Этой книгой, наведшей меня на “Пьету” Микеланджело, я зачитался далеко за полночь. Редкий случай. Ну в доску свой писатель. Но…

Начинал Микеланджело “непоколебимой верой в торжество гуманистических идеалов Ренессанса”. То есть принципиальной направленностью против средневекового культа потусторонней жизни, считающего смерть праведного человека переходом в лучший мир: отмучился… То есть, если по-средневековому, надо не плакать от горя над умершим, а светло и возвышенно грустить, как бы отлетая чувством и мыслью от вот здесь, на земле ещё, лежащего непогребённого тела. Словно и не горе перед тобой. И наоборот при выражении гуманизма, той идеи, что хорошо не в потустороннем мире, а на земле: нужно выражать горевание над трупом, оплакивание его. Нужно искажённое плачем лицо. Что и делали до Микеланджело. “В лоб”.

А Микеланджело сделал парадокс: он исказил гуманистическую психологию до наоборот. Сделал отстранённую Богоматерь. Но сделал её такой молодой и красивой (а той же под пятьдесят, раз Иисусу 33), что труп вообще забывается зрителем. Ну, скажем, зрителем мужчиной.

Вот это таки – парадокс! – утверждение гуманизма. Плевать на высокое, потустороннее. Высоким будем теперь считать низкое, телесное. Потому высоким, что красивое. А прикрывать эту низость – духовностью под названием: гуманизм. Или: либерализм.

Через века акцентирования ценности телесности эта ценность эволюционировала – после сексуальных революций – аж до педофилии. Нет. Сделали аж жестокие законы против педофилов. Но как только сексуальный объект получит паспорт – всё: назавтра он законный объект сексуального вожделения. По взаимному согласию – всё можно: гомосексуализм до парадов геев, призванных умножать ряды извращенцев, до узаконивания однополых браков – мутанты, мол, не виноваты (обманывая публику, ибо гены там не при чём, а всё – в безнравственности, во вседозволенности, в жажде предельного опыта в сытом обществе потребления). Чего не разрешишь индивидуализма ради. Ведь где капитализм – там трудовое отчуждение, по Марксу (да и при так называвшемся социализме – тоже; недаром оба эти строя метко называли “работизм”). Где массовое производство – там массовая культура, стандартная, серая, вызывающая протест. Р-р-р-революцион! И – “новые аристократы”, “новые левые” выступают против общества. Молодёжь уходит от богатых родителей, вяжет фенечки и совершает нарко-, рок-н-рольную и сексуальную революцию. – Это 1968-й год. На Западе.

А в 1969-1971, в СССР, понимающем себя культурно противоположным Западу, соответствующий писатель оппонирует Западу на материале явления акселерации молодёжи, быстрого её физического созревания при отставании моральном – отставании ответственности. Ну и – оппонируя – берутся случаи исключительные: повышенной ответственности. Не готовой, правда, а формирующейся. Но чем, мол, она отличается от западного молодёжного протеста? От протеста тех, кто рождены и воспитаны в либеральной традиции, гуманистической, рождённой Возрождением. Тем ли, что эти танцуют, как от печки, не от гуманизма, а от ингуманизма?

Это думает один из героев романа Слепухина “Киммерийское лето”. Роман-исследование, я бы сказал. Бытовало такое словосочетание когда-то в СССР – художественное исследование действительности. Художественность, мол, не даёт врать в процессе выдумки, художественной выдумки. А поскольку это всё-таки выдумка, то она может – ну не знаю – на поверхностный, что ли, взгляд, - отличаться, мол, от действительности.

Ну сравню с собой, человеком, воспринявшим советский ингуманизм (оказавшийся, как выяснилось потом, фальшивым) довольно органически (жить акцентировано-материальной жизнью, мол, нехорошо. Для веселия планета мало оборудована, как сказал поэт крайности и гораздо раньше)… Я был полусирота, отец умер в войну. Жили с мамой очень бедно. Как очень многие в стране. Развёртывающееся общество потребления развёртывалось где-то мимо меня. Я должен был хорошо учиться, чтоб уверенно встать на ноги и поддержать слабеющую мать. А пока – выдержка, терпение и поменьше хотеть. В первую очередь касательно своей физической, вернее, физкультурной отсталости в классе. – Хило-материальная жизнь – это пока. (Довольно плодотворная почва для ингуманизма.)

– Это – в голове.

А тело росло. Я, например, влюбился в седьмом классе. И к моменту перехода с 9-го в 10-й класс, - в такой момент и начинается роман Слепухина, - моя любовь уже кончилась (а у героев Слепухина она только брезжила.)

То есть первое же сравнение романа об акселератах с действительностью уже даёт несовпадение.

Археологическая экспедиция. Не знаю, может, в такие ходят какие-то идеальные люди. Но это ж всё-таки молодёжь. А – никаких шашней. Никто ни с кем, кроме главных героев. Можно сказать, что просто таков стиль автора – не распыляться. Но можно и не сказать. Такая красивая эта Ника. В отряде несколько студентов. И ни один на неё не посягнул. Это ж немыслимо. И она на них – ну никакого внимания… Остроумнейший Мамай, в которого, кажется, невозможно не влюбиться, - “ярый женоненавистник (что, впрочем, не мешало ему ладить даже с собственной тёщей)” и действует исключительно в интересах главного героя, Игнатьева. Как будто исполнитель судьбы. И этого своего женоненавистничества совершенно не проявляет, как и женатости. Но своей, получается, жене верен свято. Впечатление, что процитированная строчка о нём вписана автором при правке – чтоб объяснить нейтральность Мамая, лишь на словах Нику превозносящего. Вообще, какая-то подозрительно малая концентрация пошлости и мещанства в романе. А когда это вводится, то обязательно с отрицательной оценкой персонажами. Страна-то была ультрамещанской, а в романе, столь негативно направленном против мещанства, такого качества страны не чувствуется. Никакого трагизма.

Никаких сомнений касательно социализма, а время действия – год после пражской весны, так называемой.

Совершенно нет антиамериканизма. А введён полёт американцев на Луну. Компьютер показывает наличие в тексте корня “завист”, а ни один не относится к успеху американцев. Слово же “жаль” уравновешено тут же ввёрнутым словом “землян”. (Жаль, что не русские, но зато земляне.) Этакий космополитизм, подозрительный, что это правда.

Ну чего хотеть вообще-то. Когда ставят научный или технический эксперимент, то ведь тоже устраивают его так, чтоб избежать второстепенных влияний.

Теперь-то я знаю, - ну, думаю, что знаю, - что выдумывать сюжет надо не с экспериментальной целью, то есть, ЗНАЯ что-то, а – НЕ ЗНАЯ, руководствуясь подсознанием, или, скажем, вдохновением, которое скорее невнятно, чем внятно, и становится понятным скорее в конце творения (если уж применять слово “понятное”).

Слепухин для своих экспериментов выбрал действительность, не соответствующую действительности.

Смешной явный прокол:

“Вот и поезд "Москва - Владивосток", зеленый, бесконечно длинный. В тускло освещенном вагоне она растерянно задерживается в дверях - здесь почему-то нет ни купе [девушка впервые, настолько богато жила до сих пор, увидела плацкартный вагон], ни коридора, просто полки и отовсюду торчат ноги. Душно, отвратительный спёртый воздух, за боковым столиком трое, раздевшись до маек, шумно пьют водку. Сзади Нике наподдают чемоданом, она подхватывает свой и торопливо пробирается вперед, уклоняясь по возможности от торчащих на уровне лица чужих ног. Разыскав свое место, она вскарабкивается наверх и сидит там, съежившись, испуганная, совершенно оглушенная. Как здесь раздеваются, если нет перегородок? Видимо, никак; придется спать в одежде, но эта невыносимая духота, и вообще...”.

Ну пусть посадка на поезд началась за полчаса до отправления и пусть Ника (героиня, Вероника) вошла перед самым отправлением. Пусть едет в плацкартном вагоне совсем затрушенная публика, которая постель не берёт (а ту раздают после того, как поезд тронется). Постель не берут, следовательно, ложиться на вторую полку могут сразу после укладывания вещей. Но ложатся ли всё-таки так уж сразу, до отхода поезда? – Нет.

Далее. Это октябрь по сюжету. Предположим, что проводники приходят загодя и затапливают вагонные печки с расчётом, чтоб, когда начнётся посадка, пассажиры входили в уже тёплый вагон и могли б снять верхнюю одежду. А она за несколько дней до того вот какая у Ники: “почти по-зимнему - сапожки, брюки, теплая, на овчинке, куртка”. Так сколько времени надо топить, чтоб воздух в вагоне настолько прогрелся, чтоб “за боковым столиком трое, раздевшись до маек…”? Они, правда, ещё до отхода поезда “шумно пьют водку”. Им могло уже стать жарко от водки. Но сколько ж они успели её выпить, - пусть они и бросились её пить, как только сели в вагон, - если они максимум полчаса назад только сели, - чтоб уже до маек раздеться?

Далее. “Душно, отвратительный спёртый воздух”. Это за полчаса-то после посадки.

Далее. Ника едет на Урал, в зиму. На ней, пусть, та же “теплая, на овчинке, куртка”. Так мыслимо ли опустить её снимание своей верхней одежды: “Разыскав свое место, она вскарабкивается наверх и сидит там, съежившись, испуганная, совершенно оглушенная. Как здесь раздеваются…”. – Мыслимо, если автор выдумывает ради эксперимента.

Над Слепухиным, видно, довлела догма, что противоречия в СССР в принципе не такие, какие при капитализме: в СССР – не антагонистические. Потому, наверно, у него все крайности смягчены. Брошенный матерью Ники Славик (не от мужа в войну рождённый) – выходит в люди; через много лет из-за того, что бросила сына, кончающая с собой мать – недоотравилась; физически не способная совладать с собой Ника – так неотразим красавец и умница её соблазнитель, армянин – по случаю оказывается способной от него сбежать по моральным соображениям; по таким же ею, любящей по-настоящему, не овладевает так же по-настоящему её любящий учёный Дмитрий Павлович Игнатьев. Наконец, хоть и не пошлым хэппи энд кончается роман, но всё же кончается предвестием, что всё у Ники и Димы “будет хорошо”: её опустошённость от осознания собственной жестокости, ингуманизма, к неидеальными оказавшимся родителям, - пройдёт, “всё в жизни проходит”. И…

Как издевался в те же годы над мещанами Высоцкий,

Но как не издевается Слепухин. Он, чего доброго, себя вложил в слова Ники перед концом романа:

Или – чуть раньше:

А ведь Алексей Толстой был (живя в СССР, по крайней мере) приспособленец в жизни и литературе. И Слепухин не мог этого не знать. Идеализация-то – в 1945-м – под Сталина была подгадана…

Учительница литературы сделана Слепухиным провалившейся. Она, наверно, “не читала” впервые опубликованной в 1965 и 1968 году книги Выготского “Психология искусства”. Синтезирующего анализа “Петра Первого” не было сделано и попытки. Учительница выскочила с помощью Пушкина:

В 1969 – 1971 годах Слепухину ещё не было известно, что идея общечеловеческой культуры в образе американского глобализма, - рождённая, когда Америку только открыли, рождённая Возрождением, - человечеству губительна из-за ориентации на неограниченный прогресс, который сравнительно скоро, оказывается, приведёт к глобальной экологической катастрофе из-за перепроизводства и перепотребления. Слепухину тогда ещё не было известно, что спасение человечества – в традиционализме, пусть в новом традиционализме. Что Россия, приведённая Петром Первым к Европе, за счёт культурного раскола сохранила больше, чем Запад, ментальных свойств для хозяйственного застоя, который человечество спасёт. И это будет – в пику Новому времени – Новейшее время. В пику ориентации на – в итоге – тело (Высокое Возрождение ещё для начала на гармонию тела и духа целилось) Новейшее время будет ориентироваться больше на дух, как Средневековье. На неограниченное духовное потребление в пику материальному. – Всего этого Слепухин (фамилия-то какая!) тогда не знал.

Но.

Социализм, так называемый, сперва искренне, а потом всё более фальшиво себя капитализму и Западу-то противопоставлял. Мало, что ошибочно – на пафосе прогресса, на чём и капитализм выехал. Важно, что противопоставлял: культурой. (Культура против цивилизации…)

Слепухин предчувствовал какую-то глубокую истину своей идеализации той действительности, которую он соорудил для своего художественного исследования действительности социалистической, так уж тогда строй называл себя.

Понять его можно. Но простить нельзя.

Художественный вкус должен был его остановить на этом пути. Он должен был почувствовать, что фальшивит.

Да и нехудожественный… Он же явно читал только что вышедшую и нашумевшую “Психологию искусства” Выготского: катарсис же в тексте 4 раза упомянут. Рассуждают о нём персонажи.

Но. Рассуждают в медицинском духе: очищение души страданием… А не как о нецитируемом художественном смысле, итоге (3) столкновения противочувствий, рождаемых противоречивыми элементами (1 и 2) произведения, в свою очередь рождёнными вдохновением от смутного (не знания!) ощущения брезжащего идеала (3). Культурный-социализм-антикапитализм, наверно, мог бы быть в смутном идеале Слепухина, если б он отдался подсознанию и не идеализировал действительность-эксперимент. Но тогда он бы стал Высоцким в прозе. Идеал бы его стал трагически-героическим, а не “будет хорошо”. Его нельзя было б, - как это я вот сделал с “будет хорошо”, - процитировать. Там в противоречиях бы был, например, не сейчас-отказ от любви (мол, 1), любя (мол, 2), во имя – понимаем – гармоничной потом-любви (3). Потому “мол”, что это ж не противоречия: “сейчас-отказ” и “любя”. А раз не противоречия, то “гармоничная потом-любовь” от них рождается логически, а не вопреки логике: парадоксально.

Гармоничная…

Которая пока – во время ненависти Ники к себе за ингуманизм – оказалась бы плотской, если б она пошла замуж за Игнатьева теперь.

Там, в гипотетическом романе, не в сентиментальных платонических эпизодах почти гармонии тела и духа (Ники и Димы Игнатьева) набегала б слеза на глаза читателя, как в реальном романе (у меня – набегала). А в конце. Чего (при “будет хорошо”) в конце не происходит (у меня – не происходило).

Тогда б, может, у автора нашлись бы более убедительные слова для своего персонажа, улавливающего-таки гармонию в “Пьете” Микеланджело. Повторим те, не убедительные:

Или они всё же убедят, если всмотреться и вдуматься?

А ну.

Почему “безжалостно”?

Потому, почему я уже выше писал: слишком молода и красива в 50 лет Мария. Это идеал демониста типа Дориана Грея – не стареть телом, в каких бы передрягах ни оказывалась душа.

А почему “бесконечно милосердную”?

Потому что вам же, только что - вжившемуся - демонисту, бесконечно жаль этого невинного, - глядите на лицо! - если даже вы атеист. А если ещё представить, что за тебя, дрянцо, лично пожертвовал он своей жизнью…

Так же не выглядит, наверно, лицо человека, подвергавшегося мучительной казни. А он и мучителей своих простил… Вот лицо и расправилось…

М-да…

На ингуманизме, можно согласиться со Слепухиным и его озвучившим персонажем Андреем, не выедешь… Консенсус-то всечеловеческий нужен.

И что? Разве из этого следует, что консенсус, а не жгучие (именно жгучие) противоречия, может наступить в искусстве? И слепухинское “чтобы человек становился хорошим сразу”, что: вот уже начинает от нас требовать признания?..

Но искусство-то – не жизнь!

Может, это мыслимо, чтоб из жизни противоречия ушли, а в искусстве остались?

Такой процесс по крайней мере уже раз в каком-то приближении был. Противоречия из жизни (реальные) перешли в искусство (в условные). Это было в Древней Греции в эпоху, когда философия сменила мифы. В эпоху полной веры в мифы там бытовали религиозные мистерии. Вся община убивала бога (козла; тогда верили, что он - бог), исступлённо терзала зубами его тело, ела кровавое мясо, преступала священнейшие табу (экзогамию) – запрет совокупляться со своими, все сношались публично и с кем попало и пьянствовали. На второй день община так же всерьёз раскаивалась, все оплакивали бога-козла, рвали на себе одежду, царапали тело, посыпали голову прахом. А на третий день они “мукой раскаяния “очистившись” от содеянного “греха”, найдут счастливое разрешение трагического конфликта – с ликованием и просветлённым сердцем помирятся с божеством; не с тем божеством, конечно, которого сами съели, - того уже просто нет (и не было!), но с новым, то есть с козлом. Впрочем, в этот момент и все они сами уже – козлы!” (Бородай. Психоанализ и массовое искусство). И всё это в философскую эпоху сменилось представлением трагедии в театре, явка на которую всем была обязательна. Но уже в качестве зрителей. Таким образом и в одном, и в другом случае удовлетворялось “глубинное ядро подлинно человеческой натуры <…> не титанические силы “естественно”-животных побуждений, но “жажда неба”” (там же).

Что-то подобное, приход к экстраординарной условности, происходил, наверно, и при самом происхождении искусства. Первыми произведениями искусства считаются бусы из ракушек. А тех, кому предстояло стать людьми, палеоантропы разводили, как коров люди впоследствии, для поедания. В палеоантропах вследствие мутации произошла чрезвычайная внушаемость, постепенно внушатели отделились от внушаемых, предлюдей. И предлюди ничего не могли поделать, как отдавать своих детей на съедение. Но, в отчаянии, они нашли, как противостоять – условно. Внушение-то производилось – экстраординарностью какой-нибудь. Необычным звуком, жестом поедателя. Вот и можно группе поедаемых, каждому, сделать такую экстраординарность, как просверливание дырочки в своей ракушке, протянуть через все ракушки жилку и вешать получившееся ожерелье на шею то одному, то другому. Тем самым отделили экстраординарность от поедателя. А внушающие звуки ж и жесты тоже каждый же может скопировать. Вот и возникло контрвнушение. Это было зародышем второй сигнальной системы. И она предлюдей спасла в итоге и сделала царями природы. Но начиналось всё – с создания произведения искусства.

Вот, может, и кончится человеческая история (в том смысле кончится, что дальше уж развития не будет, прогресс сменится хозяйственным застоем), - кончится человеческая история тем, что превратится в историю искусства.

Если предположить, что при коммунизме перец жизни всех и каждого будет жизнь в искусстве, а искусство есть противоречия, одним словом, - то как бы свершится мечта слепухинской Ники, “чтобы человек становился хорошим сразу”.

А теперь представим, что жизнь, действительность, вся Вселенная диалектична, в том смысле, что и дискретна (из частиц) и целостна, как произведение искусства. В произведении же искусства детали происходят ведь из его идеи, из целого, из художественного смысла. Не наоборот, если таки художник произведение создаёт. То есть наращивание количества материальных деталей произведения, приводящее к материальному созданию завершённого произведения, что происходит причинно, в пространстве и времени, сопровождается и каким-то обратным процессом происхождения деталей из художественного смысла. Тогда – вспомним про Вселенную – и в действительности возможно предчувствие будущего. Что мы у Слепухина и наблюдаем.

Перед ним же, в реальности, социализм в отчаянном положении (левые диссиденты, шестидесятники, аж бросились же социализм лечить, в 71-м году у них уже опустились руки, у большинства). А в художественном мире Слепухина социализм очень и очень идейно и нравственно силён и внушает безусловный оптимизм касательно своего будущего. Смотрите на этих безукоризненных Игнатьева, Мамая, Славика, его жену, на перерождение матери Ники, в потенции – самой Ники, Андрея – в процессе рассуждения о Микеланджело.

Не зря ж оказалось по этому рассуждению, что Микеланджело таки не демонист, а выразитель гармонии тела и духа.

Тот же оптимизм относительно будущего социализма можно увидеть и в слепухинской повести “Частный случай” (1988, когда цензуры уже не было). Крах социализма уже предсказывался многими. Уже шла практическая работа по его демонтажу. Само КГБ, часть его, например, вскоре приняло тайное участие в организации знаменитых политических забастовок шахтёров. Вскоре бывший кагэбэшник, например, Путин, не тайно пошёл в команду к Собчаку спасать Питер от угрозы голода рыночными методами, руководствуясь либерализмом. А у Слепухина КГБ в 1986-м, как мудрый, любящий отец нашкодившего ребёнка, наставляет писателя, полуподдавшегося уговорам западных шпионов на публикацию своего рассказа за границей и пришедшего в КГБ каяться.

Так что: он слепой, Слепухин? – Вряд ли. Он и о художественности произведения в повести пишет очень достойно:

“В общем-то, приспособиться к их [советских редакций] требованиям можно, он - если бы захотел - в одну неделю мог бы состряпать рассказ, в котором присутствовали бы все требуемые компоненты "современности". Но зачем? Разве это было бы творчеством?”

Его герой пишет так, как слышит, а так, как дышит, так и слышит. Естественно.

А сам Слепухин придумал себе противоестественное: художественное исследование социалистической действительности, исследование на предмет нахождения в ней оптимистических для будущего элементов, принципиальной проверки живучести таких элементов.

Они в реальной-то действительности были – ответственность личности за целое. Беда, что в реальной действительности личностей таких оказалось мало. Что Слепухин, вообще-то, знал.

“В книге Юрия Слепухина “Пантократор” изложена очень убедительная гипотеза о том, что вся жизнь И. В. Сталина при объективном ее анализе с позиций сегодняшнего времени выглядит как подчиненная одной сверхзадаче: на истории не одной страны, а ряда стран Европы, Азии, желательно Америки и Африки показать всему человечеству на историческом материале ряда десятилетий к каким мерзостям приводит следование коммунистическим идеям на практике. Когда надвигается эпидемия, людям в порядке профилактики дают ослабленную дозу заразы, преодолев которую организм вырабатывает иммунитет, готовность быстро среагировать и отторгнуть опасные бактерии. Вот такой иммунитет к коммунизму, к коммунистическим идеям вырабатывала реальная действительность “социалистических” стран. И. В. Сталин удивительно гениально выполнил задачу создания и развития иммунитета человечества к коммунистическим идеям. Сделана “прививка” против коммунизма не только нашей стране и странам “социалистического содружества”, но и всей человеческой цивилизации” (http://www.studfiles.ru/dir/cat26/subj87/file420/view857/page2.html).

Ответственных личностей в действительности было мало, вот Слепухин в своих книгах и давал их много, чтоб показать, при каком условии социализм и коммунизм возможны таки. Он ЗНАЛ. И думал, что, прицепив образы к знанию, сделает художественный эксперимент-демонстрацию истины. А сделал – неискусство.

Ошибка.

Как ошиблись и коммунисты со своим так называемым социализмом.

Но Слепухин умер, и с его творчеством уже ничего не поделаешь – провал, хоть у писателя были лучшие побуждения относительно социализма. А вот с самим социализмом не всё потеряно:

Ментальность “России сохранила коллективизм, соборность [тогда как] Религии Востока и Западной Европы адресованы преимущественно индвидуалистам <…> несмотря на 70 лет псевдосоциализма и якобы “советской” власти (если называть своими словами - власти номенклатуры, которая не была советской и социалистической) из менталитета России не ушло понимание того, что соборность выше дела, выше бизнеса, выше прибыли, выше богатства. Это сохранилось в самых лучших российских семьях, и на уровне подсознания это сохранилось даже у молодежи. Самые дикие, самые звериные, кровожадные бунты на земле - это российские бунты. Самая бескорыстная доброта на земле - это тоже в России. Самое безжалостное издевательство над самым святым - в российской истории. Нет другой страны, в которой все худшие ругательства были бы построены на святом слове “мать” - это Россия. И самое высокое милосердие вплоть до самой крайней самоотреченности, жертвенности тоже в России.

Более изуродованной страны в мире на сегодня нет. Более близко стоящей к коммунистическим идеалам в истинном их виде - тоже нет” (там же).

Но, - жаль Слепухина, - его наследие – не для веков. Ибо оно – иллюстрация и работает лишь как прикладное искусство: в данном случае – для усиления ностальгии по СССР, что нужно лишь старшему поколению. А коммунизму нужно вечное, ибо до него, наверно, века.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.peremeny.ru/blog/9401

и

http://www.peremeny.ru/blog/9404