Работая в НИИ в Литве я часто ездил в командировку на завод-изготовитель в РСФСР. Среди командированных сослуживцев часто бывали, естественно, литовцы. Они и молчащие как-то отличаются от русских. И вот раз, в воскресенье, в городском саду двое из них (мы гуляли втроём) были замечены двумя местными, которым хотелось почесать кулаки. Я, совершенно не умеющий драться, всегда бывавший битым, если оказывался под рукой, на этот раз как-то удивительно бесстрашно взялся битьё (а было б именно оно) предотвратить, как-то странно зная наперёд, что своего, меня, незнакомцы послушаются, и потасовки не будет. И так и вышло.

Этот случай мне вспомнился от одновременного поочерёдного чтения двух вещей: в интернете – романа Вежинова “Белый ящер (1977)” и на бумаге – повести Солженицына “Один день Ивана Денисовича” (1959).

Когда я в 1989-м, после годичного отсутствия (искал обмена квартиры, уехав и работая вне Литвы) вернулся, чтоб забрать вещи, и пришёл на бывшую работу, меня активные националисты встретили возгласами, что им меня не хватает. Я и им казался своим. Шла национальная невооружённая революция, до развала СССР оставалось два года.

И вот читаю этого, казалось бы, радикала Солженицына, а герой его – всем как-то свой, Иван Денисович. Спрашиваю знакомого: помните эту повесть? помните, о чём она? – О том, что всюду можно жить, - отвечает собеседник, в те годы начальник стройки где-то в Сибири, военный. Рассказ, мол, о блате, который был и на свободе.

И я был радикал – не сравнить, конечно, с Солженицыным – до такой степени, что схлопотал донос в КГБ, и 9 лет меня за то ненастойчиво пытались уйти из НИИ. Ненастойчиво, потому что я был свой, хоть и с гвоздями в характере, как признался раз ненастойчивый начальник.

Какое-то странное противоречие: радикал, а… свой. Вёл себя так резко, как другие себе не позволяли, и потому я им был дорог. Этакий мини-Высоцкий. Даже в ЦК Высоцкого любили, а он против них же глотку рвал. Получается, что Высоцкий – это соединение несоединимого, что есть идеал в веках повторяющегося Барокко. А Вежинова я недавно (см. тут) тоже определил в выразители этого вечного Барокко. Да и Солженицын, раз выжил в лагерях, тоже доказал, что всюду можно выжить… А смерти в романе Вежинова – это, похоже, технологические, так сказать, смерти. Чтоб утвердить барочную гармонию бытия, надо ж покидать героев в крайности в течение сюжета.

В общем, полная каша в голове, за что ура Вежинову и Солженицыну: есть повод разбираться. Разбираться, ориентируясь всё же на явный радикализм Высоцкого.

(Один малоизвестный бард по секрету раз сказал мне брезгливо, что нет ничего хорошего в том, что Высоцкий нравится всем. Но тот малоизвестный просто завидовал. А разгадка – в гениальности Высоцкого. Выразил настроение масс, и негодовавших на ЭТОТ социализм, и чувствовавших социализм СВОИМ всё же.)

Итак, что я надумал в оправдание строению произведений Вежинова и Солженицына.

Солженицын написал как бы очерк нравов. Это произведение уже на грани или даже за гранью искусства. Потому его читать скучновато. (Я верю, - сам тогда не читал, - что при его появлении в печати, в 1962-м, он производил впечатление, так как тема была до недавнего, тогда, времени запретна и потому свежа. Такими мне помнятся тогдашние отзывы.) Противоречие, которое я теперь в рассказе вижу, есть результат того, что помнится и смешалось с последовавшей судьбой Солженицына. Острый публицист-антисоветчик… а в рассказе сплошь удачи лагерника Ивана Денисовича. Тот даже сумел вытянуть у раздавальщика лишних на бригаду две порции каши, одна из которых целиком досталась ему. Неудача, конечно, что в тот день не дотянуло показание термометра до тридцати семи и восьми… Ну. Не всё коту масленица. Я ждал зверств… Впрочем, вкраплены кругом и они. “Но, вспомнил Шухов, теперь и в больничке отлежу нет <…> новый доктор появился – Степан Григорьич <…> Говорит, от болезни работа – первое лекарство”. Незлобно так звучит. Голосом притерпевшегося к ужасу героя. Противоречие, конечно. Но через 50 лет это как-то так ожидаемо при чтении именно Солженицына (я его до сих пор не читал из-за его публицистичности, а “Один день…” решил прочесть в надежде на хоть здесь художественность), - в общем, так ожидаемо, что художественностью только пахнет. Ну какая она, если её не переживаешь (катарсиса нет). Слабенькая. А какая есть, та выражает соединение несоединимого, барочного типа идеал. Идеал традиционализма. Не может-де советская власть создать потребного ей нового человека, коллективиста-по-новому. Всё держится в россиянах коллективизм-по-старому, крестьянский, родом из сельской общины, оппонирующей власти и с обворовыванием друг друга. Для традиционализма у Солженицына и неологизмы, - голос колхозника, мол, Ивана Денисовича, от имени которого ведётся повествование, - неологизмы, имитирующие народность: “отлёж”, “каб”, “неуладка”, “кесь”, “рассмеркивалось”, “рубезочки”… (Но они именно имитируют неологизмы. Не чувствуешь вкусности слова.)

Но любопытен этот традиционализм…

У антисоветчика он понятен. Советскость же была замешена на идее неограниченности прогресса, с Запада была приобретена с ним и сама идея социализма. У Солженицына проскальзывает, - но вопрос: не голос ли это консервативного персонажа, - неприятие прогресса: “…народ из Поломни пришел от обедни и говорит: война. В Поломне узнала почта, а в Темгенёве ни у кого до войны радио не было. Сейчас-то, пишут, в каждой избе радио галдит, проводное”. – Галдит… У писателя, правда, это может быть негативизм к массовой культуре, низкопробной. Вот несколько слов о кино “Броненосец Потёмкин”:

Плакат, мол, а не тонкое искусство. (И “образованщина” ж – это солженицынское ругательство на советскую интеллигенцию.)

Впрочем, массовое и неограниченность прогресса – это связанные явления. И в 50-е годы была ж ещё инерция авторитетности индустриализации СССР, позволившей, вот, и войну выиграть. Тогда ещё мало кто знал, что давнее техническое отставание от Запада именно в те годы начало не сокращаться, как до войны, а увеличиваться. Так что точить зубы Солженицыну на неограниченный прогресс было естественно.

Но, может, не совпадение, что через 20 лет и Вежинов на него покусился…

Оно, конечно, ядерное оружие всех напугало само по себе. И (см. тут) научно-фантастический уклон у Вежинова сориентировался против прогресса. Заметил ли Вежинов начавшееся отставание так называемого социализма от капитализма в области НТР (научно-технической революции), я не знаю. Но в “Белом ящере” он явно ополчился на принципиальную потребность, скажем так, социализма-прогресса в создании нового человека. Научный и социальный оптимизм довоенной фантастики в СССР сменился после войны и в Болгарии чем-то противоположным. Искусственность, как и всё новое, была ахиллесовой пятой социализма, и при ней естественность казалась достоинством капитализма, но с последним Вежинов не хотел согласиться. Поэтому он вывел в романе такую искусительницу Фанни. Она более экстремальна и, можно сказать, идейна, чем остальные безымянные девки-шлюхи, тупо транслирующие ценности сексуальной революции с Запада на… Восточную Европу.

И если болгарские девки-шлюхи в интиме ещё держатся в какой-то норме, то Фанни уговаривает Несси на какое-то половое извращение. И автор делает так, что именно тогда отец Несси их застаёт, войдя в незапертую комнату сына, чего никогда не делал. Автору это нужно. Дело в том, что отец нарочно облучился, чтоб создать нового человека. Поначалу результат эксперимента его радовал. Сын рос очень умным, что, казалось, было достаточно для социализма-прогресса. Обозначалось это модным тогда словом “акселерация”. Но, по Вежинову, любая крайность – плоха. У этого Несси по авторской воле оказывается подавленным подсознание. Без того подавленной оказывается совесть, то есть подсознательно общественное. Почувствовав это в сыне, повесилась мать (чтоб не убить его). Но этот сигнал отец Несси, по-видимому, глубоко общественный человек, ещё не понял. Освобождённое же Фани подсознание Несси, символизирующее другую крайность, вседозволенность при капитализме, отцом уже понята. Но что он может сделать? Он самоустраняется. Зато автор реагирует на западные упрёки реальному так называемому социализму в негуманности и, признавая, что крайняя гуманность – вседозволенность – так же античеловечна, как и её противоположный полюс, привёл своего героя, не умеющего в соответствии с идеалом автора соединять несоединимое, к одному за другим убийствам, а потом к самоубийству. То есть Вежинов за нечто, чисто словесно похожее на “социализм с человеческим лицом”. Он в 1977-м не знал, что политически тот естественно эволюционирует в капитализм.

Но раз он за эволюцию, а не революцию, и признаёт пагубность НТР, то он теперь парадоксально опять становится актуальным, когда впереди замаячила смерть человечества от прогресса.

Вот так случайно во мне-читателе, чутком к обещанию сравнительно скорого конца света и к спасению от него путём традиционализма, столкнулось восприятие произведений двух очень разных писателей-традиционалистов: антисоциалистического и просоциалистического. Никакие экстремы в произведениях обоих не должны сбивать с толку: думать, что это были писатели крайностей.