Пушкин. Агасфер, Юдифь и др.
Художественный смысл.

Тогда как христианство – религия во имя потусторонней жизни, т.е. - смерти.

Пушкин стихийно исполнил закон художественности Выготского: развоплощение материала. Воплотил идеал счастья в живописании несчастья.

Он был уже сформировавшийся реалист в 1826 году. И его уже не потрясали, как недавно, несчастья новых крушений: идеалов, личной жизни. Он обрел мудрость. И – ему понадобились для ее выражения евреи. Потому столько раз, казалось бы, немотивированно применяются в этом отрывке слова с корнем “евр”.

А в разрез с этой мудростью сочиненный персонаж средневековой христианской легенды оказался ненужным.

А кто такой Мицкевич, кроме того, что он гениальный поэт? – Деятель польского национально-освободительного движения, движения, которое в конце концов и привело к восстанию 1830 года.

Пушкин мог досадовать на эту семейную вражду славян. Но не отдавать должное таким личностям, как Костюшко и Мицкевич не мог.

Он, в сущности, возражая Булгарину на упрек в шовинизме, выдвинул идею недопустимости в империи разыгрывания национальной карты. Главное, какой человек, а не какова твоя национальность. А как человек Булгарин – эффективно демонстрировалось – негодник, ибо, в частности, сотрудник охранки. Для идеала же общенародного консенсуса в сословном обществе нет места полицейскому государству. Так вот многогранно и оказался отраженным в эпиграмме новый пушкинский идеал.

Возвращаясь к национальной карте, надо сказать, что будучи человеком трезвым (и в 1830 году реалистом в искусстве), Пушкин не мог игнорировать существовавший в империи шовинизм. И раз тот был врагом консенсуса, то и выстраивание в эпиграмме по возрастающей отвратительности народов: лях, татарин, жид, - надо считать принятием вызова шовинизма, а не уступкой ему. Фиглярин хуже всех, даже жида – это чтение “в лоб”. Оно, увы, очень распространено. Но уводит от в принципе нецитируемого художественного смысла, напрямую порожденного идеалом.

Если и не приемлема оценка “безумцы” для дурака и продекабриста Белкина, то уж точно приемлема для полувысмеивающего Белкина Пушкина.

Скажете, зачем Пушкину было осложнять, искажать действительность, вводя на две строчки еврея? Убрал бы его национальность и все.

Так ведь для консенсуса-то нужно много разных людей. Вот и еврей пошел в дело. И дьячок.

Прогресс аморален. Таков закон развития антагонистического общества. Но если у человечества есть не только направление развития, но и благая цель, то не страшно изображать, из какого сора растут цветы, не ведая стыда. Идеал Пушкина тех лет – консенсус в сословном обществе – призывал его быть чутким к совершенно новым великим веяниям, шедшим с Запада. Лотман писал: “Конец наполеоновской эпохи и наступление после июльской революции 1830 г. [во Франции] буржуазного века воспринималось разными общественными течениями как конец огромного исторического цикла. Надежды на новый исторический век вызвали в памяти образы раннего христианства. В 1820-е гг. Сен-Симон назвал свое учение “новым христианством”. В таком ключе воспринималось учение Сен-Симона и русскими читателями”. А Сен-Симон и консенсус это что-то очень похожее. Так как расположил в цикле свои маленькие трагедии Пушкин? – Первой идет “Скупой рыцарь” (начало буржуазной эпохи), потом “Моцарт и Сальери”, потом “Каменный гость” и, наконец, самая консенсусная – “Пир во время чумы”. (Подробнее смотри мою книгу “Беспощадный Пушкин”, Одесса, 1999.) В таком разрезе благообразность евреев (да и какого бы то ни было другого народа) накануне эпохи Возрождения Пушкину была не нужна.

Бал нечистой силы. Гусар рассказывает молодому сослуживцу, как он летал за своей милой хозяйкой-вдовушкой, у которой он снимал квартиру, и которая, оказалось, летала на шабаш. Все кончилось благополучно.

Казалось бы, все тот же идеал благословенного консенсуса воодушевил поэта. Но. Какое-то сюрреалистическое там благо. Как в других его созданиях того же года. В “Анджело” умиротворение наступает в каком-то неопределенном времени, соответствующем одновременно и Раннему и Позднему Возрождению. В “Медном Всаднике” трагедия отсутствия мира между государством и человеком (явно вдохновленная идеалом консенсуса), трагедия эта происходит от столкновения каких-то внесоциальных персонажей: памятника с человеком вне семьи и сословия. В “Пиковой даме” экспансия в жизнь капиталистического зла через экстремизм пресекается совсем уж мистическим образом, от которого образ автора даже и не дистанцируется, вроде. Точно то же, похоже, и в “Гусаре”. Автор в тех 18-ти словах (все остальное довольно длинное стихотворение есть рассказ гусара) никак не выдает своего отношения к несусветице, которую тот несет.

Да, Пушкин ввел все же странный момент во все перечисленные произведения. Надорванный идеал консенсуса вдохновлял его творения в 1833 году. По инерции. Пушкин написал тогда “Историю Пугачева” (вещь научную, не художественную), и ему стало ясно, что противоречия между сословиями неразрешимы. Отсюда – сюрреализм, мистика, странное есть в преодолении зла в пушкинских произведениях того времени.

Предрассудок ли одно и другое?

Вспоминаются слова Горького: “Именно то, что они [евреи] были разбросаны по всей земле и в то же время крепко связаны между собой ревностным отношением к своей религии, позволило им раньше и успешнее всех народов установить торгово-промышленные отношения между различными странами Европы, между Западом и Востоком.

Люди невежественные рассматривали промышленность и торговлю только как средство личного обогащения, не понимая глубокого культурного объединяющего мир значения торгово-промышленной деятельности, не понимая, что промышленность столь же необходима для развития человечества, как необходимы для этого искусство и наука. Когда известная часть еврейства встала во главе международной торговли, это возбудило всеобщую зависть христиан; им казалось, да и теперь еще кажется, что всякий даже нищий еврей - миллионер в будущем. Таким образом, религиозный аристократизм всего народа и завидное богатство нескольких удачливых дельцов, вызвали у христиан чувство обиды и зависти”.

Это написано о позднем средневековье. Ясно, что даже в отсталой России, но все же в веке XIX, это уже был в значительной мере предрассудок. Но он был.

Это ж надо! Стамати - просто зарезал, а жида (даже имени не заслуживает) убил, как собаку. Получается, жид – корень зла.

“Мир “Песен...” - мир полной безвыходности”,- написала Свенцицкая в статье, что в книге “Донецкий государственный университет. Литературоведческий сборник”. Вып. 2. Донецк, 2000.

В контексте “Песен…”, поющих все больше о турецком нашествии на Югославию, получается, что жиды в одном ряду напастей с турками находятся: “когда завоевание произошло, но господство завоевателя не установлено”. Со стороны турок – физическое, со стороны жидов – моральное завоевание.

Неопределенность – так, утрируя Свенцицкую, одним словом можно обозначить художественный смысл “Песен западных славян” Пушкина. Таким же обобщающим словом можно было б назвать состояние его души в 1834 году. Жена так и не полюбила его. За ней стал ухаживать царь, красавец. Она с удовольствием вертелась в свете. Но и измены, собственно, еще не было. “История Пугачева” показала, что консенсуса между сословиями быть не может. Но от Наполеона - факт - получать свободу народ не захотел. И так мощно, как при Пугачеве, больше не восставал. Тоже факт. Чем это все кончится: добром или худом,- было неясно.

Так если “Осторожно, не верьте!” есть пафос и рассматриваемого стихотворения, то, может, заодно не верить призывает Пушкин и мерзопакостности жида? Или нет?

1836 год финал творчества поэта. Он устал жить, разочаровываться и очаровываться, чтоб снова разочароваться. Некоторые даже считают, что он искал смерти на дуэлях. И, наконец, нашел ее.

Подобный исторический пессимизм, рядящийся в сверхисторический оптимизм, переживал и Пушкин в конце своей жизни. Но реалистическая закваска не дала возможности впасть ему в облачность, как будущих символистов. И он стал писать так, как в далеком от него будущем выразился Пришвин, старавшийся отодвинуться от облачности современников-символистов, а именно, стал “писать как живописцы, только виденное, во-первых; во-вторых, самое главное - держать свою мысль всегда под контролем виденного” (Пришвин М. М. Записи о творчестве. В альманахе “Контекст•1974”. М., 1975, С. 318).

И вот когда мы смотрим на последние стихотворения Пушкина, например, такое - “Когда за городом задумчив я хожу”, мы буквально имеем дело с тем, что на кладбище, - имеющем явное отношение к сверхбудущему, - видит глаз: “мавзолеи”, “надписи и в прозе и в стихах”, “ворами со столбов отвинченные урны”, “могилы склизкие”. В стихотворении “Памятник” перед нами “мысль под контролем виденного”. Это посмертное влияние поэта предстает в виде чего-то еще более высокого, чем Александрийский столп. В стихотворении “(Из Пиндемонти)” Пушкин сумел отнестись как к видимому глазом к самим словам! Там хается лживая демократия: “Все это, видите ль, слова, слова, слова”. Так эти троекратные “слова” мало что выделены курсивом, они еще снабжены сноской, которая поясняет, что это цитата из “Гамлета”. Понимаете? Перед нами то, что видит глаз – ци-та-ту он видит. А дело там в том, что Пушкин не соглашается с Пиндемонти, автором цитирования и хаяния, хаяния во имя вседозволенности. Не соглашается во имя совпадения слов с делами.

И точно то же мы видим в стихотворении “Юдифь”. Мы как бы воочию видим Ветилую. Замок, замыкающий горное ущелье. Пояс на высоте.

А ведь Ветилуи как крепости, города с таким названием не существовало в Палестине. В том числе и за то христиане исключили “Книгу Иудифи” из канонических книг Ветхого Завета. И Пушкин вполне мог это знать. Во всяком случае, тому пафосу, что руководил им в сочинении своих последних произведений, очень бы подошло,- при замысле этой последней в его жизни поэмы, “Юдифь”,- знание причин неканоничности ее прототипа.

Заменены военные силы израильтян хитростью одной красивой женщины. Это тоже сила. И вот, мол, соединение двух сил: материальной (хитрости плюс красоты) и духовной (религиозного рвения), - дали требуемый результат – победу над врагом (Юдифь, мол, отрезала голову Олоферну, и ассирийцы бежали от Ветилуи).

Востребовало. Но появления самой Юдифи не понадобилось. Ее заменило живописное описание неприступной Ветилуи, заменило описание впечатления на Олоферна этой неприступности. Все! Мечта о сверхбудущем слиянии слова и дела, духа и тела оказалась воплощенной. И – состоялась не поэма, а стихотворение.