил её сопротивление. Она инстинктивно боялась любви, потому что ещё живо помнила пережитые страдания и предчувствовала новые муки.

111.

Одним взмахом не освободишься от предрассудков своей среды и крепко укоренившихся потребностей.

112.

Когда человек мучается, у него является потребность мучить.

113.

Не ослеплённые миражом глаза того, кто не любит, видят в акте любви нелепое и отвратительное скотство.

114.

Поглощённые собой видят в других то, что им хочется видеть.

115.

Такому никогда не придёт в голову, что эти тайны – лишь его фантазия, и женщина часто молчит потому, что чувствует, как мало мужчина её понимает.

116.

Старалась всегда понять и чужую точку зрения, характер ещё не совсем сложился.

117.

Блаженно успокоился в неверии в людей; жить тогда легко; так легко, что теряет свой смысл.

118.

Но удачна моя жизнь или нет, в ней есть порыв, стремление к цели!.. обманчивой может быть? Ну что же! Стремление ведь не иллюзия. И пусть я упаду на пути – только бы упасть на своём пути!

119.

Крупной солью светской злости стал оживляться разговор.

Лёгкий вздор сверкал без глупого жеманства.

Разумный толк без пошлых тем, без вечных истин, без педантства.

120.

Философски весёлое настроение.

121.

И не пугал ничьих ушей свободной живостью своей.

122.

Законодательница зал; диктатор бальный.

123.

Уважение – это монета, которая освобождает от всякой другой расплаты. Его ценили – отчего бы и нет.

124.

Он не настолько её уважал, чтобы считать себя обязанным сказать ей правду.

125.

Слишком много растрачено ею сил и желаний, чтобы можно было их перенести на другой объект.

126.

Вооружаться правами любви.

127.

Горе – как страсть: чтобы оно прошло, нужно им упиться, пережить его до конца. Но мало у кого на это хватает мужества. И этот пёс всегда голоден и зол, потому что люди кормят его только крошками со своего стола. А это не победа над страданием.

128.

Мольба и вызов: “Да не взвалит нам господь на плечи столько, сколько мы можем вынести!”

129.

Не надо требовать от людей понимания. Если они тебя любят, то любят с закрытыми глазами. И не часто они их закрывают?

130.

Психологическое чутьё отмерло: тех, кто на него не походит, он понять не в состоянии.

131.

Юмор и умственная трезвость могут и не сделать фрондёром и скептиком.

132.

Раз они чувствительны, значит надо заставить их страдать.

133.

Замкнутость – от слабости.

134.

Часто ключом к зависти является эгоизм. Этот ребёнок способен думать о страдании потому, что сам слабое существо.

135.

Есть люди, которых слишком уважают, чтобы обманывать хотя бы ради их спасения.

136.

Он был поэтом до мозга костей – то есть охотнее проливал слёзы на людях, чем наедине в своей комнате, и никогда так сильно не чувствовал своих привязанностей и горестей, как в те моменты, когда красноречиво говорил о них.

137.

Конечно, не всегда под молчанием скрываются глубокие тайны. Бывает и так, что глубина их оказывается тебе по пятки… Но ведь завеса молчания непроницаема, и мучитель мозг имеет возможность строить самые жуткие предположения.

138.

Женщина казалась для него загадкой. Это недоверие, инстинкт самозащиты сильнее всего в мужчинах с острым умом и недостаточным опытом. Так как они не знают женщины, то считают их либо проще, чем они есть, либо воплощением коварства. А переходы от пылкой откровенности к замкнутости лишь увеличивают недоверие.

139.

Недоволен другими лишь потому, что недоволен собой.

140.

Скука развращает мозг.

141.

Спасает их то, что, казалось бы, должно действовать на них пагубно: любопытство.

142.

Гордая честность.

143.

Это вменяем ему в заслугу, сохраняя, впрочем, тон превосходства.

144.

Яростный накал всех желаний; эта бесшабашная свобода без нравственной узды, но и без предрассудков, которыми приходится расплачиваться за обывательскую нравственность, заставляли работать живой ум… не давала погрязнуть в болоте низменных страстей.

145.

Но самое слово “Свобода” оказывает волшебное действие даже на те души, которые засасывает омут вожделений. В нём отрицание рабства, всех форм рабства, сковывающего души.

146.

Лучшее средство добиться откровенности – не приставать с расспросами, а делать вид, что посвящаешь в свои тайны.

147.

Как освежает умный смех.

148.

Откровенность на основе здоровой иронии, непринуждённость, как бы всё является только предметом для повествования.

149.

Всякий метод хорош или плох, смотря по тому, кто применяет его.

150.

Напряжение первых лет войны, мужественная сдержанность первоначальной поры испытаний, припадки ненависти и жажды наслаждений – своего рода перемежающаяся лихорадка… всё это миновало, наступило более страшное – привычка.

151.

Искусство восстанавливать нормальный быт в самых противоестественных условиях.

152.

Слишком хорошо воспитан, чтобы обнаружить сознание своего превосходства.

153.

Нечуткие люди любовь считают достаточной причиной для бесцеремонного обращения.

154.

Пренебрежительно изыскан.

155.

Внутренний мир литературных героев – мир больших чувств и высоких мечтаний – всегда современен.

156.

Внутренней жизнью очень мало дорожат окружающие.

157.

Одни от других не ждут того, чего те от них не ждут; другие никогда не меряют своих чувств мерой, которой требует жизнь (это если есть чувства, есть желания отсидеться). Короче: умей вовремя сдержаться.

158.

“Покровители” злоупотребляли услужливостью и застенчивостью (используют на побегушках), зато его шлифовали, муштровали, давали кучу советов, которых не просят.

159.

160.

Приучаешься жить “впроголодь”. Нужда умудряет, и ничего уже не ждёшь от жизни.

161.

Дружба, не основанная на слитности интересов: родины, среды и карьеры.

162.

Посмеявшись, проявил терпимость к непонятному.

Не понял – ненавидит.

163.

Решительность мысли – не утруждать себя выбором: на каждый случай жизни имеется в запасе одна-единственная мысль, ясная и точная.

164.

Самоуверенность не выведешь из себя – не стоит вступать в пререкания.

165.

Материнское сердце, не знающее удержу в своём беспокойном стремлении защищать.

166.

Дружба 2-х душ: один всё не понимает в человеческом стаде, другой понимает всё, слишком много: он ничем не дорожит, ничем не скован, и то, что его жизнь нужна хотя бы одному-единственному человеку, искупает её.

167.

Излить на неё жгучую волну наших желаний и скорбей или их с её желаниями и скорбями.

168.

Нежный, но не изнеженный, тоскующий, но не тоскливый.

169.

Есть закон, и есть выше закон.

170.

Нужен весь эгоизм страсти, чтобы не заметить смертельной опасности для предмета страсти.

171.

Сделать “подходящий случай” легко вдвоём, а не когда один равнодушен.

172.

Но суров тот суд, который чужд доброты и стремится только к справедливости.

173.

История реальной жизни – и мечты.

174.

Пережитые разочарования сделали его скромным.

175.

Лишённая индивидуальности и, к несчастью, того умения держаться в тени, которая иногда выручает ничтожную личность.

176.

Да, страдалец. Прометей, давший огонь людям, тоже был страдалец. Есть люди, которых надо непременно поощрять, выдвигать они этого требуют, потому что работают ради этого. А есть такие, которые работают – и всё…

177.

В двадцать лет нелегко отказаться от победы (в том смысле, в котором её понимает мир, презренный мир)… Победа тех, кто расплачивается за радость других всей кровью, победа Сократа, Христа, Гуса, Бруно.

178.

Большая притягательная идея рождает большую энергию.

179.

Притягательная сила идеалов.

180.

Никто так не глух, как тот, кто не хочет слышать.

181.

Идеалы, иллюзии и здравый смысл.

182.

Ясность пути увеличивает силы в достижении цели.

183.

Их связывала и чувственность, и рассудок, т. е. выгода.

184.

Тело, которое не привыкло отдаваться наполовину.

185.

Каждый, кто живёт, тот изменяет другим и себе всякий раз, как пропоёт петух, но достаточно быть всегда способным слышать крик петуха и говорить себе: “Я потерпел поражение. Начну сначала”.

186.

Показная жизнь светского хлыща.

187.

Иллюзия им нужна не меньше, чем другим. Но иллюзия – не их пища, и они не успокаиваются, пока её не изгрызут.

188.

Независимость личности и способность жертвовать собой коллективу одновременно.

189.

Умрём, увидим…

190.

Ревность себя исчерпала.

191.

Не противятся обычно лишь тому, что угрожает, что имеет над тобой власть.

192.

Разумным делаешься лишь побывав неразумным.

193.

Она стала им, этого оказалось достаточно для того, чтобы он стал ею. Подобное взаимодействие мыслей возможно лишь в экстазе первых недель любви. Со временем этот узел ослабнет, и снова вернут себе независимость, снова потекут рядом две внутренние жизни.

194.

Душа принадлежит мне, только мне и никому другому, или я принадлежу душе (напр., мысленно изменять).

195.

Действие есть не что иное, как зрелость любой полнокровной жизни.

196.

За игру! Хотя бы и за проигрыш… За процесс проигрыша.

197.

Порода стоиков: (бог их храни, приветствую их, но не зарюсь на их похлёбку, пусть едят да облизываются!) которые не боятся поражения и готовы мириться с ним, лишь бы ничего не предпринимать.

198.

Умственное одиночество обогатило и придало мужества, его могучая индивидуальность возмужала за время одиночества.

199.

А что долговечно?

200.

Для большинства, чающих счастливого случая, он никогда не приходит, ибо их ожидание слишком пассивно, сплошь и рядом удачу не столько упускают, сколько не замечают.

201.

Кто не в силах сопротивляться, тому терять нечего.

202.

Слишком разочарованный и слишком одинокий, чтобы достичь счастья собственными средствами; слишком гордый и смиренный, чтобы найти его в другом существе.

203.

Умеешь ли ты лгать? Нет. Тогда поучись, ибо неспособность не есть добродетель, а бессилие.

204.

Интеллигент, чья активность оправдана размышлением.

205.

От его порывов было плохо только ему одному: он их подавлял.

206.

То ценное, что даёт общение с людьми.

207.

Закалка не стоическая, а закалка, несущая радость.

208.

Самообман оптимизма.

209.

Никогда не мечтала: не было времени, ибо переход от зарождения желания к действию совершался мгновенно.

210.

Более суровый из двух вовсе не тот, кто показывает свою суровость.

211.

Человек, не способный отвыкнуть от вкуса горечи. Те же, кто способен отвыкнуть, ему кажутся чудовищами. Не слабость ли эта сила забвения? Не эгоизм ли? Или легкомыслие?

212.

Стыд и честь – что платье, чем больше потрёпаны, тем беспечнее к ним относишься.

213.

Береги платье снову, а честь смолоду.

214.

Обвинить можно и невинного, уличить – только виновного.

215.

Огорчаться даже из-за лживых наветов – свойство скромного и застенчивого человека.

216.

А вы дали себе труд скрывать ваши чувства?

217.

Он лучше, чем можно оценить его по поступкам.

218.

Всякое предвкушение лучше обладания.

219.

Болтуны, которые с великим рвением умеют высказываться по поводу. Легче всего понукать, упрекать, гневаться и сочинять “с хода” со всей безответственностью броской фразеологии.

220.

Суррогат мысли и чувства.

221.

Чтобы подсмеиваться над другими, нужна уверенность в себе (?).

222.

Подчёркнутая эмоциональность, которая грозит скатиться к мелодраме.

223.

Терпимость одинокого гения.

224.

Длившаяся всю жизнь попытка скрыть свой характер, в котором сочетались неистовство и застенчивость, скромность и гордыня, самомнение и догматизм.

225.

Оптимизм – это не бездумное бодрячество и не полное самодовольство.

226.

Ни разу трагическое мироощущение не перешло в надломленность, в безверие, в неврастению.

227.

Когда личное не воспринимается как внушение людям своих глубоко субъективных ощущений. Каждая личность чувствует по-своему, но чувство одинаково у всех (это язык искусства, а внушение на расстоянии).

228.

Конфликт между действительностью и мечтой, живущей в душе каждого романтика. Столкновение – серьёзное, глубокое, чрезвычайно напряжённое, но развёртывается оно во внутреннем мире.

229.

1 – главное содержание души человека (прекрасные стороны; влияние окруж. действит.)

2 – копание в хаосе человеческого сознания

3 – копание в хаосе человеческого подсознания

230.

Ум всегда тяготеет к юмору.

231.

Чуток до стеснительности.

232.

Жизнь – это не те дни, что прошли, а те, что запомнились.

233.

Человечность и историзм, повседневность и философия, реализм и крылатая поэзия.

234.

Можно быть великим землекопом и ничтожным академиком.

Масштабы отношения к своему делу. Личность характеризуется не только тем, что она делает, но и тем, как она это делает.

235.

Аристократ мысли, эстетика науки, наслаждение процессом мышления.

236.

Мучается в показе благородных чувств.

237.

Плохо ли желать устранения недостатков? Нет. Но плохо быть с психологией не борцов, а иждивенцев.

238.

Ей были присущи беспечность и безалаберность, граничащие с распущенностью, ленью и даже, хотя это может показаться неуместным, нечистоплотностью. У грубых натур все эти слабости цепляются одна за другую.

239.

Не позволю вмешиваться в мои дела настолько, чтобы позволить себя расспрашивать.

240.

Пытается возбудить её внимание притворной холодностью.

241.

Все струны, которыми владеет автор, находятся внутри читателя. Иных струн у автора нет.

242.

Как мечтатель не знал, что собственно мне нужно.

243.

Изрядная доля наглости и бесстыдства.

244.

Духовная проституция, которой занимаются без нужды, холодно, прикрываясь мнимой добродетелью.

245.

Желание пригнуть женщину к грязи, чтобы ваши отношения к ней и она стояли на одном уровне.

246.

Но тот хоть идей не приплетал к обману.

247.

Они все заняты только тем, что тщательно скрывали своё недовольство жизнью.

248.

Радость полноты выражения чувства.

249.

Оставаясь самим собой, понятен всем.

250.

В основе показной храбрости лежит страх.

251.

“Помирать – так с музыкой!” - это конец оптимизма.

252.

Эффектен. Эффектёр.

253.

Лишь немногие умеют быть счастливыми; пафос блаженства быстро испаряется – достаточно нескольких часов, даже нескольких минут.

254.

Безнравственный больше по привычке и легкомыслию, чем по натуре.

255.

Правда, Гитлер действует только в жизни, а не на подмостках, грубая же действительность требует гораздо меньше таланта и мастерства, чем сцена.

256.

Легче мечтать и верить, чем думать.

257.

Чувство заменяет чувствительность.

258.

Азия – колыбель человечества, и как элемент не могла не войти в жизнь возмужавшего и одухотворившегося европейца.

259.

Мысль всегда движется, идёт вперёд, развивается. Чувство всегда безотчётно, заперто в самом себе, всегда вертится около самого себя, не двигаясь вперёд, всегда монотонно, всегда выражается в однообразных формах.

260.

Вопль отчаяния смягчён какою-то грустью и совпадает с единственною возможною надеждою несчастливца – надеждою на прощение подобного себе несчастливца, собственным опытом познавшего, что такое несчастие.

261.

Душевные мученья тоской опасной растравлять. (зачем?)

262.

Полное неведение реальной жизни: отсюда бесплодные обольщения и разочарования.

263.

Таланты и дарования более или менее испытывают на себе влияние случайностей. Чем меньше талант и дарование, тем больше зависят они не от себя, а от обстоятельств. Талант может быть признан или непризнан. Гений поставлен вне закона этой случайности. Если удастся помрачить лучезарный блеск гения, то не более, как на минуту, чтоб он явился ещё лучезарнее.

264.

Почему он велик? – Потому что от природы велик его гений. Почему он не погубил его? – Потому что он от природы имел великую душу, которая презирала мелочами и стремилась к одному истинному, великому и вечному.

2 обстоятельства творят “мировых” поэтов – натура и история. Нельзя не быть великим поэтом будучи мировым поэтом, но можно быть великим поэтом не будучи мировым: эта разница не в натуре поэта, а в историческом значении его отечества.

265.

В юности каждый доступнее возвышенному, чем в другом возрасте.

266.

Благо тому, кто сохранит юность до старости, не дав душе своей остыть, ожесточиться, окаменеть. Но увы! Сколь немногие достигают этого и сколь многие стареются, когда они ещё не миновали и юности их.

267.

И в одиночестве жестоком сильнее страсть его горит.

268.

Удел их – грусть, отчаяние – отрада.

269.

Способна на благородные порывы.

270.

- Одной победой больше. – А этим что вы выиграете? – Я заполняю таким образом пустоту жизни. Из десяти поклонников, признавшихся мне в любви, я выбираю одного, который кажется наиболее любопытным, забавляюсь им, мечтаю о нём… - А потом? – Делаю смотр следующего десятка и выбираю нового!... Ах… встретить бы хоть раз в жизни действительно необычного человека!.. – Ну и что тогда? – Ну, он вёл бы себя как-то по-новому, говорил бы мне новые слова, иногда сердил бы меня до слёз, а потом сам до смерти обижался бы, а потом, разумеется, должен был бы просить прощения. О, он влюбился бы в меня. До безумия! Я так вцепилась бы ему в сердце и в память, что он и в могиле не забыл бы меня… - А что бы вы дали ему взамен? – Не знаю, право… Может быть, я бы решилась на какое-нибудь безумство… - Вы, столь расточительная в своих милостях, не станете бережливой, а человек недюжинный не захочет стать в ряд с дюжиной других… - Он может не знать об этом. – Ах, значит – комедия, для успеха которой нужно, чтобы ваш герой был слеп и глуп? Но пусть даже так; неужели вы действительно решитесь вводить в заблуждение человека, который так сильно вас любит? – Хорошо, ну так я расскажу ему всё… Помни, что и Христос простил Магдалину. – Даже тесту нужно время, чтобы как следует подняться; так может ли вырасти такое чувство в такой спешке?!. Не претендуйте на глубокие чувства. – Вы подлецы… Когда женщина в юности мечтала об идеальной любви, вы осмеиваете её наивность и требуете кокетства, без которого девушка кажется вам скучной, а замужняя – глупой. А когда в результате общих усилий… говорят: “тебе возбраняется любить, ты уже никогда не будешь по-настоящему любима, ибо попала в ярмарочную толчею и утратила свои иллюзии”. Сначала человека опустошают, а потом сами же осуждают опустошённого.

271.

Освобождение от предрассудков он счёл освобождением от всякой разумности и начал обожать эту буйную свободу. Избыток сил пламенной натуры заставил его обожать другого, ещё более страшного идола – чувственность. Для человека необходим период идеальных, восторженных порываний, перешед через него, он может отрешиться от всего мечтательного и фантастического, но уже не может остаться животным даже в своих чувственных увлечениях, которые у него будут смягчены и облагорожены чувством красоты и примут характер эстетический.

272.

Что делает человека героем? – Готовность смертью своей запечатлеть идею.

273.

Нас огорчает и ужасает эта невозвратность однажды утраченного счастья, однажды полученной жизни, однажды приобретённого друга или милой сердца: но уничтожьте эту возможность в одну минуту потерять данное целою жизнию – и где же величие и святость жизни, где доблесть души, где истина и правда?.. О, без трагедии жизнь была бы водевилем, мишурною игрою мелких страстей и страстишек, ничтожных интересов, грошовых и копеечных помыслов…

274.

Кто жаждет также и горечи, как и сладости грёз, тот будет “царства дивного всесильный властелин”.

275.

Чувства, нежные до слабости, умеренные до бледной бесцветности.

276.

Он не подвержен, как они, страстным, нервическим, романтическим порывам; он лишён ореола героизма; но зато умеет терпеливо ждать и, следовательно, владеет подлинной тайной успеха, более надёжным её залогом, чем внезапный жаркий порыв.

277.

Умение заранее отказаться от необычных мечтаний.

278.

Похвальное в сущности качество – неумение скрыть свои чувства.

279.

Её мысли всегда оригинальны, даже не будучи новыми, ибо они возникли и выросли в душе…

280.

Множество бесплодных слов и сомнений.

281.

Довольные самими собою: они не знают, что такое раскаяние, стремление к идеалу и тоска от невозможности достичь его, что такое горе без несчастия и страдание при хорошем положении дел и добром здоровьи.

282.

…неумение многих любить и умение делать комедию из всякого чувства. Наши юноши и девы в любви всего менее думают о любви, но те и другие ищут в ней счастия, а счастие в любви полагают в союзе с ним и с нею. Любовь, как всякое сильное чувство, как всякая глубокая страсть, есть сама по себе цель; для любящих она – долг, требующий служения и жертв, и, предаваясь чувству, они не отступают назад, что бы ни сулила им развязка их романа – счастливый ли союз, или терновый венец страдания и безвременную могилу. Но есть люди, которые очень уважают чувство, пока оно сулит им верное счастие, и пока оно не требует от них ничего, кроме прекрасных слов и поэтических восторгов… И потому участь таких людей решает не страсть, не чувство, а тёплая летняя ночь и одинокая прогулка, располагающие к неге, мечтательности и заставляющие расплываться душою и сердцем… И как же иначе? Для страсти надо воспитаться, развиться. А для этого надо возрасти в такой общественной сфере, в которой духовная жизнь через дыхание входит в человека, а не из книг узнаётся им…

“И ненавидим мы и любим мы случайно”.

283.

Брак есть решительная эпоха в жизни мужчины и ещё более в жизни женщины: для обоих это – гроб поэзии и колыбель пошлой прозы и очерствения души и чувства. Как бы ни была глубока и богата духовными дарами натура женщины, но если её мужем сделается из довольных собою, ей остаются только две неизбежные дороги: или медленно зачахнуть, или помириться с жизнью, как она есть… Последнее чаще всего случается. В высших кругах при этом не исчезает поэзия внешности, и наряд навсегда остаётся обдуманно прост, взгляд рассеян, насмешлив и долог, и любовь душиста и быстра, как записка и почерк; но в средних кругах общества внешняя пошлость, верно отражает внутреннюю, и они скоро перестанут и петь, и плакать, и читать сладенькие стихи, и кокетливо наряжаться, и поэтически держать себя, скоро полнеют, забывают музыку, луну, стихи, мечту и т. д.

284.

Оригинальность, сбивающаяся на странность и вычурность.

285.

Искусство смешить труднее искусства трогать. Неразвитого человека можно растрогать поддельною чувствительностью, криком вместо чувства, эффектом вместо потрясающей сцены; но чтоб заставить рассмеяться, даже грубым смехом, нужна природная весёлость и своего рода юмор.

286.

Знание – орудие, а не цель.

287.

Образование – это такой инструмент, который от бездействия тупится.

288.

Увлекательное для психолога, но отталкивающее для моралиста.

289.

Женское тщеславие.

290.

Мужское тщеславие.

291.

Пылкой, нетерпеливой мечте свойственно обольщаться иллюзиями.

292.

Как и у многих мужчин, которых не по заслугам любят превосходящие их духовно женщины, единственная его заслуга в том, что ему посчастливилось в критическую минуту, исполненную величайшего напряжения, подвернуться этой женщине, в которой ещё только дремала воля к любви.

293.

Тем-то и отличается истинная страсть, что к ней неприменим скальпель анализа и рассудка.

294.

Не размышляя, не рассуждая, она, как это часто бывает с женщинами, видит в первом попавшемся шалопае единственного возлюбленного, посланного ей судьбой.

295.

Тот, у кого своенравное сердце, не знает счастья и мира, идущих извне. Ибо в своём буйстве оно неустанно порождает всё новые беды.

296.

Только безграничная гордость может в душе любящей женщины обратиться в безграничное смирение (?)

297.

Испытание властью.

298.

Ничтожная душонка принимает милости, словно причитающуюся ему дань, а великий дар любви – как неотъемлемую привилегию мужчины.

299.

Мальчишка: за вызывающей грубостью не кроется ни тени мужества, за похвальбой – ни намёка на твёрдую волю.

300.

Избалованный ни в чём не знает удержу.

301.

Нет для женщины большего унижения, нежели сознание, что она чересчур поспешно отдалась человеку, не стоящему её любви; никогда настоящая женщина не простит этой вины ни себе, ни виновному.

302.

ПОКА это ЛИШЬ ссоры влюблённых.

303.

Не хватает мужества для открытых, членораздельных обвинений, легко склонить к подозрительности.

304.

Опрометчивость и мужество обычно соединены в одном характере.

305.

Подобно добродетели и наивности.

306.

Не под молотом судьбы только крепнет и закаляется пламенное сердце.

307.

Жестоко потерпев от людской неправды, она теперь считает, что против врагов все средства дозволены.

308.

Бывает, что за день человек выучится тому, чему его не научили месяцы и годы.

309.

Довериться предателям! Быть честной с лжецами! Открыть своё сердце тем, кто вовсе лишён сердца. Нет, притворяться, скрывать свои чувства, и, затаив ненависть, ждать часа, когда удастся отомстить.

310.

Внезапное озарение ввиду смертельной опасности подчас нисходит даже на беззаботные и вялые души.

311.

Как тысячи других женщин, она вскоре после замужества испытывает разочарование, столь острое, что объятия и близость человека, ставшего ей чужим, е просто нестерпимы.

312.

Обычно люди, попавшие в тупик, уходят от решения.

313.

Ничто так не будит в женщине страсть, как трепет страха и восхищения; лёгкое сладострастное чувство жути и опасности только усиливают наслаждение, придаёт ему неизъяснимую остроту. Если мужчина при этом не просто неукротимый быкоподобный самец, если у него всё грубо-плотоядное завуалировано кое-какой личной культурой, если он к тому же умён и находчив, обаянию его невозможно противостоять. Но, несмотря на это, его не назовёшь обольстителем, донжуаном, юбочником, женщины у него всегда на втором плане. Он берёт женщин, но сам им не отдаётся, не теряет себя в них. Он берёт их потому, что брать, а особенно брать насильно – естественное проявление его властолюбия.

314.

Всегда оскорбление приводит к обратным результатам, оно и у слабейшего выжимает каплю твёрдости.

315.

Дал себя выманить из твердыни своего молчания.

316.

В растоптанном юнце вскипает гордость – правда, его хватает лишь на детский каприз, на злобную выходку.

317.

Страсти, как и болезни, нельзя осуждать или оправдывать; можно лишь описывать их со всё новым изумлением, содрогаясь перед извечной мощью стихий. Подходить с моральной меркой к человеку, снедаемому страстью, так же нелепо, как если бы мы вздумали привлечь к ответу вулкан или наложить взыскание на грозу.

318.

Кто раз прошёл через это горнило, в том испепелено всё живое. Как взрыв уничтожает весь наличный запас чувств. Чрезмерная страсть никогда не повторяется у одного человека.

319.

Большая страсть почти неизменно предполагает малую в качестве предшествующей ступеньки.

320.

Всё то, что человек угадывал и предвкушал в отношении любви, становится правдой лишь в настоящей страсти.

321.

В ней вдруг как бы пробудилось некое демоническое “сверх-я”, заставляя превзойти себя, превысить свои возможности и силы. Однако за эти порывы чувства, насильно исторгнутые у воли, приходится платить периодами душевного упадка. И как таинственно эта сила вошла в неё, так временами она бесследно её покидает. Ибо плоть не в состоянии переносить это яростное перенапряжение всех своих ресурсов.

322.

Ужасно, но именно большое чувство способно так умалить женщину (клеветать).

323.

Усомнившись в своих истинах, люди часто перестают верить существованию истины на земле. Вот тут-то демон и бывает опасен. Пусть он во всём разочаровался, пусть всё, что любил и уважал он, оказалось недостойным любви и уважения, пусть всё, чему горячо верил он, оказалось призраком, а всё, что думал знать он как непреложную истину, оказалось ложью, - но да обвиняет он в этом свою ограниченность или своё несчастье, а не тщету любви, уважения, веры, знания.

Вера в идею спасает, вера в факты губит. Есть люди, которые отрицают добродетель и достоинство женщины, потому что случай сводил их всё с пустыми и лёгкими женщинами, потому что они не знали ни одной женщины высшей натуры. И это безверие, как проклятие, служит достойным наказанием безверию, ибо в душе благодатной заключается идеал женщины, - в действительности же должно искать не идеала, а только осуществления идеала; найти или не найти его, это дело случая.

324.

Для счастья в любви мало одной любви.

325.

Для некоторых характеров не чувствовать, быть вне какой бы то ни было духовной деятельности – хуже, чем не жить. Это не волокита, не водевильный дон-Хуан, вы не вините его, но страдайте с ним и за него.

326.

Бессмысленные чувства – удел животных; они унижают человека… чувства, происходящие от души, от взгляда на жизнь…

327.

Благоразумие не всегда разумность: часто бывает оно то равнодушием и апатиею, то эгоизмом.

328.

Павшие жертвою демона: для них навсегда мысль осталась врагом чувства, истина – бичом счастия, а мечта – высшим блаженством жизни. Чувство по натуре своей любит останавливаться на положительных результатах; разум контролирует положение чувства и, если не найдёт их основательными, отрицает их. Отсюда происходит мука сомнения. Без сомнения человек остановился бы в своём развитии, до смерти оставался бы младенцем. Дух сомнения гонит человека от одного определения к другому, - и благо тому, кто сомневается в известных истинах, не сомневаясь в существовании истины, ибо истины преходящи, но истина вечна!

ВЕРА (стоп!) – СОМНЕНИЕ – БЕЗВЕРИЕ (стоп!) Вера – сомнение – новая вера – сомнение – (бесконечно).

Пусть прошло для него время познания истины, и он отчаялся навсегда узнать её обетованную землю, но пусть же не смешивает он себя с истиною и не думает, что если она не для него, то и не для кого.

329.

Идеалисты: вечно исполнены глубоких чувств и мыслей, для выражения которых, по их словам, беден язык человеческий. Но это клевета на человеческий язык: что прочувствует и поймёт человек, то он выразит; слов недостаёт у людей только тогда, когда они выражают то, что сами не понимают хорошенько. Человек ясно выражается, когда им владеет мысль, но ещё яснее, когда он владеет мыслью.

330.

Сладострастие холодное… это не более как шалость воображения.

331.

Он смотрит на прекрасную женщину и задаёт себе вопрос: любить ему или нет? Видите ли, как влюбляются! Человек влюбляется просто, без вопросов, даже прежде, нежели поймёт и сознает, что он влюбился. Мы понимаем, что человек может любить женщину и в то же время не хотеть любить её; но в таком случае мы хотим видеть в нём живое страдание от этой борьбы рассудка с чувством, головы с сердцем: только тогда его положение может быть предметом поэтического воспроизведения, а иначе оно – прихоть головы.

332.

Настоящее объясняется только прошедшим.

333.

Кто жаждет истины, тот может заблуждаться; но ему, когда он сознает свою ошибку, есть оправдание в ней: это страдание всего его существа, потому что он убеждается всем своим существом – и умом, и сердцем, и кровью, и плотью.

334.

Не то, чтоб имели какой-нибудь интерес, но раздражают любопытство, действуя не столько на его ум, сколько на нервы: это интерес наркотический, потому… должен понравиться многим.

335.

Иной меланхолик бывает счастлив при благоприятных обстоятельствах и самый весёлый становится ипохондриком от несчастия.

336.

Раздражительность нервов служит не только к живейшему ощущению горестей, но и к живейшему ощущению радости.

337.

Где конец чувства и начало ума? Граница смазана.

338.

Индия ясно доказывает, что отшельничество и равнодушие гораздо ближе друг к другу, нежели как кажется с первого взгляда.

339.

Истина состоит в примирении противоположных крайностей. Но, кроме того, что такое примирение не так-то легко для всякого, - и сама истина, если бы кто и нашёл её, принимается с большим трудом, и то весьма немногими. Это потому именно, что живая истина состоит в единстве противоположностей. Чем одностороннее мнение, тем доступнее оно для большинства.

340.

ОТ ДЛИННОТЫ: Как часто изнемогающее от возвышенного наслаждения чувство внезапно охладевает!

341.

Истина составляет такое же содержание поэзии, как и философии. И, однако же, они резко различаются формою. Если мыслитель или оратор, проникаясь эфирным пламенем исследуемой истины, иногда возвышается до пафоса, прибегает к посредству фантазии и говорит огненным языком чувства и радужными образами фантазии, - у него, и в таком случае, чувство и фантазия являются второстепенными элементами, - первое как результат глубокого проникновения в истину, раскрытую путём анализа, а вторая – как вспомогательное средство сделать истину ощутительною и видимою. В мышлении разум лицом к лицу становится к мысли, не нуждаясь в посредстве чувства и фантазии, но только допуская их по собственной воле как следствие увлечения, мгновенно охватившего душу мыслителя, увлечения, над которым разум не перестаёт, однако же, царить и которого обаятельной силы он уже не боится как произведения собственно диалектики. И подобное увлечение бывает не опасно только тем мыслителям, которые окрепли и закалились в гимнастике строгой логической мысли, и которые уже не могут покориться авторитету ощущений, чувств и готовых идей, но всегда проверяют их диалектикою разума.

342.

Среди невежд и умному человеку легко может прийти в голову мысль: уж не он ли глуп, и не эти ли люди умны, ибо как же могут ошибаться все и быть прав один?..

343.

Тревога бессилия.

344.

“Прямота” как всё истинное и великое должна быть сама себе целью и в самой себе находить своё удовлетворение и свою лучшую награду…

345.

Боясь разочарования, боится и очароваться наскоро, но холодность у него не в сердце, а только в манере; она признак не старости, а возмужалости; искушённый опытом не скоро поддаётся увлечению: он сперва хочет исследовать и проверить, он начинает с сомнения, и если что выдержит его строгое, холодное исследование, то уже не на миг овладеет его любовью и уважением.

346.

Возмужалый человек доволен чувством и не хлопочет, чтоб это чувство замечали другие; он дорожит им для него самого и скорее постарается скрыть его, чем обнаружить. Юноша всё любит для восторга, и восторг давит и рвёт грудь ему, если он не сообщит его другим.

347.

Как скоро убеждение человека перестало быть в его разумении истинным, он уже не должен называть его своим, не поддаваясь самолюбованию.

Другое дело переходить от убеждения к убеждению вследствие внешних расчётов, эгоистических побуждений.

348.

Есть мудрые люди, которые презирают всем внешним; им давай идею, любовь, дух, а не факты, не мир практический, на будничную сторону жизни они не хотят и смотреть, она им кажется ложной и ничтожной; они от всего ждут чуда.

349.

Московский мыслитель в Петербурге – явление странное и удивительное. Хотя москвич вообще оригинальнее и как будто самобытнее петербуржца, однако тем не менее он очень скоро свыкается с Петербургом, если переедет в него жить. Куда деваются высокопарные мечты, идеалы, теории, фантазии! Петербург, в этом отношении, пробный камень человека: кто, живя в нём, не увлёкся водоворотом призрачной жизни, умел сберечь и душу и сердце не на счёт здравого смысла, сохранить своё человеческое достоинство, не предаваясь донкихотству, - тому смело может вы протянуть руку как человеку… Сначала спадают с вас самые дорогие убеждения; но скоро замечаете вы, что то не убеждения, а мечты, порождённые праздной жизнью и решительным незнанием действительности, - и вы остаётесь, может быть, с тяжёлою грустью, но в этой грусти так много святого, человеческого… Что мечты! Самые обольстительные из них не стоят в глазах дельного (в разумном значении этого слова) человека самой горькой истины, потому что счастие глупца есть ложь, тогда как страдание дельного человека есть истина, и притом плодотворная в будущем…

350.

С идеями обращается как-то по-немецки: идеи – сами по себе, а жизнь сама по себе. (консервативное начало, которое только уступает, и то понемногу и медленно, новизне, но не покоряется)

351.

Он лучше будет играть в преферанс, нежели хлопотать о невозможном. Не лезет в герои и не мечтает переделывать действительности: он слишком хорошо её знает, чтоб не смириться перед её силою. Гении родятся сотнями только там, где, вследствие обстоятельств, царствует полное неведение того, что называется действительностью, где каждый собою меряет весь мир и мечты своей праздношатающейся фантазии принимает за несомненные факты истории и современной действительности. В Петербурге каждый является на своём месте и самим собою, потому что если бы в нём кто-нибудь объявил притязания быть лучше и выше других, ему бы сказали бы: “А ну те попробуйте!” В нём каждый стремится к своей цели, и какова бы ни была его цель, петербуржец её достигает. Это имеет свою пользу, и притом большую: какова бы ни была деятельность, но привычка и приобретаемое через неё умение действовать – великое дело.

КТО НЕ СИДЕЛ СЛОЖА РУКИ И ТОГДА, КАК НЕЧЕГО БЫЛО ДЕЛАТЬ, ТОТ СУМЕЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ, КОГДА НАСТУПИТ ДЛЯ ЭТОГО ВРЕМЯ.

352.

Писатель, изображающий действительность, только в двух случаях может впадать в сальность и грязность: или когда он сам тем более восхищается своими картинами, чем грязнее они, - по своей личной любви ко всему грязному; или когда он впадает в противоположную крайность, и чересчур резким изображением грязи, не смягчённым художественностью выражения, старается выразить своё отвращение к грязи. Последнее нередко бывает с людьми, которых чувства и образованность выше таланта.

353.

Второстепенный герой нашего времени.

354.

Потому ли, что такова уже его натура, или от воспитания, от обстоятельств жизни, - но только фантазия взяла у него верх над всеми другими способностями и сделала из него шута народов и веков. Живя совершенно в мечте, совершенно вне современной ему действительности, он лишился всякого такта действительности… И он свято выполнил свой обет, несмотря на все жестокие разочарования, которым подвергла его действительность. Если б эта храбрость, это великодушие, эта преданность, если б все эти прекрасные, высокие и благородные качества были употреблены на дело, вовремя и кстати, - дон-Кихот был бы истинно великим человеком! Но в том-то и состоит его отличие от всех других людей, что сама натура его была парадоксальная, и что никогда не увидел бы он действительности в её настоящем образе и не употребил бы кстати, вовремя и на дело богатых сокровищ своего великого сердца. Такие парадоксальные натуры не только не редки, но даже очень часты везде и всегда. Они умны, но только в сфере мечты; они способны к самоотверженности, но за призрак; они деятельны, но из пустяков; они даровиты, но бесплодно; им всё доступно, кроме одного, что всего важнее, всего выше – кроме действительности. Чем нелепее запавшая им в голову идея, тем сильнее пьянеют они от неё, и на всех трезвых смотрят как на пьяных, как на сумасшедших, а иногда даже как на людей безнравственных, злонамеренных и вредных. К особенным и существенным отличиям дон-Кихотов от других людей принадлежит способность к чисто теоретическим, книжным, вне жизни и действительности почерпнутым убеждениям.

355.

Эта доброта в нём – совершенно отрицательное достоинство, в котором больше отсутствия зла, нежели положительного присутствия добра, что эта доброта похожа на мягкость, свидетельствующую об отсутствии всякой энергии воли, всякой самостоятельности характера, всякого резкого и определённого выражения личности.

356.

Умён, даже очень умён, но ум его ограниченный, лёгкий и поверхностный, который не способен долго останавливаться на одном предмете, не способен к сомнению и его мукам и борьбе. Ум, способный раздражаться и приходить в деятельность от чужих мыслей, но не способный родить сам никакой мысли, ничего понять самостоятельно, оригинально, не способный даже усвоить себе ничего чужого.

357.

Скоро исчезает ваше мнение о его талантах – и исчезает тем скорее, чем больше вы в них видели. Если вы и заметите в нём способность к чему-нибудь, то скоро увидите, что она служит ему для того только, чтоб всё начинать, ничего не оканчивая, за всё браться, ничем не овладевая.

358.

Избыток чувства, готового откликнуться на всё человеческое, и что ж! Его чувство так чуждо всякой глубины, всякой энергии, всякой продолжительности и между тем так легко воспламеняется и проходит, не оставляя следа, что оно похоже больше на первичную раздражительность, нежели на чувство.

359.

Он не способен понять ничего такого, чего не испытал, не видел, и потому его могут беспокоить и радовать одни случайности, одни частные факты, на которые ему приходится натыкаться. Во всём он видит только одну сторону, - ту, которая прежде бросится ему в глаза, и из-за неё уж никак не может видеть других сторон. Голова его никак не может примирить противоположностей в одном и том же предмете.

360.

Не может жить без убеждений и гоняется за ними; впрочем, ему легко иметь их, потому что в сущности ему всё равно, чему бы ни верить, лишь бы верить. Когда чьё-нибудь резкое возражение или какой-нибудь факт разобьют его убеждение, - в первую минуту ему как будто больно оттого, но в следующую за тем минуту он или сам сочинит себе новое убеждение или возьмёт напрокат чужое и на этом успокоится. Сильное сомнение и его муки чужды ему.

361.

Ум парадоксальный бросается или на всё блестящее, или на всё странное. Что дважды два – четыре, это для него истина пошлая, грустная, и потому во всём он старается из двух, умноженных на два, сделать четыре с половиною или с четвертью. Простая истина невыносима ему и, как все романтики, он предоставляет её людям с холодным умом, без сердца.

362.

Обыкновенное явление в обществах неустановившихся, полуобразованных, где всё пёстро, где невежество идёт рядом со знанием, образованность с дикостью. В таком обществе всякому человеку, который обнаруживает какое-нибудь стремление или хоть просто претензию на образованность, который живёт не совсем так, как все живут, и любит рассуждать, - всякому такому легко уверить себя (и при том очень искренне) и других, что он – гениальный человек. Если же при этом он не глуп и не туп, одарён способностью легко схватывать со всего вершки, много читает, обо всём говорит с жаром и решительно бранит толпу да собирается путешествовать – то он гений, непременно гений! Вследствие этого он всю жизнь к чему-то готовится…

363.

Самолюбие – единственная страсть бедной натуры. Она не способна ни к убеждениям, ни к страстям, способна только к фантазийкам и чувствованьицам.

364.

От гениев только: истинно гениальное самоотвержение в грустном убеждении, что толпе не понять их и что им нечего делать на земле.

365.

Толпа своим пошлым здравым смыслом обивает восковые крылья лишь самозваному гению. Здравый смысл толпы кажется пошлым и истинному гению, и, рано или поздно, падает во прах перед его высоким безумием.

366.

Русская лень – большая помеха во всём русскому человеку, но ещё не непреодолимое препятствие, и не в ней корень зла: корень лежит глубже, его надо искать в отсутствии определённого общественного мнения, которое каждому указывало бы его путь, а не ставило бы его на распутии, говоря: иди куда хочешь. Корень же зла его жизни заключается в его слабой ничтожной натуришке, не способной ни к убеждению, ни к страсти и вечно гоняющейся за убеждениями и страстями не по внутренней потребности, а по самолюбию и от скуки.

367.

Не народность, а площадная простонародность, тем более возмутительная, что она накидная, притворная, следовательно, лишённая той наивности, которая красит даже глупость и пошлость, делая их смешными.

368.

Как бы ни был человек ограничен, он всегда найдёт несколько людей ещё ограниченнее самого себя, которые готовы ему удивляться и превозносить его.

369.

Бессмертный гений посылается не в награду самоутверждения, трудов и молений. Самоотвержение, труд, наука имеют свойство развивать и улучшать данное природою: это благотворный дождь, падающий на семя; но если нет семени, дождь производит не плодородие, а грязь.

370.

Иногда в стремлении сделать хоть что-нибудь, за невозможностию сделать лучше, гораздо больше смелости и заслуги, нежели в гордой решимости или делать, как бы хотелось, или ничего не делать.

371.

Большие вопросы возникают не часто, да человек и не всегда волен решать их по своему усмотрению. Поэтому волю нужно воспитывать на мелочах. Именно на повседневных мелочах. Шутливо: надо делать всё то, что в данный момент не хочется делать. Ибо известно, что человеку нетренированной волей не хочется как раз того, что надо.

372.

Кто в самом себе не носит источника жизни, то есть источника живой деятельности, кто не надеется на себя, - тот вечно ожидает всего от внешнего и случайного. И вот причина чествования Нового Года. Люди убеждены, что только в новом году они могут быть счастливы. О том, достойны ли они, способны ли они быть счастливы, им и в голову не приходит. Ещё те, которые ждут своего счастия от денег, от материальных выгод могут быть правы: не удалось в прошлом году – авось удастся в будущем! Притом же люди этого сорта деятельны и крепко держатся пословицы: “На бога надейся, сам не плошай”. Но романтические ленивцы, но вечно бездеятельные или глупо деятельные мечтатели думают об этом иначе.

373.

Мечтающих и рассуждающих не всегда можно назвать мыслящими.

374.

Недовольство собою, брань на толпу, вечное страдание, почти всегда кропание стишков и идеальное обожание неземной девы – вот романтики жизни. Первый разряд их состоит больше из людей чувствующих, нежели умствующих. Их призвание – страдать, и они горды своим призванием. Они любят страдание для страдания. Толпа любит есть, пить, веселиться, смеяться, а они, во что бы то ни стало, хотят быть выше толпы. Им приятно уверять себя, что в них клокочут неистовые страсти, что они переполнены чувством, что их юная грудь разбита несчастием, светлые надежды на жизнь давно разлетелись, и на долю им осталось одно горькое разочарование. Им непременно нужна душа, которая поняла бы их, но они решительно не знают, что им делать с такою душою. Когда им удаётся найти её, потому что их страсти в голове, а не в сердце, и счастливая любовь становит их в тупик. Поэтому предпочитают любовь непонятую, неразделённую любви счастливой и желают встречи или с жестокой девою или с изменницей…

Второй, высший разряд романтиков: ими бывают люди умные, даже очень, хотя бесплодно умные. Они толкуют не о чувствах и не о себе только: они рассуждают вообще о жизни. Стремление весьма похвальное, когда оно имеет прочную основу, практический характер! Но романтики вообще враги всего практического, которое они с презрением отдали на долю толпы, не понимая в своём ослеплении, что всякий гений, всякий великий деятель есть человек практический, хотя бы он действовал даже в сфере отвлечённого мышления. Разлад с действительностью – болезнь этих людей. В дни кипучей полной силами юности, когда надо жить, надо спешить жить, они спохватываются, но поздно: именно в то время, когда человек не годится уже ни на что лучшее, как только на то, чтоб рассуждать о жизни, которой он никогда не знал, никогда не изведал.

375.

Толпа живёт не мысля, и оттого живёт пошло; но мыслить, не живя – разве это лучше? Разве это не такая же или даже ещё большая уродливость?..

376.

У всех на языке одна и та же фраза: “Надо делать!” И между тем всё-таки никто ничего не делает! Это показывает, что во что бы ни рядился романтик, он всё остаётся романтиком.

377.

Стремление жить мимо жизни, глубокий внутренний разлад с действительностью. Сперва хотят составить программу жизни, хорошенько обдумать и обсудить её, а потом уже и жить по этой программе. Удивительно ли, что вся жизнь таких людей проходит в составлении программ? Человек должен сознавать жизнь, и разум должен вести человека по пути жизни – тем отличается человек от животных бессловесных; но основою жизни должен быть инстинкт, непосредственное чувство. Без них жизнь есть пустое, холодное и, к довершению, преглупое умничанье, так же, как без мыслительности, непосредственное чувствование есть животное существование.

378.

Юмор мысли и дела; юмор слов и фраз.

379.

Неистово развязный остряк.

380.

Поражает самым простодушным, самым комическим противоречием своих слов с поступками.

381.

Любовь трагическая, омрачённая сомнениями, вспышка страсти внезапно сменяется у неё отчуждением, нежность – новым мучительным подозрением.

382.

Прихоть сердца, а не его недостатки, причина потери любви. Сердце, перестав любить Его, не только не перестаёт Его уважать, но ещё страдает, как друг, Его горю и винит себя, не будучи в сущности виноватым. Сердце терзается сознанием своего охлаждения, словно тяжкою виною, страшным преступлением. Но не помогут ему ни слёзы, ни стоны, ни самобичевания, и тщетны будут все усилия заставить себя любить Его по-прежнему… Так чего же вы хотите от любимого вами, но уже не любящего вас предмета, если сами сознаёте, что от его воли, как не от неё, произошла прежде любовь к вам?

383.

Считать ревность необходимою принадлежностью любви – непростительное заблуждение. Человек нравственно развитый любит спокойно, уверенно, потому что уважает предмет любви своей (любовь без уважения для него невозможна). Положим, что он замечает охлаждение к себе со стороны любимого предмета, какая бы ни была причина этого охлаждения:

Кто устоит против разлуки,

Соблазна новой красоты,

Против усталости и скуки

Иль своенравия мечты?

Это охлаждение заставит его страдать, потому что любящее сердце не может не страдать при потере любимого сердца. Подозрительность совершенно излишня для него. Он может спросить другого о предмете подозрения с таким же ясным взором, с каким и сам ответит на подобный вопрос. Если от него будут скрываться, то любовь его перейдёт в презрение, которое не избавит его от страдания, но даст этому страданию другой характер и сократит его продолжительность; если же ему скажут, что его более не любят… то в любимой им особе он с большей страстью, чем в ком-нибудь другом, уважает права свободной личности, а следовательно, и невольные естественные стремления её сердца. В таком случае её внезапного к нему охлаждения он не примет за преступление, или так называемую на языке пошлых романов “неверность”, и ещё менее согласится принять от неё жертву, которая должна состоять в её готовности принадлежать ему даже и без любви и для его счастия отказаться от счастия новой любви, может быть, бывшей причиною её к нему охлаждения. Ещё более естественно, что в таком случае ему остаётся сделать только одно: со всем самоотвержением души любящей, со всею теплотою сердца, постигшего святую тайну страдания, благословить Его и Её на новую любовь и новое счастие, а своё страдание, если нет сил освободиться от него, глубоко схоронить от всех, и в особенности от него или от неё, в своём сердце. Такой поступок немногими может быть оценён как выражение истинной нравственности; многие воспитанные на романах и повестях с ревностию, изменами, кинжалами и ядами, найдут его даже прозаическим, а в человеке, таким образом поступившем, увидят отсутствие понятия о чести. Действительно, по понятиям, искажённо перешедшим к нам от средних веков, мужчине надо кровью смыть подобное бесчестие, а женщине прибегнуть к яду или слезам и безмолвной тоске; но не должно забывать, что то, что могло иметь смысл в варварские средние века, - в наше просвещённое время уже не имеет никакого смысла.

384.

Когда любовь с одной стороны кончилась, вместе жить нельзя: ибо тот не понимает любви и её требований и за любовь принимает грубую, животную чувственность, кто способен пользоваться её правами от предмета, хотя и любимого, но уже не любящего. Такая “любовь” бывает только в браках, потому что брак есть обязательство, - и может быть, оно так там и нужно; но в любви такие отношения – суть оскорбление и профанация не только любви, но и человеческого достоинства.

385.

Ревность без достаточного основания есть болезнь людей ничтожных, которые не уважают ни самих себя, ни своих прав на привязанность любимого ими предмета; в ней высказывается мелкая тирания существа, стоящего на степени животного эгоизма.

386.

Ревность на достаточных основаниях предполагает мучения подозрительности, оскорбления и жажды мести по мере возрастания животного невежественного эгоизма.

387.

Нужно быть слишком пошлым человеком, чтоб допустить обмануть и успокоить себя принуждённою любовью.

388.

Надо быть слишком подлым, чтоб, понимая такую любовь, удовлетворяться ею: это значило бы принести чужое счастие в жертву своему собственному – и какому счастию!..

389.

Не даёт судьбе победы над собою; он вырывает у ней хоть часть отнятой у него отрады. Он владел этим инстинктом истины, этим тактом действительности, который на “здесь” указывал ему, как на источник и горя, и утешения, и заставлял его искать целения в той же существенности, где постигла его болезнь. И, право, в этой силе, опирающейся на внутреннем богатстве своей натуры, более веры в промысл и оправдание путей его, чем во всех заоблачных порываниях мечтательного романтизма.

390.

Несколько юношеское одушевление.

391.

Самая обыкновенная женщина видит в мужчине своего защитника и покровителя, отдаваясь ему сознательно или бессознательно, но во всяком случае она делает обмен красоты и прелести на силу и мужество. Поэтому очень естественно, если бывают женские натуры, которые увлекаются нравственным могуществом мужчины, урашенным властию и славою, увлекаются им без соображения нравственности; и чем круче нрав старика, тем за большее счастие и честь для себя считает она влиянием своей красоты и своей любви укрощать его порывы.

392.

Добродушное, искреннее, добросовестное лицемерство мещан (родня…).

393.

Насмешливая лёгкость, - в этом виден только ум и естественность, потому что отсутствие натянутой, тяжёлой торжественности в выражении обыкновенных житейских отношений есть признак ума. У светских людей это даже не всегда ум, а чаще всего – манера, и нельзя не согласиться, что это преумная манера.

394.

У средних кружков, напротив, манера отличаться избытком разных глубоких чувств при всяком сколько-нибудь, по их мнению, важном случае.

395.

Озлобленный ум есть тоже признак высшей натуры, потому что этот человек не доволен не только людьми, но и собой. Дюжинные люди всегда довольны собою, а если им везёт, то и всеми. Жизнь не обманывает глупцов; напротив, она всё даёт им, благо немного просят они от неё: корма, пойла, тепла, да кой-каких игрушек, способных тешить пошлое и мелкое самолюбие. Разочарование в жизни, в людях, в самих себе (если только оно истинно и просто, без фраз и щегольства нарядною печалью) свойственно только людям, которые желая “многого”, не удостаиваются “ничем”.

396.

Он не демон, не пародия, не модная причуда, не гений, не великий человек, а просто добрый малый, но при этом недюжинный человек. Он не лезет в великие люди, но бездеятельность и пошлость жизни душат его: ему не надо того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность.

397.

Зло открывается не в человеке, а в обществе.

398.

В самой действительности бывают события без развязки, существования без цели, неудавшиеся, неопределённые, никому не понятные, даже самим себе. И эти существа часто бывают одарены большими нравственными преимуществами, большими духовными силами; обещают много, исполняют мало или ничего не исполняют. Это зависит не от них: тут есть рок, заключающийся в действительности, которою окружены они как воздухом, и из которой не в силах и не во власти человека освободиться. И это характер действительный, в том смысле, что в нём нет ничего мечтательного, фантастического. Что он мог быть счастлив только в действительности и через действительность. Он не сухой, не бездушный человек, но эгоист, - и так как избыток чувства, потребность изящного не исключают эгоизма, то мы скажем, что он эгоист страдающий, эгоист поневоле.

399.

А есть другие роды:

1) Люди без всяких заносчивых или мечтательных притязаний; они не понимают, как может любить человек кого-нибудь, кроме самого себя, и потому они нисколько не стараются скрывать своей пламенной любви к собственным их особам; если их дела идут плохо, они худощавы, бледны, низки, злы, подлы, предатели, клеветники; если их дела идут хорошо, они толсты, жирны, румяны, веселы, добры, выгодами делиться ни с кем не станут, но угощать готовы не только полезных, даже и вовсе бесполезных людей. Это эгоисты по натуре или по причине дурного воспитания.

2) Эгоисты второго разряда почти никогда не бывают толсты и румяны; по большей части это народ больной и всегда скучающий. Бросаясь всюду, везде ища то счастия, то рассеяния, они нигде не находят ни того, ни другого с той минуты, как обольщения юности оставляют их. Эти люди часто доходят до страсти к добрым действиям, до самоотвержения в пользу ближних; но беда в том, что они и в добре хотят искать то счастия, то развлечения, тогда как в добре следовало бы им искать только добра. Если подобные люди живут в обществе, представляющем полную возможность к осуществлению идеала истины и блага, - о них без запинки можно сказать, что суетность и мелкое самолюбие, заглушив в них добрые элементы, сделало их эгоистами.

400.

Даже самое блаженство любви, - что оно такое, если оно согласовано с внешними условиями? Песня соловья или жаворонка в золотой клетке. Что такое блаженство любви, признающее только власть и прихоть сердца? – торжественная песнь соловья на закате солнца, в таинственной сени склонившихся над рекой ив; вольная песнь жаворонка, который в безумном упоении чувством бытия то мчится вверх стрелою, то падает с неба, то трепеща крыльями, не двигаясь с места, как будто купается и тонет в голубом эфире…

401.

Имена для многих заменяют идеи.

402.

Он был трижды романтик – по натуре, по воспитанию и по обстоятельствам жизни, между тем как и одной из этих причин достаточно, чтоб сбить с толку порядочного человека и заставить его наделать тьму глупостей.

Это порода людей, которых природа с избытком наделила нервическою чувствительностью, часто доходящею до болезненной раздражительности. Они рано обнаруживают тонкое понимание неопределённых ощущений и чувств, любят следить за ними, наблюдать их и называют это – наслаждаться внутреннею жизнью. Поэтому они очень мечтательны и любят или уединение, или круг избранных друзей, с которыми бы они могли говорить о своих ощущениях, чувствах и мыслях, хотя мыслей у них так же мало, как много ощущений и чувств. Вообще они богато одарены от природы душевными способностями, но деятельность их способностей чисто страдательная: иные из них много понимают, но ни один не способен что-нибудь делать, производить; он немножко музыкант, немножко живописец, немножко поэт, даже при нужде немножко критик и литератор, но все эти таланты у него таковы, что он не может ими приобрести не только славы и известности, но даже вырабатывать посредственное содержание. Изо всех умственных способностей в них сильно развивается воображение и фантазия, но не та фантазия, посредством которой поэт творит, а та фантазия, которая заставляет человека наслаждение мечтами о благах жизни предпочитать наслаждению действительными благами жизни. Это они называют жить высшею жизнию, недоступною для презренной толпы, парить горе, тогда как презренная толпа пресмыкается долу. От природы они очень добры, симпатичны, способны к великодушным движениям; но как фантазия преобладает в них над рассудком и сердцем, то они скоро доходят до сознательного презрения к “пошлому здравому смыслу”. Сердце их, беспрестанно насилуемое в его инстинктах и стремлениях их волею, под управлением фантазии, скоро скудеет любовью, и они делаются ужасными эгоистами и деспотами, сами того не замечая, а напротив того, будучи добросовестно убеждёнными, что они самые любящие и самоотверженные люди. Так как в детстве они удивляли всех ранним и быстрым развитием своих способностей и оказывали, сколько своими достоинствами, столько же и недостатками, сильное влияние над своими сверстниками, из которых иные были гораздо выше их, - естественно, что они были захвалены с ранних лет и сами о себе возымели высокое понятие. Природа и без того отпустила им самолюбия гораздо больше, нежели нужно; удивительно ли, что лёгкие и мало заслуженные блестящие успехи усиливают их самолюбие до невероятной степени? Но самолюбие в них бывает всегда так замаскировано, что они добросовестно не подозревают его в себе, искренно принимаются за гениальное стремление к славе, ко всему великому, высокому и прекрасному. Они долго бывают помешаны на трёх заветных идеях: это – слава, дружба и любовь. Всё остальное для них не существует; это, по их мнению, достояние презренной толпы. Все роды славы для них равно обольстительны и сначала они долго колеблются, какой избрать путь для достижения славы. Им и в голову не приходит, что кто считает себя равно способным ко всем поприщам славы, тот не способен ни к какому, что самые великие люди узнают о своей гениальности не прежде, как сделавши сперва что-то действительно великое и гениальное, и узнают это не по собственному сознанию, а по одобрительным и восторженным кликам толпы. И вот манит их военная слава, им очень бы хотелось в Наполеоны, но только не иначе, как на таком условии, чтоб им на первый случай дали под команду хоть не большую, хоть стотысячную армию, чтоб они сейчас же могли начинать блестящий ряд побед своих. Манит их и гражданская слава, но не иначе, как на таком условии, что им прямо махнуть в министры и сейчас же преобразовать государство (у них же всегда готовы в голове превосходные проекты для всякого рода реформ, стоит только присесть да написать). Но как зависть людей сделала невозможным такие гениальные скачки для таких гениальных людей и требует, чтоб всякий начинал своё поприще с начала, а не с конца, и на деле, а не только на словах только доказал бы свою гениальность, то наши гении поневоле скоро обращаются к другим путям славы. Хватаются они иногда и за науку, но не надолго: сухая и скучная материя, надобно много учиться, много работать, и нет никакой пищи сердцу и фантазии. Остаётся искусство; но какое же избрать? Архитектура, скульптура, живопись и музыка никакому гению не даются без тяжкого и продолжительного труда, и, что всего хуже и обиднее для романтиков, сначала труда чисто материального и механического. Остаётся поэзия – и вот они бросаются к ней со всего размаху и, ещё ничего не сделавши, в мечтах своих украшают себя огненным ореолом поэтической славы. Главное их заблуждение состоит ещё не в нелепом убеждении, что в поэзии нужен только талант и вдохновение, что кто родился поэтом, тому ничему не нужно учиться, ничего не нужно знать: у кого действительно есть большой талант, тот силою самого таланта скоро поймёт нелепость этой мысли и начнёт всё изучать, ко всему прислушиваться и приглядываться. Нет, главное и гибельное их заблуждение состоит в том, что они уверили себя в своём поэтическом призвании, как в непреложной истине срослись с этой несчастною мыслию так, что разочароваться в ней значит для них потерять всякую веру в себя и в жизнь и в цвете лет сделаться паралитическими стариками. И вот наш романтик принимается писать стихи и говорить в них о том, о чём давно прежде его было сказано и великими, и малыми поэтами, и вовсе не поэтами. Он воспевает в них свои страдания, которых не испытал; говорит о своих тёмных надеждах, из которых видно только то, что он сам не знает чего хочет; простирает к братьям-людям горячие объятья и хочет разом прижать к сердцу всё человечество или горько жалуется, что толпа холодно отвернулась от его братских объятий. Бедняк не понимает, что, сидя в кабинете, ничего не стоит вдруг возгореться самою неистовою любовью к человечеству, по крайней мере, гораздо легче, нежели провести без сна хоть одну ночь у постели труднобольного. Обыкновенно романтики придают страшную цену чувству, думают, что только одни они наделены сильными чувствами, а другие лишены их, потому что не кричат о своих чувствах. Чувство, конечно, важная сторона в натуре человека, но не все и не всегда поступают в жизни сообразно с своею способностью чувствовать глубоко и сильно. Случается и так, что иной, чем сильнее чувствует, тем бесчувственнее живёт: рыдает от стихов, от музыки, от живого отображения человеческих бедствий в романе или повести и равнодушно проходит мимо действительного страдания, которое у него перед глазами. Стихи нашего романтика гладки, блестящи, не лишены даже поэтической обработки; хотя в них и довольно риторической водицы, однако в них местами проглядывает чувство, иногда даже блеснёт мысль (как отголосок чужой мысли), - словом, заметно, что-то вроде таланта. Стихи его печатаются в журналах, многие их хвалят, а если он явится с ними в переходную эпоху литературы, он может приобрести даже значительную известность. Но переходные эпохи особенно гибельны для таких поэтов: их известность приобретённая в короткое время чем-то, и в короткое же время исчезает просто от ничего; сперва их стих перестают хвалить, потом читать, а наконец и печатать. Но несчастие некоторых не в том, что они бездарны, а в том, что у них вместо таланта полуталант, который в поэзии хуже бездарности, потому что увлекает человека ложными надеждами.

Дружба также дорого обходится романтикам. Всякое чувство, чтоб быть истинным, должно быть прежде всего естественно и просто. Дружба иногда завязывается от сходства, а иногда от противоположности натур; но во всяком случае, она чувство невольное, именно потому, что свободное; им управляет сердце, а не ум и воля. Друга нельзя искать, как подрядчика на работу, друга нельзя выбрать; друзьями делаются случайно и незаметно; привычка и обстоятельства жизни скрепляют дружбу. Истинные друзья не дают имени соединяющей их симпатии, не болтают о ней беспрестанно, ничего не требуют один от другого во имя дружбы, но делают друг для друга, что могут. Бывали примеры, что друг не выносил смерти своего друга и умирал вскоре после него; другой после потери своего друга из весёлого человека делался на всю жизнь меланхоликом; а третий поскорбит, потужит, да и утешится, но если он навсегда сохранит воспоминание и оно будет для него вместе и грустно и отрадно, он был истинным другом умершего, хотя не только не умер сам от его потери, не сошёл с ума, не сделался меланхоликом, но ещё нашёл силы быть довольно счастливым в жизни и без друга. Степень и характер дружбы зависит от личности друга; тут главное, чтоб не было в отношениях ничего натянутого, напряжённого, восторженного, ничего похожего на долг или обязанность, а то иной готов и бог знает на какие самопожертвования для своего друга, чтобы сказать самому себе, а иногда и другим: “вот каков я в дружбе!” или: “вот к какой дружбе я способен!” Этот-то род дружбы обожают романтики. Они дружатся по программе, заранее составленной, где с точностью определены сущность, права и обязанности дружбы; они только не заключают контрактов с своими друзьями. Им дружба нужна, чтоб удивить мир и показать ему, как великие натуры в дружбе отличаются от обыкновенных людей, от толпы. Их тянет к дружбе не столько потребность симпатии, столь сильная в молодые лета, сколько потребность иметь при себе человека, которому бы они беспрестанно могли говорить о драгоценной своей особе. Выражаясь их высоким слогом, для них друг есть драгоценный сосуд для излияния самых святых и заветных чувств, мыслей, надежд, мечтаний и пр. и пр., тогда как на самом деле в их глазах друг есть лохань, куда они выливают помои своего самолюбия. Зато они не знают, потому что друзья их скоро оказываются неблагодарными, вероломными, извергами, и они ещё сильнее злорадствуют на людей, которые не умеют и не хотят понять и оценить их…

Любовь обходится им ещё дороже, потому что это чувство само по себе живее и сильнее дружбы. Обыкновенно любовь разделяют на многие роды и виды; все эти разделения большей частью нелепы, потому что наделаны людьми, которые способнее мечтать и рассуждать о любви, нежели любить. Прежде всего разделяют любовь на материальную, или чувственную, и платоническую, или идеальную, презирают первую и восторгаются второю… Действительно, есть люди столь грубые, что могут предаваться только животным наслаждениям любви, не хлопоча даже о красоте и молодости; но даже и это любовь, как ни груба она, всё же лучше платонической, потому что естественнее её: последняя хороша только для хранителей восточных гаремов… Человек не зверь и не ангел; он должен любить не животно и не платонически, а человечески. Как бы ни идеализировали любовь, но как же не видеть, что природа одарила людей этим прекрасным чувством сколько для их счастия, столько и для размножения и поддержания рода человеческого. Родов любви так же много, как много людей на земле, потому что каждый любит сообразно с своим темпераментом, характером, понятиями и т.д. И всякая любовь истинна и прекрасна по-своему, лишь бы она была в сердце, а не в голове. Но романтики особенно падки к головной любви. Сперва они сочиняют программу любви, потом ищут достойной себя женщины, а за неимением таковой любят пока какую-нибудь: им ничего не стоит велеть себе любить, ведь у них всё делает голова, а не сердце. Им любовь нужна не для счастия, не для наслаждения, а для оправдания на деле своей высокой теории любви. И они любят по тетрадке и больше всего боятся отступить хотя бы от одного параграфа своей программы. Главная их забота являться в любви великими и ни в чём не унизиться до сходства с обыкновенными людьми. И однако ж в любви молодого Адуева к Наденьке было столько истинного и живого чувства; природа заставила на время молчать его романтизм, но не победила его. Он мог быть счастлив надолго, но был только на минуту, потому что всё сам испортил. Наденька была умнее его, а главное попроще и естественнее. Капризное, избалованное дитя, она любила его сердцем, а не головою, без теорий и без претензий на гениальность; она видела в любви только её светлую и весёлую сторону и потому любила как будто шутя, шалила, кокетничала, дразнила Адуева своими капризами. Но он любил “горестно и трудно”, весь задыхающийся, весь в пене, словно лошадь, которая тащит в гору тяжёлый воз. Как романтик он был и педант: лёгкость, шутка оскорбляли в его глазах святое и высокое чувство любви. Любя он хотел быть театральным героем. Он скоро всё переболтал с Наденькой о своих чувствах, пришлось повторять старое, а Наденька хотела, чтоб он занимал не только её сердце, но и ум, потому что она была пылка, впечатлительна, жаждала нового; всё привычное и однообразное скоро наскучило ей. Но к этому Адуев был человек самый неспособный в мире, потому что собственно его ум спал глубоким и непробудным сном, считая себя великим философом, он не мыслил, а мечтал, бредил наяву. При таких отношениях к предмету его любви ему был опасен всякий соперник, пусть он был бы хуже его, лишь бы только не походил на него и мог бы иметь для Наденьки прелесть новости, а тут вдруг является граф, человек с блестящим светским образованием. Адуев, думая повести себя в отношении к нему истинным героем, через это самое повёл себя, как глупый, дурно воспитанный мальчик, и этим испортил всё дело. Как? Ему унизиться до так называемых хитростей, ему, который затем и полюбил, чтоб удивлять себя и мир своею громадною страстью, хотя мир и не думал заботиться ни о нём, ни о его любви! По его теории, судьба должна была послать ему такую же великую героиню, как он сам, и вместо этого послала легкомысленную девчонку, бездушную кокетку! Наденька, которая в глазах его недавно была выше всех женщин, теперь вдруг стала ниже всех их! Всё это было бы очень смешно, если бы не было так грустно. Ложные причины производят такие же мучительные страдания, как и истинные. Но вот мало-помалу он перешёл от мрачного отчаяния к холодному унынию и, как истинный романтик, начал щеголять и кокетничать “своею нарядною печалью”. Прошёл год, и он уже презирает Наденьку, говоря, что в её любви не было нисколько героизма и самоотвержения. На вопрос, какой любви потребовал бы он от женщины? он отвечал: “Я бы потребовал от неё первенства в её сердце; любимая женщина не должна замечать, видеть других мужчин, кроме меня: все они должны казаться ей невыносимы; я один выше, прекраснее, лучше, благороднее всех. Каждый миг, прожитый не со мной, для неё потерянный миг; в моих глазах, в моих разговорах должна она почерпать блаженство и не знать другого; для меня она должна жертвовать всем: презренными выгодами, расчётами, свергнуть с себя деспотическое иго матери, мужа, бежать, если нужно, на край света, сносить энергически все лишения, наконец, презреть самую смерть, - вот любовь!”

Как эта галиматья похожа на слова восточного деспота, который говорит своему главному евнуху: “если одна из моих одалисок проговорит во сне имя, которое будет не моим именем, сейчас же в мешок и в море!” Бедный мечтатель уверен, что в его словах выразилась страсть, к которой способны только полубоги, а не простые смертные; и между тем тут выразились только самое необузданное самолюбие и самый отвратительный эгоизм. Ему нужно не любовницу, а рабу, которую он мог бы безнаказанно мучить капризами своего эгоизма и самолюбия. Прежде чем требовать такой любви от женщины, ему следовало бы спросить себя, способен ли сам заплатить такой же любовью; чувство уверяло его, что способен, тогда как в этом случае нельзя верить ни чувству, ни уму, а только опыту; но для романтиков чувство есть единственный непогрешимый авторитет в решении всех вопросов жизни. Но если бы он и был способен к такой любви, это бы должно было быть для него причиною бояться любви и бежать от неё, потому что это любовь не человеческая, звериная, взаимное терзание друг друга. Любовь требует свободы; отдаваясь друг другу по временам, любящиеся по временам хотят принадлежать и самим себе. Адуев требует любви вечной, не понимая того, что чем любовь живее, страстнее, чем ближе подходит под любимый идеал поэтов, тем кратковременнее, тем скорее охлаждается и переходит в равнодушие, а иногда и в отвращение. И наоборот, чем любовь спокойнее и тише, то есть чем прозаичнее, тем продолжительнее: привычка скрепляет её на всю жизнь. Поэтическая страстная любовь – это цвет нашей жизни, нашей молодости; её испытывают редкие, и только один раз в жизни, хотя после иные любят и ещё несколько раз, да уже не так, потому что май жизни цветёт только раз. Шекспир недаром заставил умереть Ромео и Юлию в конце своей трагедии: через это они остаются в памяти читателя героями любви, её апофеозою; оставь же он их в живых, они представлялись бы нам счастливыми супругами, которые, сидя вместе, зевают, а иногда и ссорятся, в чём вовсе нет поэзии.

Но вот судьба послала нашему герою именно такую женщину, то есть такую же, как он, испорченную, с вывороченным наизнанку сердцем и мозгами! Сначала он утопал в блаженстве, всё забыл, всё забросил, с утра до поздней ночи просиживал у ней каждый день. В сём же заключалось его блаженство? В разговорах о своей любви. И этот странный молодой человек, сидя наедине с прекрасной молодой женщиной, которая его любит и которую он любит, не краснел, не бледнел, не замирал от томительных желаний; ему довольно было разговоров о их взаимной любви!.. Это, впрочем, понятно: сильная наклонность к идеализму и романтизму почти всегда свидетельствует об отсутствии темперамента; это люди бесполые, то же, что в царстве растений тайнобрачные грибы, например. Мы понимаем это трепетное, робкое обожание женщины, в которое не входит ни одно дерзкое желание, но это не платонизм: это первый момент первой свежей, девственной любви, - это не отсутствие страсти, а страсть, которая ещё боится сказаться самой себе. С этого начинается первая любовь, но остановиться на этом так же смешно и глупо, как захотеть остаться на всю жизнь ребёнком и ездить верхом на палочке. Любовь имеет свои законы развития, свои возрасты, как цветы, как жизнь человеческая. У ней есть своя роскошная весна, своё жаркое лето, наконец, осень, которая для одних бывает тёплою, светлою и плодородною, для других – холодною, гнилою и бесплодною. Но наш герой не хотел знать законов сердца, природы, действительности, он сочинил для них свои собственные, он гордо признавал существующий мир призраком, а созданный его фантазиею призрак – действительно существующим миром. Назло возможности он упорно хотел оставаться в первом моменте любви на всю жизнь свою. Однакоже сердечные излияния с Тафаевой скоро начали утомлять его; он думал поправить дело предложением жениться. Коли так, то надо было поторопиться, но он только думал, что решился, а в самом-то деле ему только был нужен предмет для новых мечтаний. Между тем Тафаева начала смертельно надоедать ему своей привязчивой любовью; он начал тиранить её самым грубым и отвратительным образом за то, что уже не любил её. Ещё прежде этого он уж начинал понимать, что свобода в любви вещь недурная, что приятно бывать у любимой женщины, но также приятно быть вправе пройтись по Невскому, когда хочется, отобедать с знакомыми и друзьями, провести с ними вечер, - что, наконец, при любви можно не бросать и дружбы. Измучивши бедную женщину самым варварским образом, взваливши на неё всю вину в несчастии, в котором он был виноват гораздо больше её, он решился, наконец, сказать себе, что он её не любит и что ему пора покончить с ней. Таким образом, его глупый идеал был вдребезги разбит опытом. Он сам увидел свою несостоятельность перед любовью, о которой мечтал всю жизнь свою. Он увидел ясно, что он вовсе не герой, а самый обыкновенный человек, хуже тех, кого презирал, что он самолюбив без достоинств, требователен без прав, заносчив без силы, горд и надут собою без заслуги, неблагодарен, эгоист. Это открытие словно громом пришибло его, но не заставило его искать примирения с жизнью, пойти настоящим путём. Он впал в мёртвую апатию и решился отомстить за своё ничтожество природе и человечеству, связавшись с животным Костяковым и предавшись пустым удовольствиям, без всякой охоты к ним. Последняя его любовная история гадка. Он хотел погубить бедную, страстную девушку, так, от скуки, и не мог бы в этом покушении оправдаться даже бешенством чувственных желаний, хотя и это плохое оправдание, особенно когда есть для этого путь более прямой и честный. Отец девушки дал ему урок, страшный для его самолюбия: он обещал поколотить его; герой наш хотел с отчаянии броситься в Неву, но струсил. Это один из тех людей, которые иногда и видят истину, но, рванувшись к ней, или не допрыгивают до неё, или перепрыгивают через неё, так что бывают только около неё, но никогда в ней.

Он приехал в деревню живым трупом; нравственная жизнь была в нём совершенно парализована. Места – свидетели его детства – расшевелили в нём прежние мечты, и он начал хныкать о их невозвратной потере, говоря, что счастье в обманах и призраках. Это общее убеждение всех дряблых, бессильных, недоконченных натур. Ведь, кажется, опыт достаточно показал ему, что все его несчастия произошли именно оттого, что он предавался обманам и мечтам: воображал, что у него огромный поэтический талант, тогда как у него не было никакого, что он создан для какой-то героической и самоотверженной дружбы и колоссальной любви, тогда как в нём ничего не было героического и самоотверженного. Это был человек обыкновенный, но вовсе не пошлый. Он был добр, любящ и не глуп, не лишён образования; все несчастия его произошли оттого, что, будучи обыкновенным человеком, он хотел разыграть роль необыкновенного. Кто в молодости не мечтал, не предавался обманам, не гонялся за призраками, и кто не разочаровывался в них, и кому эти разочарования не стоили сердечных судорог, тоски, апатии, и кто потом не смеялся над ними от всей души? Но здоровым натурам полезна эта практическая логика жизни и опыта: они от них развиваются и мужают нравственно, романтики гибнут от неё…

Перерождение для него было бы возможно только тогда, если б он был обыкновенный болтун и фразёр, который повторяет чужие слова, не понимая их, нахлёстывает на себя чувства, восторги и страдания, которых никогда не испытывал; но молодой Адуев, к его несчастью, часто бывал слишком искренен в своих заблуждениях и нелепостях. Его романтизм был в его натуре; такие романтики никогда не делаются положительными людьми.

403.

Когда вы влюблены в женщину, не говорите, что вы обольщены прекрасными качествами её ума и сердца: иначе, когда вам укажут на другую, которой нравственные качества выше, вы обязаны будете, перевлюбиться и оставить первый предмет. Нельзя отрицать влияния нравственных качеств для чувства любви, но когда любят человека, любят его всего, не как идею, а как живую личность, любят особенно то, чего не умеют ни определить, ни назвать. В самом деле, как бы определили и назвали вы, например, то неуловимое выражение, ту таинственную игру его физиономии, его голоса, словом, всё то, что составляет его особность, что делает его непохожим на других и за что именно – поверьте мне – вы больше всего и любите его? Иначе зачем бы вам было рыдать в отчаянии над трупом любимого вами существа? – Ведь с ним не умерло то, что было в нём лучшего, благороднейшего, что называли вы в нём духовным и нравственным, а умерло только грубо материальное, случайное?.. Но об этом случайном и рыдаете вы горько, потому что воспоминание о прекрасных качествах человека не заменит вам человека, как умирающего от голода не насытит воспоминание о роскошном столе, которым он недавно наслаждался.

404.

Скулят только близорукие.

405.

Романтизм – принадлежность не одного только искусства, не одной только поэзии: его источник в том, в чём источник и искусства и поэзии – в жизни. Жизнь там, где человек, а где человек, там и романтизм. В теснейшем и существеннейшем своём значении романтизм есть не что иное, как внутренний мир души человека, сокровенная жизнь его сердца. И потому каждый человек – романтик. Исключение остаётся только за эгоистами, которые кроме себя никого любить не могут, или за людьми, в которых священное зерно симпатии и антипатии задавлено и заглушено или нравственною неразвитостью, или материальными нуждами бедной и грубой жизни.

Законы сердца, как и законы разума, всегда одни и те же, и поэтому человек по натуре своей всегда был, есть и будет один и тот же. Но как разум, так и сердце живут, а жить – значит развиваться, двигаться вперёд: поэтому человек не может одинаково чувствовать и мыслить всю жизнь свою; но его образ чувствования и мышления изменяется сообразно возрастам его жизни: юноше иначе понимает предметы и иначе чувствует, нежели отрок; возмужалый человек много разнится в этом отношении от юноши, старец – от мужа, хотя все они чувствуют одним и тем же сердцем, мыслят одним и тем же разумом. Но человек имеет не одно только значение существа индивидуального и личного. Кроме того, он ещё член общества, гражданин своей земли, принадлежит к великому семейству человеческого рода. Поэтому он – сын времени и воспитанник истории: его образ чувствования и мышления видоизменяется сообразно с общественностью и национальностью, к которым он принадлежит, с историческим состоянием его отечества и всего человеческого рода. Итак, чтоб вернее определить значение романтизма, мы должны указать на его историческое развитие. Романтизм не принадлежит исключительно одной только сфере любви: любовь есть только одно из существеннейших проявлений романтизма. Сфера его, как мы сказали, - вся внутренняя, задушевная жизнь человека, та таинственная почва души и сердца, откуда подымаются все неопределённые стремления к лучшему и возвышенному, стараясь находить себе удовлетворение в идеалах, творимых фантазиею. Здесь для примера укажем только на то, как проявлялась любовь – по преимуществу романтическое чувство, - в историческом движении человечества.

Восток – колыбель человечества и царство природы. Восток и теперь остался верен основному закону своей жизни – естественности, близкой к животности. Любовь на востоке навсегда осталась в первом моменте своего проявления: там она всегда выражала и теперь выражает не более, как чувственное, на природе основанное, стремление одного пола к другому. Само собою разумеется, что первый и основной смысл любви заключается в заботливости природы о поддержании и размножении рода человеческого. Но если бы в любви людей всё ограничивалось только этим расчётом природы, люди не были бы выше животных. Следственно, это чувственное стремление в любви человека одного пола к человеку другого пола есть только один из элементов чувства любви, его первый момент, за которым в развитии следуют высшие, более духовные и нравственные моменты. Востоку суждено было остановиться на первом моменте любви и в нём найти полное осуществление этого чувства. Отсюда вытекает семейственность, как главный и основной элемент жизни восточных народов. Иметь потомство – первая забота и высочайшее блаженство восточного жителя; не иметь детей – это для него знамение небесного проклятия, нравственного отвержения. По закону иудейскому бесплодные женщины были побиваемы каменьями, как преступницы. Отцы там женили сыновей своих ещё отроками; брат должен был жениться на вдове своего брата, чтобы восстановить семя своему брату. Отсюда же выходит и восточная полигамия (многожёнство). Гаремы существовали на востоке всегда и их нельзя считать исключительно принадлежащими исламизму. Обитатель востока смотрит на женщину как на жену или как на рабыню, но не как на женщину: потому что от женщины мужчина всегда добивается взаимности, как необходимого условия счастливой любви, от жены или рабы он требует только покорности. Для него – это вещь, очень искусно приготовленная самою природою для его наслаждения, кто же станет церемониться с вещью? Мифы – самое верное свидетельство романтической жизни. В мифах востока мы не находим ни идеала красоты, ни идеала женщины.

Гораздо выше романтизм греческий. В Греции любовь является уже в высшем моменте своего развития: там она – чувственное стремление, просветлённое и одухотворённое идеею красоты. Там уже в самом начале мифического сознания за явлением Эроса (любви как общей сущности мировой жизни), тотчас следует рождение Афродиты – красоты женской. Афродита собственно была не богинею любви, но богинею красоты. Когда родилась она из волн морских, к ней сейчас присоединились любовь и желание. Грек обожал в женщине красоту, а красота уже порождала любовь и желание; следовательно, любовь и желание были уже результатом красоты. Отсюда понятно, как у такого нравственно-эстетического народа, как греки, могла существовать любовь между мужчинами, освящённая мифом Ганимеда, - могла существовать не как крайний разврат чувственности (единственное условия, под которым она могла бы являться в наше время), а как выражение жизни сердца. Примеры такой любви были очень нередки у греков. Вот один из самых поразительных: Павзаний говорит, что он нашёл в одном месте статую юноши, названную антэрос (взаимная любовь), и рассказывает услышанную им от жителей того места легенду. Один юноша, тронутый необыкновенною красотой другого, почувствовал к нему непреодолимо страстное стремление. Встретив в ответ на своё чувство совершенную холодность и напрасно истощив мольбы и стоны к её побеждению, он бросился в море и погиб в нём. Тогда прекрасный юноша, вдруг проникнутый и поражённый силою возбуждённой им страсти, почувствовал к погибшему такое сожаление и такую любовь, что и сам добровольно погиб в волнах того же моря. В честь обоих погибших и была воздвигнута статуя-антэрос.

У греков была не одна Венера, а три: Урания (небесная), Пандемос (обыкновенная) и Апострофия (предохраняющая или отвращающая). Значение первой и второй понятно без объяснений; значение третьей было – предохранять и отвращать людей от гибельных злоупотреблений чувственности. Из этого видно, что нравственное чувство всегда лежало в основе национального эллинского духа. Однакож это нисколько не противоречит тому, что преобладающий элемент их любви было неукротимое, страстное стремление, требовавшее или удовлетворения, или гибели. Поэтому они смотрели на Эрота, как на бога страшного и жестокого, для которого было как бы забавою губить людей. Множество трагических легенд любви у греков вполне оправдывают такой взгляд на Эрота – это маленькое крылатое божество с коварною улыбкою на младенческом лице, гибельным луком в руке и страшным колчаном за плечами.

Чувство красоты как только красоты, а не красоты и души вместе, не есть ещё высшее проявление романтизма. Женщина существовала для грека в той только мере, в какой была она прекрасна, и её назначение было – удовлетворять чувству изящного сладострастия. Самая стыдливость её служила к усилению страстного упоения мужчины. Сущность романтизма по греческому воззрению: это – изящное, проникнутое грациею наслаждение. Здесь женщина – только красота и больше ничего; здесь любовь – минута поэтического, страстного упоения, и больше ничего. Страсть насытилась – и сердце летит к новым предметам красоты. Грек обожал красоту – и всякая прекрасная женщина имела право на его обожание. Грек был верен красоте и женщине, но не этой красоте или этой женщине. Когда женщина лишалась блеска своей красоты, она теряла вместе с ним и сердце любившего её. И если грек ценил её и в осень дней её, то всё же оставаясь верным своему воззрению на любовь как на изящное наслаждение:

Тебе ль оплакивать утрату юных дней?

Ты в красоте не изменилась,

И для любви моей от времени ещё прелестнее явилась.

Твой друг не дорожит неопытной красой,

Незрелой в таинствах любовного искусства.

Без жизни взор её стыдливый и немой,

И робкий поцелуй без чувства.

Но ты, владычица любви,

Ты страсть вдохнёшь и в мёртвый камень;

И в осень дней твоих не погасает пламень,

Текущий с жизнию в крови.

В основе всякого романтизма непременно лежит мистицизм, более или менее мрачный. Это объясняется тем, что преобладающий элемент романтизма есть вечное и неопределённое стремление, не уничтожаемое никаким удовлетворением. Источник романтизма, - как мы уже заметили выше, - есть таинственная сущность груди, бьющегося кровью сердца. Поэтому у греков все божества любви и ненависти, симпатии и антипатии, были божества подземные, титанические, дети Урана (Неба) и Геи (Земли), а Уран и Гея были дети Хаоса. Титаны долго оспаривали могущество богов олимпийских, и хотя громами Зевеса они были низринуты в тартар, но один из них – Прометей, предсказал падение самого Зевеса. Этот миф о вечной борьбе титанических сил с небесными глубоко занимателен: ибо он означает борьбу естественных, сердечных стремлений человека с его разумным сознанием, и хотя это разумное сознание, наконец, восторжествовало в образе олимпийских богов над титаническими силами естественных и сердечных стремлений, но оно не могло уничтожить их, ибо титаны были бессмертны подобно олимпийцам; Зевес только мог заключить их в подземное царство вечной ночи, оковав цепями, но и оттуда они успели же, наконец, потрясти его могущество. Глубоко знаменательная мысль лежит в основе Софокловой “Антигоны”. Героиня этой трагедии падает жертвою любви своей к брату, враждебно столкнувшейся с законом гражданским, ибо она хотела погребсти с честью тело своего брата, в котором представитель государства видел врага отечества и общественного спокойствия. Эта страшная борьба романтического элемента с элементом религиозным, государственным и мыслительным - борьба, в которой заключается главный источник страданий бедного человечества, кончится тогда только, когда свободно примирятся божества титанические с божествами олимпийскими. Тогда настанет новый золотой век, который столько же будет выше первого, сколько состояние разумного сознания выше состояния естественной, животной непосредственности.

Впрочем, романтизм не был преобладающим элементом в жизни греков: он даже подчинялся у них другому, более преобладающему элементу – общественной и гражданской жизни. Поэтому романтизм греческий всегда ограничивался и уравновешивался другими сторонами эллинского духа и не мог доходить до крайностей нелепого. Из мифов Тантала и Сизифа видно, как чуждо было духу греческому остановиться на идее неопределённого стремления. Тантал мучился в подземном мире бесконечно ненасытимою жаждою; Сизиф должен был беспрестанно падающий тяжёлый камень поднимать снова: эти наказания, также как и самые титанические силы, имеют в себе что-то безмерное, тяжко бесконечное; в них выражается ненасытимость внутренне-личного естественного вожделения, которое в своём беспрестанном повторении не достигает до спокойствия удовлетворения; ибо божественный смысл греков понимал пребывание в неопределённом стремлении не как высочайшее блаженство, в смысле новейшей романтики, но как проклятие, и заключил его в Тартар.

Не таким является романтизм в средние века. Хотя романтизм есть общее духу человеческому явление во все времена и для всех народов присущее, но он считается какой-то исключительною принадлежностию средних веков и даже носит на себе имя народов романского происхождения, игравших главную роль в эту великую и мрачную эпоху человечества. В Греции, как мы видели, романтизм был силою мрачною, всегда движущеюся, вечно борющеюся с богами Олимпа и вечно держащею их в страхе; но эта сила всегда была побеждаема высшею силою олимпийских божеств: в средние века, напротив, романтизм составлял беспримерную самобытную силу, которая не будучи ничем ограничиваема, дошла до последних крайностей противоречия и бессмыслицы. Этим странным миром средних веков управлял не разум, а сердце и фантазия. Всего удивительнее, что это движение совершалось в противоречии со своим сознанием. В средние века все начала называли чужими, противоположными именами. Движение их было чисто сердечное и страстное, а совершалось оно не во имя сердца и страсти, а во имя духа; движение это развило до последней крайности значение человеческой личности; совершилось же оно не во имя личности, а во имя самой общей, безусловной и отвлечённой идеи, для выражения которой недоставало слов – их заменяли символы и условные формы. В этом странном мире безумие было высшею мудростию, а мудрость – буйством, смерть была жизнию, а жизнь – смертию, и мир распался на два мира – на презираемое здесь и неопределённое, таинственное там. Всё жило и дышало чувством без действительности, порыванием без достижения, стремлением без удовлетворения, надеждою без совершения, желанием без выполнения, страстною, беспокойною деятельностью без цели и результата. Хотели чувствовать для того только, чтоб чувствовать, стремиться для того только, чтоб стремиться, желать – чтоб желать, а действовать – чтоб не быть в покое. На тело смотрели не как на проявление и орудия духа, а как на вериги и темницу духа, не разделяли мнения древних, что только в здоровом теле может быть и здоровая душа, но, напротив, были убеждены, что только измождённое и устаревшее до времени тело могло быть одарено ясновидением истины… Чудовищные противоречия во всём! Дикий фанатизм шёл об руку со святотатством; злодейство и преступление сменялись покаянием, крайность которого, казалось, превосходила силы духа человеческого; набожность и кощунство дружно жили в одной и той же душе. Понятие о чести сделалось краеугольным камнем общественного здания; но честь полагали в форме, а не в сущности: рыцарь, не явившийся на вызов смерти, видел честь свою погибшею; но выходя на большие дороги грабить купеческие обозы, он не боялся увидеть опозоренным герб свой… Любовь к женщине была воздухом, которым люди дышали в то время. Женщина была царицею этого романтического мира. За один взгляд её, за одно её слово – умереть казалось слишком ничтожною жертвою, победить одному тысячи – слишком лёгким делом. Проехать десятки вёрст, на дороге помять бока и поломать свои кости в поединке, в проливной дождь и бурю простоять под окном “обожаемой девы”, чтоб только увидеть в окне промелькнувшую тень её – казалось высочайшим блаженством. Доказать, что “дама сердца” прекраснее и добродетельнее всех женщин в мире, доказать это людям, которые никогда не видали его дамы, и доказать это силою руки, гибкостию тела, лезвием меча и остриём пики – казалось для рыцаря священным делом. Он смотрел на свою даму, как на существо бесплотное; чувственные стремления к ней он почёл бы профанациею, грехом: она была для него идеалом, и мысль о ней давала ему и храбрость и силу. Он призывал её имя в битвах, он умирал с её именем на устах. Он был ей верен всю жизнь, и если б для этой верности у него не хватило любви в сердце, он легко заменил бы её аффектациею. И это страстно-духовное, это трепетно-благоговейное обожание избранной “дамы сердца” нисколько не мешало жениться на другой или быть в самой греховной связи с десятком других женщин, - не мешало самому грубому циническому разврату. То идеал, а то действительность: зачем же им было мешать друг другу?.. Надо отдать в одном справедливость средним векам: они обожали красоту как греки, но в своё понятие о красоте внесли духовный элемент. Греки понимали красоту только как красоту, строго правильную, с изящными формами, оживлёнными грациею; красота средних веков была красотою не одной формы, но и как чувственное выражение нравственных качеств, красота более духовная, чем телесная, красота, для художественного воссоздания которой скульптура была уже слишком бедным искусством и которую могла воспроизводить только живопись. Для греков красота существовала в целом, и потому их статуи были нагие и полунагие; красота средних веков вся была сосредоточена в выражении глаз, лица. Нельзя не согласиться, что понятие средних веков о красоте – более романтическое и более глубокое, чем понятие древних. Но средние века и тут не умели не исказить дела крайностию и преувеличением: они слишком любили туманную неопределённость выражения в лице женщины, и в их картинах она является как будто без форм, совсем без тела, как будто тенью, призраком каким-то. В понятии о блаженстве любви средние века диаметрально противоположны грекам. Вступить в любовную связь с дамою сердца – значило бы тогда осквернить свои святейшие и задушевнейшие верования; вступить с нею в брак – унизить её до простой женщины, увидеть в ней существо земное и телесное… Да соединение с любимою женщиною и не казалось тогда какою-то необходимостью. Любили для того, чтоб любить, и мистика сердечных движений от мысли любить и быть любимым – была самым полным удовлетворением любви и наградою за любовь. Если б конюх влюбился в дочь городского барона, его ожидало бы неземное счастие, небесное блаженство; он даже не захотел бы и знать, любят ли его; для него достаточно было сознания, что он любит. Вот уж подлинно счастие, которого не могла лишить судьба, сокровище, которого никто не мог похитить!.. И хорошо делали те, которые ограничивались платоническим обожанием молча, с фантазиями про себя: брак всегда был гробом любви и счастия. Бедная девушка, сделавшись женою, променивала свою корону т свой скипетр на оковы, из царицы становилась рабою, и в своём муже, дотоле преданнейшем рабе её прихотей, находила деспотического властелина и грозного судию. Безусловная покорность его грубой и дикой воле делалась её долгом, безропотное рабство – её добродетелью, а терпение – единственною опорою в жизни. Пьяный и бешеный, он мстил ей за дурное расположение своего духа, он мог бить её, равно как и свою собаку, в сердцах на дурную погоду, мешавшую ему охотиться. При малейшем подозрении в неверности он мог её зарезать, удавить, сжечь, зарыть живую в землю – и увы! – такие истории не были в средние века слишком редкими или исключительными событиями! И вот она – царица общества и повелительница храбрых и сильных! И вот он – чудовищный и нелепый романтизм средних веков, столь поэтический как стремление, и столь отвратительный как осуществление на деле!

Романтизм средних веков не умирал и не исчезал: напротив, он царит ещё над современным обществом, но уже изменившийся и выродившийся; а будущее готовит ему ещё большее изменение. Что же убило его в том виде, в каком существовал он в средние века? – Свет просвещения, успехи цивилизации, изобретение книгопечатания, римское право и вообще изучение классической древности. Всем известно, какие страшные удары нанесены были средним векам демоном иронии! Какое страшное в этом отношении произведение “Дон-Кихот” Сервантеса!

Романтизм нашего времени есть сын романтизма средних веков, но он же очень сродни и романтизму греческому. Общество всё ещё держится принципами старого средневекового романтизма, обратившегося уже в пустые формы за отсутствием умершего содержания; но люди, имеющие право называться солью земли, уже силятся осуществлять идеал нового романтизма. Наше время есть эпоха гармонического уравновешивания всех сторон человеческого духа. Стороны духа человеческого неисчислимы и в их разнообразии, но главных сторон только две: сторона внутренняя, задушевная, сторона сердца, словом – романтика, и сторона сознающего себя разума, сторона общего, разумея под этим словом сочетание интересов, выходящих из сферы индивидуальности и личности. В гармонии, то есть во взаимном сопроникновении одной другою этих двух сторон духа, заключается счастие современного человека. Романтизм есть вечная потребность духовной природы человека: ибо сердце составляет основу, коренную почву его существования, а без любви и ненависти, без симпатии и антипатии человек есть призрак. Любовь – поэзия и солнце жизни. Но горе тому, кто в наше время здание своего счастия вздумает построить на одной только любви и в жизни сердца вознадеется найти полное удовлетворение всем своим стремлениям! В наше время это значило бы отказаться от своего человеческого достоинства, из мужчины сделаться – самцом! Мир действительный имеет равные, если не большие права на человека, и в этом мире человек является прежде всего сыном своей страны, гражданином своего отечества, горячо принимающим к сердцу его интересы и ревностно поборающим по мере сил своих его преуспеянию на пути нравственного развития. Любовь к человечеству, понимаемому в его историческом значении, должна быть живоносною мыслию, которая просветляла бы собою любовь его к родине. Историческое созерцание должно лежать в основе этой любви и служить тем указателем для деятельности, осуществляющей эту любовь. Знание, искусство, гражданская деятельность – всё это составляет для современного человека ту сторону жизни, которая должна быть только в живой органической связи с стороною романтики или внутреннего задушевного мира человека. Но не заменяться ею. Если человек захочет жить только сердцем, во имя одной любви, и в женщине найти цель и весь смысл жизни, - он непременно дойдёт до результата самого противоположного любви, то есть до самого холодного эгоизма, который живёт только для себя и всё относит только к себе. Если, напротив, человек, презрев жизнию сердца, захотел бы весь отдаться интересам общим, он или не избежал бы тайной тоски и чувства внутренней пустоты и неполноты, или, если не почувствовал бы их, то внёс бы в мир высокой деятельности сухое и холодное сердце, при котором не бывает у человека ни высоких помыслов, ни плодотворной деятельности. Итак, эгоизм и ограниченность или неполнота – в обеих этих крайностях; очевидно, что только из гармонического их соприкосновения одной другою выходит возможность полного удовлетворения, а следовательно, и возможность свойственного и присущего душе человека счастия, основанного не на песчаном берегу случайности, а на прочном фундаменте сознания. В этом отношении мы гораздо ближе к жизни древних, чем к жизни средних веков и гораздо выше тех и других. Ибо в нашем идеале общество не угнетает человека на счёт естественных стремлений сердца, а сердце не отрывает его от живой общественной деятельности. Это не значит, чтоб общество позволяло теперь человеку, между прочим, и любиться, но это значит, что уже нет или по крайней мере более не должно быть борьбы между сердечными стремлениями и общественным устройством, примирёнными разумно и свободно. И в наше время жизнь и деятельность в сфере общего есть необходимость не одного мужчины, но точно так же и для женщины: ибо наше время сознало уже, что и женщина так же точно человек, как и мужчина, и сознало это не в одной теории (как это же сознавали и средние века), но и в действительности. Если же мужчине позорно быть самцом на том основании, что он человек, а не животное, то и женщине позорно быть самкою на том же основании, что она – человек, а не животное. Ограничить же круг её деятельности скромностью и невинностию в состоянии девичества, спальнею и кухнею в состоянии замужества (как это было в средние века) – не значит ли это лишить её прав человека и из женщины сделать самку? Но, скажут нам, женщина – мать, а назначение матери свято и высоко, - она воспитательница детей своих. Прекрасно! Но ведь воспитывать не значит только выкармливать и вынянчивать (первое может сделать корова, а второе – нянька), но и дать направление сердцу и уму; а для этого разве не нужно со стороны матери характера, науки, развития, доступности ко всем человеческим интересам… Нет, мир знания, искусства, словом, мир общего должен быть столько же открыт женщине, как и мужчине, на том основании, что и она и он прежде всего – человек, а потом уже любовница, жена, мать, хозяйка и проч. Женщина, которая теперь умеет только любить мужа и детей своих, а больше ни о чём не имеет понятия и больше ни к чему не стремится, - так же точно смешна, жалка и недостойна любви мужчины, как смешон, жалок и недостоин любви женщины мужчина, который только на то и способен, что влюбиться да любить жену свою и детей. Так как истинно человеческая любовь теперь может быть основана только на взаимном уважении друг в друге человеческого достоинства, а не на одном капризе чувства и не на одной прихоти сердца, то и любовь нашего времени имеет уже совсем другой характер. Взаимное уважение друг в друге человеческого достоинства производит равенство, а равенство – свободу в отношениях. С обеих сторон устанавливаются одинаковые права и одинаковые обязанности: последние, будучи нарушены с одной стороны, тотчас же не признаются более и другою. Верность перестаёт быть долгом, ибо означает только постоянное присутствие любви в сердце: нет более чувства – и верность теряет свой смысл; чувство продолжается – верность опять не имеет смысла, ибо что за услуга быть верным своему счастию?

Для всякого возраста и для всякой ступени сознания должна быть своя любовь, то есть один из моментов развития романтизма в истории. Во всякую пору человека сердце его само знает, как надо любить ему и какой любви должно оно отозваться. И с каждым возрастом, с каждой ступенью сознания в человеке изменяется его сердце. Изменение это совершается с болью и страданием. Сердце вдруг охладевает к тому, что горячо любило прежде, и это охлаждение повергает его во все муки пустоты, которой нечем ему наполнить, - раскаяния, которое всё-таки не обратит его к оставленному предмету, - стремления, которого оно уже боится и которому оно уже не верит. И не один раз повторяется в жизни человека эта романтическая история, прежде чем достигнет он до нравственной возможности найти своему успокоенному сердцу надёжную пристань в этом вечно волнующемся море неопределённых внутренних стремлений. И тяжело даётся человеку эта нравственная возможность: даётся она ему ценою разрушенных надежд, несбывшихся мечтаний, побитых фантазий, ценою уничтожения всего этого романтизма средних веков, который истинен только как стремление и всегда ложен как осуществление! И не каждый достигает этой нравственной возможности; но большая часть падает жертвой стремления к ней, падает с разбитым на всю жизнь сердцем, нося в себе, как проклятие, память о другом разбитом навсегда сердце, о другом навеки погубленном существовании… И здесь-то заключается неисчерпаемый источник трагических положений, печальных романтических историй, которыми так богата современная действительность, наша грустная эпоха, которой недостаёт ещё сил ни оторваться совершенно от романтизма средних веков, ни возвратиться вновь и вполне в обманчивые объятия этого обаятельного призрака…Но иные спасаются от общей участи времени, находя в самом же этом времени не всеми видимые и не всем доступные средства к спасению. Это спасение возможно не иначе как только через совершенное отрицание романтизма средних веков; однако это не есть отрицание от всякого идеализма и погружение в прозу и грязь жизни, как понимает её толпа, но просветление идеею самых простых житейских отношений, очеловечивание естественных стремлений.

Наше время хочет видеть в красоте одно из условий, возвышающих достоинство женщины, и вместе с тем ищет в лице женщины определённого выражения определённого характера, определённой идеи, отблеска определённой стороны духа. В наше время умный человек, уже вышедший из пелён фантазии, не станет искать себе в женщине идеала всех совершенств, - не станет потому, во-первых, что не может видеть в самом себе идеала всех совершенств и не захочет запросить больше, нежели сам в состоянии дать, а во-вторых, потому, что не может, как умный человек, верить возможности осуществлённого идеала всех совершенств, ибо он – опять-таки, как умный, а не фантазирующий человек знает, что всякая личность есть ограничение “всего” и исключение “многого”, какими бы достоинствами она ни обладала, и что самые эти достоинства необходимо предполагают недостатки. Найти одну или, пожалуй, несколько нравственных сторон и уметь их понять и оценить – вот идеал разумной (а не фантастической) любви нашего времени. В чём же должны заключаться нравственные качества женщины нашего времени? – В страстной натуре и возвышенно-простом уме. Страстная натура состоит в живой симпатии ко всему, что составляет нравственное существование человека; возвышенно-простой ум состоит в простом понимании даже высоких предметов, в такте действительности, в смелости не бояться истины, не набелённой и не нарумяненной фантазиею.

В чём состоит блаженство любви по понятию нашего времени? – В наше время о полном и безусловном счастии в любви могут мечтать только или отроки, или духовно-малолетние натуры. Это, во-первых, потому, что мир романтизма не может вполне удовлетворить порядочного человека, а во-вторых, потому, что наше время как-то вообще не удобно для всякого счастия, а тем более для полного. Возможно, счастие любви в наше время зависит от способности дорожить одарённым благородною душою существом, которое, при сердечной симпатии к вам, столько же может понимать вас так, как вы есть (ни лучше, ни хуже), сколько и вы можете понимать его, и понимать в том, что составляет принадлежность нравственного существования человека. Видеть и уважать в женщине человека – не только необходимое, но и главное условие возможности любви в наше время. Наша любовь проще, естественнее, но и духовнее, нравственнее любви всех предшествующих эпох в развитии человечества. Мы не преклоним колен перед женщиною за то только, что она прекрасна собою, как это делали греки; но мы и не бросим её, как наскучившую нам игрушку, лишь только чувство наше насытилось обладанием. Это не значит, чтоб сердце наше не могло иногда охладевать без причины; но для нас нет большего несчастия, как, взяв на себя нравственную ответственность в счастии женщины, растерзать её сердце хотя бы и невольно… Мы ни с кем не станем драться, чтоб заставить кого-нибудь признать любимую нами женщину за чудо красоты и добродетели, как это делали рыцари; но мы уважаем её действительные права и, не делая её своею царицею, не захотим видеть в ней только свою рабу, но и низшее (почему-то) нас существо… Мать наших детей, она не унизится, но возвысится в глазах наших, как существо, свято выполнившее своё святое назначение, и наше понятие о её нравственной чистоте и непорочности не имеет ничего общего с тем грязно-чувственным понятием, какое придавал этому предмету экзальтированный романтизм средних веков: для нас нравственная чистота и невинность женщины – в её сердце, полноте любви, в её душе, полной возвышенных мыслей… Идеал нашего времени – не дева идеальная и неземная, гордая своей невинностью, как скупец своими сокровищами, от которых ни ему, ни другим не лучше жить на свете: нет, идеал нашего времени – женщина, живущая не в мире мечтаний, а в действительности осуществляющая жизнь своего сердца, - не такая женщина, которая чувствует одно, а делает другое. В наше время любовь есть идеальность и духовность чувственного стремления, которое только ею и может быть законно, нравственно и чисто, без неё же оно и в самом браке есть унижение человеческого достоинства, греховный позор и растление женщины.

406.

Более богат воображением, нежели тактом истины.

407.

В первый раз вкусил наслаждение уверившегося в себе достоинства.

408.

У кого нет своей жизни, тому легко подделываться под чужую, у кого нет своих интересов, тому легко понять чужие; но подделаться под чужую жизнь – не значит жить, понять чужие интересы не значит усвоить их себе.

409.

К чему вражда? Кто враждует, тот сердится, а кто сердится, тот чувствует, что он не прав.

410.

“Как, - скажут нам, - и истина и добродетель понятия относительные? Нет, как понятие, как мысль, они безусловны и вечны; но как осуществление, как факт они относительны. Идея истины и добра признавалась всеми народами, во все века. Но что непреложная истина, что добро для одного народа или века, то часто бывает ложью для другого народа, в другой век.

411.

Во-первых, мы не верим, чтоб всё назначение мужчины заключалось только в любви и чтоб все силы души его должны были сосредоточиться в одном этом чувстве; во-вторых, мы мало уважаем верность до гроба и считаем её натяжкою воли, аффектациею, а не свободно горящим огнём чувства; в-третьих, мы не верим возможности любви нераздельной, и если можем допустить её, то не иначе как болезнь или помешательство. Любовь вспыхивает от сближения, взаимность раздражает и поддерживает её энергию; невнимание и холодность вызывают чувство оскорблённого самолюбия, униженного достоинства – и уничтожают возможность любви. Не отнимая у чувства свободы, наш романтизм требует, чтоб и чувство в свою очередь, не отнимало у человека свободы, а свобода есть разумность. Где же разумность – в болезненном чувстве, приковавшем одного человека к другому, когда этот другой свободен? В таком случае бог с нею – с любовью! – Широка жизнь, и много дорог на её бесконечном пространстве, и любую из них может выбрать себе свободная деятельность мужчины. Наш романтизм не думает, чтоб для мужчины существовала только одна женщина в мире, а для женщины – только один мужчина в мире… Выбор предмета любви зависит от каприза сердца; любовь зависит от сближения, а сближение – от случайности. Не удалось здесь – удастся там; не сошлись с одной, сойдётесь с другою. Это опять не значит, чтоб можно было полюбить или не полюбить по воле своей: это значит только то, что если каждый может любить только известный идеал, то никогда никакой идеал не является в мире в одном экземпляре, но существуют в большем или меньшем числе видоизменений и оттенков. Наш романтизм хлопочет не о том, однажды или дважды должно и можно любить в жизни, но о том, чтоб не разбить другого предавшегося вам сердца и не быть причиною несчастия его жизни. Вы любили только раз в жизни и были до гроба верны одной только привязанности: и прекрасно! Но не делайте из этого общего для всех правила! Один так, другой иначе, тот – один раз в жизни, а этот – десять раз: оба равно правы, лишь бы только на совести которого-нибудь из них не легло ничьё несчастие. Нет преступления любить несколько раз в жизни и нет заслуги любить только один раз: упрекать за первое и хвастаться вторым – равно нелепо…

412.

Сущность развития состоит в стремлении и достижении. Но когда человек чего-нибудь достигает, он не останавливается на этом; напротив, торжество достижения бывает в его душе непродолжительно и скоро побеждается новым стремлением. Отсюда чувство внутреннего недовольства, неудовлетворения ничем в жизни, отсюда тайная тоска. Можно сказать, что человек бывает счастлив, пока он борется с препятствиями к достижению, нежели когда он наслаждается победою борьбы, праздником достижений. Иначе и быть не может. Чем глубже натура человека, тем сильнее в нём стремление, и тем менее способен он к удовлетворению. Таково свойство бесконечного: дух человека в состоянии охватить его только в моментальном, конечном его проявлении: и поэтому, достигая чего-нибудь, он тотчас же видит, что не достигнул всего. Тогда он отрицает достигнутое им нечто, как не выражающее бесконечного, и думает достигнуть его в другом. И когда это стремление осуществляется в сфере практического мира, когда оно есть вечное делание, беспрерывное творчество, тогда стремление это есть действительная сила человека, тогда для него есть цель, и если достижение не удовлетворяет такого человека, тем не менее оно для него – прогресс, и новое стремление его выше предшествовавшего, новая цель выше достигнутой. Но есть натуры аскетические, чуждые исторического смысла действительности, чуждые практического мира деятельности, живущие в отвлечённой идее: такие натуры стремление к бесконечному принимают заодно с бесконечным и хотят во что бы то ни стало найти своё удовлетворение в одном стремлении. В этом есть своя сторона истины, и такие люди, конечно, несравненно выше людей самых практических и деятельных, незнакомых с стремлением, а удовлетворяющихся самыми простыми и положительными целями житейскими. Но тем не менее они – люди односторонние, пружину действия принимают за само действие и за цель действия.

413.

Не обладает тонким искусством избегать серьёзных разговоров, сердечных излияний, признаний.