Воложина Н. Закат.
Художественный смысл.

Я никогда не стеснялся делать большие цитаты из тех авторов, чьи произведения я разбирал. Не постесняюсь и сейчас.

Впечатляет, правда? Такая прелесть, что грех анализировать. Но то, к чему анализ приведет, надеюсь, его оправдает.

И так, что тут? – Энергетика? – Вряд ли. Хотя и есть. Но энергетика ж низкая, так сказать, с моей, особой, точки зрения функция: заразить. Чтоб считаться – для меня - произведением идеологического (не прикладного, в том числе для чародейства прикладного) искусства, ему нужно испытывать мое сокровенное мироотношение. Испытывать аналогией или противоположностью со злобой дня, злобой мировой и моей лично.

Идя ясным весенним утром по улице после прочтения этого опуса и с удовольствием глядя на сияющую лазурь над головой, я вдруг с восхищением вспомнил это детское удивление, что луна и солнце одновременно присутствуют на одном небосводе.

А надо сказать, что я находился еще под одним впечатлением тех дней: антитезой, выявляемой Великовским, между классической идеалистической философией, трактатной по форме, и экзистенциализмом, философией по форме почти художественной. И в той антитезе были такие полярные пары: научно-постигнутая правда и - лирико-исповедальное раздумье, книжная культура и - детская невинность, целое и - единичное, связное и - разрозненное, причинами и целями (научно ли, теологически или телеологически разумными) обоснованное и – попросту существующее в своей однократной случайности.

И получалось, что в этой детской непосредственности сверкает аж высокоумная философия экзистенциализма!.. В чудной вроде бы пейзажной зарисовке… обычной картины, видной из окна, которую видел и я, но тут – вижу – принципиально описанную так, чтоб ее не воссоздал в своем воображении читатель, а восчувствовал.

Через несколько дней у того же Великовского я прочел синтезирующий анализ “Постороннего” Камю, и это показалось вполне приложимым к этому вот “Закату”. Смотрите. (И терпите.)

“…подчеркнуто однообразное по строю, с виду бесхитростное нанизывание простейших фраз…”

Камю: “В небе сияло солнце. Оно жгло землю, и зной быстро усиливался”.

Дочка: “Белый снег. Желтые фонари”. “Отключили подсветку. Погас снег”.

“…повествование дробится на множество предложений, предельно упрощенных, едва соотнесенных друг с другом, замкнутых в себе и самодостаточных, они соседствуют, не более того…”

“Здесь нет причинно-следственных зависимостей…”

Камю: “За ее окнами пошла какая-то суматоха, потом все стихло. Солнце поднялось выше и уже начало припекать мне ноги. Прошел через двор сторож и сказал, что меня зовет директор”.

Дочка: “Меня завораживает вид из окна. Горящие пламенем и золотом небоскребы”.

“Предложения схожи с черточками пунктирной линии – между ними бессоюзный пробел или чисто хронологические отсылки вроде “потом”, которые скорее разбивают ленту речи на изолированные отрезки, чем служат связкой…”

“Всплыв из пустоты, подробности, попавшие в поле зрения рассказчика, снова бесследно пропадают в пустоте. А между двумя бесконечностями их небытия – краткий миг, когда о них можно сказать “есть”. Есть именно здесь и сейчас, первозданные и довлеющие себе”.

Камю: “Моя комната выходит окнами на главную улицу предместья. День стоял погожий. Однако ж асфальт на мостовой казался мокрым”.

Дочка: “Розово-желтая волна затопила мое окно. Прицельный снайперский луч солнца зажег окно напротив. Тихо. В мире такой пронзительный холод, что от него замерзли звуки”.

“Память не делает усилий организовать их [подробности], увязать во временну`ю, психологическую, рациональную или любую протяженность”.

“В этой прерывистости речевого “пунктира” есть, впрочем, если не своя упорядоченность, то своя избирательность: “черточки” приходятся на вспышки зрительных, слуховых, шире – естественно-органических раздражителей. Зато все, что находится в глубине явлений… требует осмысляющих усилий, для Мерсо [героя повести “Посторонний”] непроницаемо, да и не заслуживает того, чтобы в это вникать… “Посторонний” живет бездумно… и это… приносит блаженство”. “Для “постороннего”… добро и благодать – в полном слиянии его малого тела с огромным телом вселенной. И чужаком среди людей [погруженных в моральные зависимости] его, собственно, и сделала верность плотской природе и всему родственному ей природному царству [внеморальному]. Своего рода языческое раскольничество, воспетое и здесь [в повести “Посторонний”], и в ранних эссе Камю, само по себе не было его изобретением. С легкой руки Ницше “дионисийское” поветрие еще с рубежа XIX-XX вв. носилось в воздухе западной культуры… В “Постороннем” этот возврат к телесному первородству не просто провозглашен… но… преломлен в языковой ткани… Передоверив слово рассказчику немудрящему, Камю сумел запечатлеть владевшее им [думаю, и автором и героем] умонастроение непосредственно в складе и облике своего повествования”.

И это не недоумки какие-то – дионисийцы. Одни имена его приверженцев чего стоят: Ницше, всемирно-известный философ, Камю, нобелевский лауреат. И Мерсо в повести Камю выведен самым умным человеком в своем окружении. Вообще к сверхчеловеку была логическая тенденция развития идеала дионисийства. Сверхчеловека, увы, освободившего себя от “всяких моральных норм”. Что мы и видим в “Постороннем”.

Мерсо является как бы посторонним среди людей. Люди живут в лицемерном содружестве. Тогда как по сути - в “со-вражестве” [выражение Великовского]. Но все люди в этой сути не признаются друг перед другом. А Мерсо, наоборот, героически отказывается лицемерить. И встревожившиеся лицемеры осудили его на казнь гильотиной.

Нельзя было его приговорить за то, что он,- оттого что не о чем стало говорить,- отдал мать в дом стариков. Нельзя было его приговорить, за то, что ни разу ее там не посетил, не знал, сколько ей лет, не узнал день ее смерти. За то, что не проронил ни слезинки на ее похоронах. Что на следующий день пошел на пляж, повел оттуда женщину на кинокомедию, а потом к себе - на ночь. Что помог соседу заманить изменившую любовницу-арабку для побоев. Зато все это помогло присяжным заседателям счесть его опасным для общества человеком при определении меры наказания и непредумышленное убийство брата той арабки представить как предумышленное и - с отягчающими обстоятельствами: он всадил же в уже после первого выстрела мертвого - еще четыре пули.

Я вполне могу представить, что непроизвольно.

Дети – прекрасны. Прекрасны и взрослые дети. Прекрасно и мимолетное впадание в детство: цивилизация - утомляет. Но дети – эгоисты. Все детское чревато эгоизмом… Так самое ли лучшее переняла у меня дочка?

В связи с Ницше одновременно говорят и о дионисийской раскрепощенности, и о литературном импрессионизме. И у Камю мы тоже видим литературный импрессионизм, это упоение мгновением. Вообще “Импрессионизм с его принципом ценности первого впечатления давал возможности вести повествование через такие, как бы схваченные наугад, детали, которые по видимости нарушали строгую согласованность повествовательного плана и принцип отбора существенного, но своей “боковой” правдой сообщали рассказу необычайную яркость и свежесть, а художественной идее…” Тут цитирование надо прервать, потому что кто только ни применял этот метод.

Такой акцент нужен был Ницше в его бунте против буржуазного застоя и лицемерия, которых все не раскачать было на новые завоевания, на, грубо говоря, переход в империалистическую фазу. Мгновенное и случайное (незакономерное и своевольное) нужны были Камю в его бунте против рыхлой и лицемерной (якобы закономерно-моральной) демократии, не способной противостоять своевольному фашизму. Поэтому импрессионизм и Ницше и Камю связан с трагедией. Им ЕЩЕ не удается внедрить свои ценности своеволия в жизнь.

Но были ж в истории художники, совершенно платонически очарованные обаянием УЖЕ динамизировавшейся непостижимо своевольной жизни. Например, в начавшийся “век прогресса”, как тогда называли родившийся империализм… “Ускоренные темпы переживаний, интенсивность “симфоний света”, быстрота обмена сведениями и сообщениями, усложненность взаимоотношений обострили и “убыстрили” зрение, слух и лежащее в основе их осязание”. И,- кажется, это было с Моне, у гроба матери поймавшего себя на восхищении световыми оттенками интерьеро-времени-суток,- совсем не из именно сверхчеловеческих позывов художники воплощали нервность века. Они сами были сирыми и непризнанными, но пели прогресс, его совершенно новые возможности, пели вдруг помчавшееся время (пусть прогресс и аморален, так можно это учесть безлюдьем на своих картинах… или невидностью человеческих лиц издали… или неизображением психологии, если рисуешь их вблизи… или переутонченностью мига, если уже психологии коснулся).

И у моей дочки что-то не видно людей, “признаков жизни”, или не видно их лиц, а только (сверху, из окна) “черные шляпы прохожих”. Она, сверстница новой смены общественного строя на ее родине, надеется схватить свою птицу счастья в закружившемся вихре, понесшемся к социально-контрастной жизни из жизни социально-серой. И ей ли печалиться, когда она поет – казалось бы, что? - “Закат”?- Никакой печали! “Меня завораживает”, “Такая удивительная красота”, “Мгновение – ты прекрасно”. А эти гиперболы: “хочется взять краски и быстро научиться рисовать. Очень быстро. Пока…” (и даются секунды). А эта насыщенность тропами: “вырезанные из папье-маше облака”, “разливающийся в небе чернильный дым”, “снайперский луч солнца зажег окно напротив”, “Погас снег”. Да не перечесть, красно говоря.

Мерсо – что называется человек с сильной нервной системой. Он много может перенести. Он даже неправедный приговор переносит стоически. Для того ему автором дан высокий порог чувствительности. “У меня никогда не было богатого воображения”,- написано в повести. Соответствен и стиль его писания, приданный ему Камю. Мне пришлось опускать при давешнем цитировании анализа Великовского такие наблюдения над стилем Мерсо-Камю: “разговорную заурядность и оголенную прямоту…”

А у дочки с ее чуткостью и богатым воображением... Ничего себе заурядность: “Мгновение – ты прекрасно. Только не замирай, пожалуйста....” Это ж спор с Фаустом Гете. Как спорит неклассическая философия с классической, чего в мире презумпция: единственно-неповторимого бытия или законов природы. Ничего себе оголенная прямота: “горящие золотом”. Это ж игра на обертонах вокруг главного значения слова: золото – ценность и желтое, как огонь; горящее – от него идет и свет, и что-то, завораживающее взгляд.

У Камю (отдавшему повествование все-таки герою) – какая-то запинка в гимне “об очистке от скверны ненатурального и омовении в прозрачных водах естества”, а у дочки – нет. Потому, наверно, что еще молода и, тьфу-тьфу, мало жизнью бита.

Зададимся вопросом: а у художников-импрессионистов что – тоже “в лоб” выражается любовь к изменчивости как таковой?

Нет. Помните о ““боковой” правде”? Моне рисовал Руанский собор не на закате или восходе солнца, когда освещение наиболее изменчиво, а утром, днем, вечером. Он брал его в самый трудный для воспевания изменчивости час. Например, в пасмурную погоду. Как он развоплотил в изменчивость неизменное? – Размытостью контуров, этаким живописным аналогом намека, намека на все бесконечное богатство декоративного убранства собора (которое всем известно). Аналог намека… И тем самым становится ясно, что главное для Моне не это декоративное богатство, а намек, зыбкость, марево, неверность, нечеткость – миг, в общем, трепет.

“Меня завораживает вид из окна”. - Так ведь это – обездвиживает. “Горящие пламенем и золотом небоскребы”. – Так из-за предыдущего “завораживает” тут действуют обертоны: гипнотизирующий эффект пламени, обездвиживающий, опять же. И как к ценности отношение к окраске небоскреба, не способствует спешке. “Четкие вырезанные из папье-маше облака…” - Уж куда как изменчивая субстанция – облака. А поди ж ты – вырезаны из папье-маше. Не вечный материал, конечно. Но эта вырезанность, эта четкость, ну и все-таки, хоть и рыхлость, но не облачная ж, - опять обездвиживают.

Тут не воспевание мгновения, а власть над ним. “Власть!” Вот как я переназвал бы этот “Закат”. Не поддающееся внешней причинности, из-себя-своеволие!

“Замерзли звуки…”. Это надо ж! Нахально объяснить это новое обездвиживание действием холода, когда сама тут распоряжается природой, как хочется.

А “хочется взять краски и быстро научиться рисовать”, как это ни немыслимо. Нам кажется, что говорим мы вообще прозой, в поэзии слова тоже, вроде, те, какими мы владеем. А поди поработай кистями – ого!.. Терра инкогнита. Скажу по секрету: дочка-то рисовать как раз и умеет, да скрыла, специально для читателей: чтоб чувствовали, что идет она по пути наибольшего сопротивления.

А вот эт-то уже есть признак искусства (по критерию моего любимого Выготского).

Натания. Израиль.