С. Воложин.
Голубкина. Старость. Ге. Распятие.
Прикладной смысл.
|
Самый крайний ужас – нечего на Бога рассчитывать. |
Кто вы, художник Ульянов?
Выдано подозрение, что я не смел – тут – сравнивать страшное “Распятие” Ге с ещё более страшным “Криком” Мунка.
Хоть и есть хорошее правило не обращать внимание на слова художника вне своего произведения, но от меня требуют, чтоб я не на одной насмешливой шаткости помещения Ульяновым художника Ге на лестнице (в портрете этого художника) основывал ехидство Ульянова над слабым бунтарством этого бунтаря своё мнение обосновывал, но и ещё как-то.
И я сдаюсь и пробую.
"На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков в России воцарилась волна моды на все северное, которая получила название русской нордомании” (https://www.liveinternet.ru/users/barucaba/post295921389/).
Собственно Мунк был к интересующему нас моменту (к 1895-му, году создания Ульяновым насмешнического портрета Ге) в России ещё не известен, но течение, к которому того тогда считали причастным, было известно вполне, и называлось оно тогда символизмом.
Ге был против этого течения, о чём свидетельствует воспоминанием Мусатов (сам едва не символист) о встрече с ним молодых художников (где был и Ульянов), когда Ге привёз “Распятие” в Москву на показ (зима 1894):
"С мрачным задором блеснув глазами, скульпторша призвала Гe признать свои взгляды пристрастными. Николай Николаевич начал язвительно благодарить “милую барышню”. Она опять пыталась заговорить, но ее одернули, и Виктору на eгo вопрос шепнули фамилию спорщицы: “Голубкина...”
[Через 4 года она создаст такую вещь:
Голубкина. Старость. 1898
]Желая отвлечь Гe, кто-то спросил, не отрицает ли он тoгда вообще символическое искусство. “Я не отрицаю никакогo искусства, - был ответ. – Только, надо признаться, мы не символы едим с вами, нам хлеба подай! Вы вот поставили к чаю небось не символы, а сухари с булками... Так как же для житейского-то обихода, для душевных наших потребностей вместо существенного кормить всякими пустяками?.. Не в символах суть в самой жизни. “Любите друг друга” вот истина! А все эти символы и эмблемы балласт...” (Константин Шилов. Борисов-Мусатов. М., 2000. С. 105).
Распря.
Но заговаривать людей Ге умел, и большинство покорил.
"В наступившей полной тишине сидели не двигаясь... И вдруг твердый голос Голубкиной: “А живопись ваша мне все равно не нравится!” Гe устало улыбнулся: “Ну что ж поделаешь?.. Мне не суждено ваше расположение...”” (Там же. С. 106).
Голубкина потом снизошла до Ге, но…
Как-то подозрительно общими словами Ге тогда прореагировал и на вопрос о других, не немецких разрушителях натуроподобия:
"А вот о живописи как раз не получился разговор. Виктор рискнул еще раз спросить о французской нынешней школе, и Николай Николаевич, скользнув по нему взглядом, опять отозвался высоко не столько о французском искусстве, сколько о самом народе, который во мнoгом остается “нaшим учителем”” (Там же. С. 106).
Это было, повторю, зимой 1894 года.
А через 3 года Ульянов, - через год тоже учинивший живописную насмешку над уже мёртвым “классическим” Ге (как Ульянов раз проговорился), - сочиняя сводные по всем встречам воспоминания о Ге, - как-то эти эстетические распри с Ге прогрессивной, как считалось за натуроразрушение, молодёжью под-ме-нил моральными.
Можно возразить: а почему нужно верить памяти Борисова-Мусатова?
Потому что всё-таки шероховатости на фоне общего благорасположения как-то лучше запоминаются, чем обратное. И потом совсем не дипломат был Борисов-Мусатов, а до крайности искренний человек. Судите хотя бы по последовательности его поисков в искусстве. – Никаких бросков, как Ульянов.
Кажется, только в проговорках можно Ульянова поймать. Так с подробнейшими воспоминаниями Ульянова о как бы лекциях Ге об искусстве. Борисов-Мусатов предполагал, что он за Ге записывал. Прямо фонтан красноречия. И вдруг:
"Всё, о чём говорил Ге, было ново и интересно для нас уже потому, что он умел интересно рассказывать” (Ульянов. Люди эпохи сумерек. М., 2004. С. 137)
А не потому, что убеждала правда. То есть авторский пиетет к личности не говорит о согласии с ним Ульянова.
По рассказу Ульянова Ге их, учащихся, настроил на хулиганство, но не изобразительное, а на буквальное. И я не знаю, не толкнуло ли это Ульянова потом на хулиганство и против самого Ге, когда он писал его посмертный портрет.
Впрочем, вот я дочитал и до прямой критики Ге Ульяновым, только очень дипломатически произнесённой:
"…“Что есть истина?” и “Совесть”. Обе они, как всегда, отмечены присутствием мысли, большого ума. Но почему же на выставках рядом с ними не только не терялись, но притягивали к себе почти незаметные работы менее значительных художников, даже простые пейзажи.
В сём тут секрет? Почему это так? Не потому ли, что большие полотна Ге, полные литературной мысли, прежде всего и целиком поглощали внимание именно этой сюжетностью, не поднимаясь в других отношениях до равной высоты с нею; они не оставляли места эмоциям живописного порядка. А, может быть, эта сухая, “дидактическая” живопись вполне отвечала заданиям автора, вполне сознательно избегавшего всякой иной формы выражения себя? Как бы то ни было – цель автора не была достигнута, картины не притягивали к себе, не волновали” (С. 141).
Подсознательного идеала-то нету – вот и скучно.
"Перед нами картина “Распятие”.
Опять всё тот же, тысячу раз на разные способы повторяемый и даже в самых лучших случаях потерявший свою остроту сюжет…
[По замыслу Ге разбойник, видя, как за правду умирает праведник, перерождается и становится в душе христианином за секунды до собственной смерти:
"39Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас.
40
Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же?41
и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал.42
И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!43
И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.” (Лк. 23)]Кто докажет, что именно этот показанный на картине разбойник произносит те слова, которые имеет в виду, но по условиям природы своего искусства не может выразить даже самый талантливый живописец? Ни лицо разбойника, ни лицо Иисуса с полной наглядностью не подтверждает известный по Евангелию диалог двух распятых. Лицо разбойника выражает страх, ужас – и только.
А Иисус? Он просто умер с тем выражением, смысл которого нам совершенно не ясен. Картина в этом отношении не достигает того, на что рассчитывает автор” (С. 143).
И ещё:
"Не превратился ли труд всей жизни художника в тщетную работу Сизифа?.. [Ибо нельзя] выразить больше, чем дано живописи” (С. 148, 154).
Но дипломат Ульянов не хочет быть могильщиком Ге. Ничтоже сумняшеся он вдруг превращается в пофигиста (постмодерниста), какие появятся через полвека:
"…абсолютно оригинального нет… мода играет немаловажную, а часто и решающую роль в суждениях и приговорах о каждом художнике и каждом его произведении, как и вообще о всех явлениях в той области, где всё условно” (С. 153-154).
Забудьте, мол, о том, что плохого у меня вырвалось о Ге (заодно и о хорошем забудьте: всё – ерунда). Резерфорд прав: искусствоведение не наука.
4 сентября 2021 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |