Вообще-то, ошибки именно у меня закономерны. Я зол на тех искусствоведов, которые, чтоб не поймали их на ошибке в будущем, очень мутят относительно художников, избегают определённости суждений. В пику я принуждаю себя к определённости даже тогда, когда у меня для неё мало оснований. Пишу ради, мол, эвристической ценности. – Ошибиться – как раз плюнуть.

Вот я и привёл Розанову к полному разочарованию вообще во всём-всём на Этом свете, и беспредметность, мол, то обстоятельство выражала: образ-де метафизического иномирия, где нет горя и бед. Как и с Малевичем, мол, и его супрематизмом.

Ан, оказывается…

"Розанова, должно быть, не случайно отказывалась от употребления слова “цветопись” [который применял Малевич {пусть не смущает это слово в названиях вещей Розановой: не известно, как бы она сама их именовала}] и, отстаивая самостоятельность своих цветовых поисков, использовала понятие “преображенный колорит”. Примечательно, что ее имени не было в числе тех художников, кто на рубеже 1916–1917 годов подписался под “Декларацией супрематистов­цветописцев” (Малевич, Удальцова, Клюн, Меньков и др.)… Вполне возможно, что отсутствие ее имени в списке не случайно и связано с тем, что она не употребляла слова “цветопись” намеренно, в попытке отстоять независимый характер своих цветовых экспериментов. Розанова старательно избегала заимствований, которые ослабили бы ее позиции как самостоятельного мастера” (Тимина).

Оказывается, Малевич в подсознательном стремлении дать адекватнее образ метафизического иномирия цветописью, "писал о том, что цвет имеет нематериальную сущность, которую нужно выявить, очистить от посторонних элементов” (Там же).

А Розанова, понятием ""преображенного колорита”” (Там же) искала "предельное усиление насыщенности цвета”. Думая "об освобождении цвета”:

“Наше время характерно жаждой свободы, тоской по свободе, жаждой увидеть мир преображенным”, - писала она в журнале Анархия. 1918. No 9.

Её угнетал раздрай между революционными партиями, усилившийся в связи с мировой войной. И, думалось, что, если сосредоточиться на конечной цели – коммунизме – то можно раздрай преодолеть. То есть "предельное усиление насыщенности цвета”, достигнутое "на законах контраста основных и дополнительных цветов” – это образ коммунизма, а не метафизического иномирия, куда бежать из Этого плохого-преплохого мира.

Расчёт подсознания Розановой, что думание про коммунизм (насыщенный цвет-свет {не цвет-краска}) залог совместности (влияние соседства друг с другом дополнительных цветов-света {когда основные три: красный, зелёный, синий}: жёлтого и фиолетового).

И совместность раздраи революционеров прекратит.

(Должен признать, что на мой взгляд ослепительности фиолетовому придают переливы тёмно-{1} и светло-фиолетового {2}. Где состав тёмного: красного 134, зелёного 71, синего 98, а светлого: красного 146, зелёного 72, синего 125. А ещё впечатляют как бы отсветы фиолетового в чёрном и чёрного в жёлтом. – В общем, совместна деятельность цветов.)

Совместность выражает и следующий её формальный изыск: "распыление”.

А у Малевича, наоборот, стремление от совместности: "цвет имеет нематериальную сущность, которую нужно <…> очистить от посторонних элементов”. У Малевича "мистическое преображение цвета в свет”.

Вообще же это до безобразия тонкие вещи. Они вызывают естественное отторжение у обыкновенных людей. Я вспоминаю движение своих чувств от наблюдения, как учится игре на пианино мой сын. Сам я могу только одним пальцем подобрать мелодию. А он дошёл, как сказала учительница, до виртуозности. Меня это – смейтесь – возмущало: ну как можно доводить человека до такого отрыва от основной массы людей?!. – Довольно странное переживание, но оно со мной случилось.

Впервые опубликовано по адресу

https://dzen.ru/a/YxMr0SFuHjUhvPSB