Точно! Это ж, как Чехов! Ничего не происходит. Читать скучно. Счастья нет. Виновных – тоже. Так устроен Этот мир.

Единственная радость – естественная и бесконечная жизнь. И то не всякая. А только никого не трогающая. Ручья, например. Жизнь крапивы и неухоженного сада уже затрагивает соседские участки. Сорняками и вредителями.

Это я о рассказе Шубиной “Ручей уходящего лета” (не позже 2010 года создано - https://www.proza.ru/2010/09/30/159).

А чего я восклицал? – Того, что, прочитав рассказ, я ничего не понял. К чему было автору это писать?

Прочтя в таком же непонимании ещё один-другой рассказ автора, я слабодушно подумал: обязан я, что ли, себя насиловать.

А лежало где-то в памяти, как дочка отказалась читать Чехова, ибо ей себя не хочется мучить скукой. Лежало. Потому что назавтра, на утренней прогулке, я засёк, что меня тихо грызёт тот факт, что я читал и ничего не понял.

И – до меня вдруг дошло, что там же подобие Чехова было.

Я вот сейчас сделаю контроль себе: сколько буквосочетаний “вечн” есть в рассказе?

5.

И первое – в первом же предложении.

1) "И ручьем-то нельзя было назвать это вечное движение вод, проточивших край огорода”.

И это в точности соответствовало моему (едва ли не исключительному) пониманию ницшеанства вообще и Чехова в частности.

Дальше пошло не так гладко:

2) "Она полагала, что имя “Иветта” оградит дочурку от тяжелой судьбы, какая выпала ей самой, смолоду сироте, а позднее вечной добытчице – без надежного плеча, без помощи и поддержки”.

3) "Случилось так, что в Лялечкины компаньонки попала и та самая Лукьяновна, мать Иветты, тетушка из категории вечных друзей дома”.

4) "– Видно, и учительница толковая была. В доме Тютчев, Гоголь, другие хорошие книги.

5) "– Наташа, ты здесь? – спросила я, вспомнив ее после облучения, эту голову, пушистую, чудную, но какую-то непривычную.

Вот последняя цитата, да, тоже имеет отношение к ожидаемому: вечности, как…

Дело в том, что я из диссертации Шалыгиной вывел то, что она сама не осмелилась – понимание ницшеанского идеала как принципиально недостижимого метафизического иномирия. И другие в моём кругозоре до такой принципиальности не доходят тоже. Останавливаются на “над Добром и Злом”.

Убегают так далеко, в метафизику, из-за оценки Этой жизни, как ОЧЕНЬ плохой. Из-за того, что в принципе в ней счастья нет, или что смерть в ней есть.

У Чехова чахотка была, и он жил под непрерывным ожиданием смерти. Сам Ницше жил на грани сумасшествия, и сошёл-таки с ума. Шубина… Бог её знает.

Вот эта её Наташа (только именуется, в рассказе её нет) имеет рак. По-видимому, неизлечимый тогда, там и такой.

Её феноменальная улыбка сохранится-таки в памяти знавших её людей после её смерти. Но после смерти этих людей её улыбка исчезнет абсолютно. И принять это автор не может тоже абсолютно. Хоть и без аффектов:

Типичный образ достижения в творчестве принципиально недостижимого иномирия, где смерти нет.

Как я смог это пропустить при чтении вчера?!

Смог. Это какой-то закон, что художественный смысл – скрыт, а те места, которые особенно ясно на него намекают (образ или пара противоречий), каким-то таинственным образом не бросаются в глаза. И только оставляют лёгкую смуту в душе. Иногда настолько лёгкую, что её не замечаешь.

Хорошо – у меня есть “технология”: я бросаю к себе в подсознание нечто с осознаваемой отметкой: не понял (Шубиной я сообщил: “Читаю, но пока не понимаю. Хороший признак для начала”); и забываю; и подсознание при подходящем случае (чаще всего теперь при гулянии по пустой набережной вдоль берега моря) оно мне начинает в сознание капать по капле озарения. Например, аналогию меня с дочкой, не хотевшей читать Чехова из-за его скучности…

Чехова очень заботило (сказывался идеал принципиально недостижимого иномирия вроде Вневременья), надолго ли он останется в памяти потомков. Пока остался. Хоть тьмы и тьмы его понимают с точность до наоборот – как гуманиста (кем он и был в жизни, но не в творчестве). А у меня есть недоказуемое предположение, что авторы художественных произведений потому остаются в памяти на века, что они осуществляют общение подсознаний: своего и восприемников. Это для восприемников до чрезвычайности необычное “переживание”. Среди них всегда находится кто-то, вроде меня на пустой набережной, которых озаряет. И они вспоминают ту смуту в душе, какую заполучили от общения подсознаний. И ТАК отмечают в памяти своей этого автора, что такая память не может не передаться в неограниченное будущее, если человеческая культура имеет таковое.

Мне хочется думать, что та трудность, с какой художественный смысл этого рассказа дошёл до меня, спеца всё-таки (только назавтра), обозначает, что он и для автора в какой-то степени был неосознаваем, когда он рассказ писал. Автор. Шубина.

Нет. Ручей, образ вечности, попал аж в название. Знала всё-таки, ЧТО написала… А всё-таки… Хоть когда начинала-то писать, может, всё-таки не знала. Мне и того хватит, чтоб назвать произведение художественным. (Хоть такой довод – муть для кого-то, если не для большинства.)

По крайней мере, уж точно подсознание распорядилось, что там и сям в рассказе оказались места, намекающие на его художественный смысл (у гениев таких мест – масса).

Вот эти “вечн”, например.

Второе – о "вечной добытчице”.

Это – о нуде Этой жизни, доводящей (у Чехова особенно; может, и с Шубиной так же, если начитаться её сплошь пессимистичных рассказов), - доводящей до предвзрыва. Перед взрывом такой силы, что размечет Этот мир напрочь, чтоб закинуло из него в принципиально недостижимое иномирие.

Третья цитата – "из категории вечных друзей дома”. – Ирония: друзья, которые надоели до смерти, но надо терпеть приличий ради. Быт проклятый.

Четвёртая цитата – "разумное, доброе, вечное”. – Тут сарказм с безнравственной, можно сказать, точки зрения “над Добром и Злом”. Лжесоциализм ХХ века и все русское революционное 19-го столетия коту ж под хвост пошло.

Один парадокс. Который я не могу объяснить. Возможно, он связан тоже с достижением… некой вечности – верность языку… который вечен.

Вот, например, мне пришлось перечитать предложение – показалось, что в нём, в длинноте, психологически потерялось подлежащее:

Я успел забыть, кому это положено взбираться. Перечитал – спуску. Или это из-за того, что они не вяжутся: спуск и взбирался?..

Следом – опять:

Я дочитал до дательного падежа "вольнице” и запнулся – а где сказуемое.

Наверно, автор всем трудным строем речи хочет сказать Этой жизни “фэ”, какая она плохая…

Тогда всё-всё-всё сходится.

Ух, как хорошо…

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/699.html#699