Пушкин. Свободы сеятель пустынный…
Художественный смысл.

Паперный написал очень соблазнительную для меня статью ““Свободы сеятель пустынный…”: вокруг одной евангельской цитаты у Пушкина” в книге “Коран и Библия в творчестве А.С. Пушкина”, Иерусалим, 2000. Соблазн в том, что будто бы такие корифеи, как Томашевский и Лотман поняли всего лишь “в лоб” указанное произведение, тогда как “смысловая структура стихотворения… задается противоречием рассказа и способа рассказывания, нарратива и дискурса” (С. 137). А вы ж знаете, как я падок на противоречие как источник и мерило художественного смысла.

При вчитывании в Паперного однако стало ясно, что он, в отличие от указанных ученых, прочитывающих у Пушкина только рассказ, сам прочитывает только способ рассказывания.

“Кстати о стихах: вы желали видеть оду на смерть Наполеона. Она не хороша, вот вам самые сносные строфы: [приводятся стихи со следующим финалом]

“Находясь в изгнании на острове Св. Елены, бывший французский диктатор заявлял… что истинной целью его войн было построение единой, мирной, стабильной и либеральной Европы (правда, под руководством Франции). Кроме того, свое поражение Наполеон объявил предвестием перехода от эпохи доминирования Европы в мировой политике к новой эпохе, в которую на господство в мире будут претендовать Россия (“Хвала!.. Он русскому народу Высокий жребий указал”) и Америка (на это Пушкин не отреагировал)” (С. 135).

Высокий жребий России, ее либерального тогда, в 1814 году, императора Александра I это - в мыслях либерального, по Паперному, в 1821 году Пушкина - равнялось либеральному в период “ста дней” (1815 г.) Наполеону:

“Бенжамен Констан [призванный Наполеоном] просто взял хартию, т. е. конституцию, данную королем Людовиком XVIII в 1814 г., и сделал ее несколько либеральнее. Сильно был понижен избирательный ценз для избирателей и для избираемых, но все-таки, чтобы попасть в депутаты, нужно было быть богатым человеком. Несколько больше обеспечивалась свобода печати. Уничтожалась предварительная цензура, преступления печати могли отныне караться лишь по суду. Кроме избираемой палаты депутатов (из 300 человек), учреждалась другая - верхняя палата, которая должна была назначаться императором и быть наследственной. Законы должны были проходить через обе палаты и утверждаться императором” (http://www.museum.ru/museum/1812/Library/Tarle/part16.html).

“…во времена Пушкина “демократия” воспринималась как нестабильное правление, предполагающее постоянное насильное вмешательство народа в действия власти” (С. 136).

Если считать, что речь идет об идейной обработке народа революционной властью, то тут-таки полная демократия. Кто как хочет, так и понимает. А революционная власть Христа это терпит. То есть никакой его власти нет. Значит, назвав Христа умеренным демократом, Пушкин над ним издевается. Никакой же умеренности, никакого ограничения народу. Издевка подтверждается еще и неуважительным называнием Его притчи басней.

“Созданная в этом тексте риторическая “маска” лирического “Я” задает образ революционера, в голосе которого “звучит не только и не столько разочарование “умеренного демократа”, сколько едкая ирония революционера, не сумевшего поднять рабов на борьбу за свободу и теперь саркастически рисующего “мирным народам” перспективы их жизни на положении рабочего скота” (Виноградов)” (С. 137).

Кроме сарказма второй части Паперный усматривает в стихотворении распадение “на две разноголосые части [спокойную и саркастическую?] и как бы незавершенный фрагмент – притчу с опущенным изъяснением, басню с неприведенной моралью” (137).

И с этим можно согласиться, особенно в сравнении с Евангелием, где все разжевано. Раз у Пушкина проводится “смысловая неясность” (С. 137), значит это зачем-то.

Стихотворный “…текст был предназначен провозгласить политический радикализм автора как “радикализм несмотря ни на что”, бескомпромиссный, очищенный от “либерального бреда”, умеренности, уважения к традиционным святыням…”

“…готовые старые текстовые детали приносят в новый текст Пушкина значения, которые они имели внутри тех текстовых конструкций, в которые они входили прежде.

Так уже первый стих своего текста: “Свободы сеятель пустынный”, Пушкин извлекает из черновика IV строфы второй главы “Евгения Онегина”. В романе эта строка предшествует сообщению о том, что Евгений перевел своих крепостных с барщины на оброк…” (С. 138).

Из факта заимствования из “Евгения Онегина” совсем не следует нужный Паперному “контекст, в который включен пушкинский образ “нового сеятеля”… конечно, не реальный, биографически-личностный контекст автора: реальный Пушкин, как известно, революционной пропагандой в народной среде никогда не занимался, а потому никакого личного повода разочароваться в такой деятельности не имел. Адекватный контекст этого образа – литературный, причем подчеркнуто литературный [автоцитаты]” (С. 138). Я хочу сказать, что если, как известно, при писании второй главы романа Пушкин уже твердо стал на рельсы реализма, то и нечего радикальный поступок Онегина (частность) подвязывать к радикализму художественного смысла “Сеятеля” в целом. Итоговый радикализм и итоговый реализм не совместимы.

И он подпирает эту мысль текстом письма Тургеневу (процитированным здесь). Слова Пушкина Паперный понимает как по состоянию на 1823 год провоцирующее раскаяние перед колеблющимся Тургеневым в своем, пушкинском, либеральном бреде (не менее!) 1821 года, раскаяние ради радикализма, раз он тут же демонстрирует, что в своем антихристианстве он “стал кощунствовать не шутя” (С. 146).

“Объявляя о своем отречении от либерального конституционализма, Пушкин тут же иронически сообщает, что написанный им новый текст – это “подражание басни умеренного демократа Иисуса Христа”. При этом ирония Пушкина оказывается направленной одновременно в три различных адреса:

б) в адрес христианства [о чем уже говорилось]…

в) в адрес своей собственной позиции, которая посредством иронического отрицания дистанцируется от умеренного христианского демократизма” (С. 136).

Бредом когда-то собирался заняться и либеральный Александр I, подумывая о конституции для Польши, что развалило б Российскую империю, ибо не может империя быть разнородна, а темный русский народ для конституции был, по Александру, еще не готов.

Вот Пушкин в 1823 году перед Толстым и закаялся относительно все же волюнтаристов: Наполеона, молодого Александра I, всех последующих революционеров, какими бы либеральными они ни были, и себя. Вот почему он бредом назвал всю торопежку 1821 года.