Наверно, если б я не открыл для себя формулу импрессионизма (хвала абы какой жизни), я б не понял книгу Волоса “Алфавита” (2007).

Она состоит из множества не связанных сюжетом рассказов. Абы о какой мелочи. Мелочь – обязательна. Как компоновка картины у иных живописцев-импрессионистов, где человек может быть нарочито обрезан по вертикали наполовину рамой, например у Дега в “Площади Согласия”.

Эти живописцы, измученные суетой жизни, тем не менее, жизнь хвалят (что остаётся: лучше хвалить, чем унывать).

Волос родился тогда, когда (в 50-х годах) СССР отказался от победы над капитализмом (отказавшись от ОГАС – Общегосударственной автоматизированной системы учёта и обработки информации), взял курс на конвергенцию (будто она возможна) капитализма и социализма и пошёл дорогой своего уничтожения обратно в капитализм. Который – ещё импрессионисты показали – не ахти что. Хоть внешне в странах метропольного капитализма он за 150 лет со времён импрессионизма значительно покрасивел.

Я всё возвращаюсь мыслью к рассказу “Двадцать копеек”…

Нет. Надо танцевать от себя времён СССР…

Я никогда не имел кошелька. Единственное, что я себе покупал, это были книги по гуманитарным дисциплинам. Так они дешёвые, рубли и копейки. Ну ещё в столовой в обеденный перерыв нужна была такого же порядка сумма. Я всю зарплату отдавал сперва маме, а потом жене. От жены я налево не ходил. А до женитьбы у меня с женщинами не ладилось, и тогда как-то не прибегали к деньгам, чтоб уладить. – Двадцать копеек я на улице поднимал. За 25 рублей можно было на южный курорт слетать. В отлучке от дома я деньги носил не в кошельке, а в пришитом на трусы кармашке. 25 рублей было в 5,5 раз меньше моей зарплаты. Магазинов я избегал. И не брезговал ездить зайцем в общественном транспорте, хоть на троллейбусе билет стоил 4 копейки.

И в болонье, когда уже холодно, персонаж Волоса в этом рассказе, видно, очень бедный, раз в болонье, - этот персонаж мог гордиться собой, что указал пассажиру, не заметившему и не поднявшему среди рассыпанных монет, 20-тикопеечную. Там паче, что ещё и унизил прошлёпавшего:

Ну прелесть же при всём ничтожестве. Маленький человек тоже имеет свою гордость… Башмачкин двухстраничного опуса. Бедный СССР…

А следом там рассказ “Дик Даглас”. Скучнейший американец 90-х, с непонятно зачем большим числом комнат в доме. Но милый. В гости позвал. Обещал (сам верил) выучить русский… Что жило такое существо на свете, что не жило… Как тот в болонье. Ан. Живут вот, довольны собой. – Всё не жизнь камня какого-нибудь.

Или и существование камня тоже имеет какую-то ценность?

Меня интересует такой нюанс: что он импрессионист, Волос знает?

Тут у меня сложное соображение. Настолько сложное, что я опасаюсь его оглашать. Впрочем, я кокетничаю. Я так люблю сложность, что обязательно к ней бы свёл, как ни просто это вот чтение “Алфавиты”.

У меня для себя сложилась стройная – что? – теория, что типов подсознательных идеалов у авторов художественных произведений, грубо говоря, чуть больше 4-х. И все они имеют отношение к происхождению искусства и человека. Они произошли синхронно. И от стресса между двумя переживаниями: коллективизма (всё – для стада, даже дитя, которого, вот, требует на съедение стаду у безволосой мутантки волосисистый внушатель) и индивидуализма (нельзя отдавать дитя). Все животные от стресса мрут. А безволосые мутанты – нет. Потому что у них высокий лоб и под ним мозг, ничем не занимающийся. Туда стресс разряжается и порождает экстраординарное – произведение искусства (скажем, ожерелье из ракушек). Оно способно ввести в ступор внушателя, и… Дитя спасено (так произошло прикладное искусство). Раз. До мутантов смутно доходит, что МЫ – люди (так произошло неприкладное искусство). Два. И три – мутанты приобрели вторую сигнальную систему, они теперь не только первою руководствуются (отдать дитя, не отдать дитя), они стали людьми. Подсознательное “Мы – люди” стало подсознательным идеалом первого ожерелья как произведения неприкладного искусства. Неприкладное со временем отделилось от прикладного (о знаемом). А подсознательные идеалы стали исторически меняться от обстоятельств то к коллективизму, то к индивидуализму. По кругу. Через промежуточные фазы гармонии. Например, Раннее Возрождение (индивидуализм) – Высокое Возрождение (гармония индивидуализма с коллективизмом) – Позднее Возрождение (коллективизм) – Барокко (гармония коллективизма с индивидуализмом). И эти подсознательные идеалы – естественны. А всё, что от сознания (о знаемом, прикладное искусство), противоестественны.

Импрессионизм с его подсознательной хвалой абы какого персонального существования (индивидуализм) – естествен. Идеал его сознанию автора не дан.

А только такие произведения, - так говорит интуиция, - живут в веках. Ибо переживания от них чрезвычайно тонкие. И специалисты этот нюанс разносят на века и тысячелетия.

И тогда вопрос: если Волос думает, что он пишет для вечности… А он так пишет:

Тогда вопрос: если Волос пишет для вечности, то он свой идеал хвалы абы какому существованию осознаёт или нет? В шутку прорвалась правда нечаянно?

Если нет – его произведение есть неприкладное искусство, и я его назову художественным. А если осознаёт, то оно есть искусство прикладное, приложенное к идее хвалы абы какому существованию, то есть всего лишь эстетическую ценность имеет, а не ещё и художественную.

И как мне, эстетическому экстремисту быть?

Подсознательный идеал выдаёт себя странностью, которая есть странность для данного исторического отрезка времени. – Чем странна “Алфавита”?

Тем, что она изложена в виде словаря со статьями-заголовками, расположенными в алфавитном порядке. В Википедии о ней написано так:

Волос изобрёл особый жанр. Это очень странно. И, думаю, может быть признано следом подсознательного идеала. То есть произведение – художественно.

А что это импрессионизм через 150 лет после первого его появления… Так спросите любого, кто призна`ет, что у того формула пафоса – хвала абы какой жизни. Таких нет. Не призна`ют. Радостным стилем импрессионизм назовут. Новым импрессионизмом называют светом брызжущую нынешнюю живопись.

Вот это непризнание и содержания формулы идеала импрессионизма, и подсознательности этого идеала у автора, которое я подозреваю и у Волоса, объясняет мне существование в его книге такой главы, как “Пиала и чай”.

Она об очень плохих литературных критиках, для которых у литературы не существует формы (не важна пиала – важен, какой в ней чай) и о просто плохих литературных критиках (для которых важно КАК написано). А ещё там о сносных литературных критиках (для которых содержание и форма соединяется в ЗАЧЕМ ТАК). Я сам с этого последнего начинал своё искусствоведческое самообразование. И отказался от такого подхода в итоге. Ради чего? Ради расшифровывания ЧЕГО-ТО, словами невыразимого, что хотело “сказать” подсознание автора подсознанию восприемника. – Вот эт-то, согласитесь, не абы что! Вот про такое Волос не написал. – Почему? – Потому что в его сознании нет даже понятия такого “подсознательный идеал”, нет такой конкретности насчёт одного из таких идеалов, как формула “хвала абы какой жизни”. – Не зная об этом, Волос взял и просто подчинился этому: написал главу об абы каких литературных критиках, как он написал главу “Двадцать копеек” – о гордом Башмачкине советского времени. И то же со следующей за “Пиалой и чаем” главой “Писатели”, где те представлены не отличающимися от графоманов. – Хвала абы кому в этой несчастненькой, в общем, жизни.

И я думал на этом статью кончить, не дочитав книгу до конца. Как вдруг стали появляться главы об исключительном.

Или это не исключительное?.. Исключительно мне оно исключительное. Попадание в смертельную или близкую к ней опасность, крепкого избиения, например. Я как-то так жизнь сумел прожить, что даже просто под кулак попасть или под удар техникой – это для меня событие необычное. И рассказ о нём станет рассказом об исключительном. А “я”-повествователь Волоса человек ультрабывалый. Я на первой производственной практике, работая токарем, схлопотал в лоб некой рукояткой от полуавтомата. Ходил со звездой во лбу несколько дней, и всё. А тут помбур-практикант… Трахнул кувалдой и тем сбросил поднятые краном трубы. Те полетели вниз. А внизу стоял другой помбур. И они на него не упали. И только и делов, что обругали помбуры друг друга. И всё. – Чем не абы какая жизнь, и ей хвала? – Ну и целая вереница других случаев опасности для жизни, воспринимаемые и описанные как ерунда. У Мане тоже есть зарисовки трупов на улице во время Парижской Коммуны – обыденность тех дней…

То же и со случаем кажущейся “я”-повествователю удивительности:

Я спросил сына, программиста, мог ли б он, спустя 10 лет, пойти завтра на программистскую работу, с которой ушёл, - завтра, скажем, туда вернуться и продолжить. Он ответил: “ А что такого?”. – “Ну ты помнишь всё?” - “Да.

Вот так. Нечего удивляться.

Впервые опубликовано по адресу

https://klauzura.ru/2021/03/tsennost-sushhestvovaniya-dlya-volosa/