С. Воложин

Читаю у Шварцбанда (Коран и Библия в творчестве Пушкина. Иерусалим,2000. С.43): “....поэт впервые в мировой поэтической практике собственной речью “заместил” речь Творца, пусть в чужом, но тем не менее священном тексте” и (С. 39): “…серьезно рядиться в Божьи одеяния ни одному христианину – поэту и не поэту – дозволено быть не может”. А Пушкин себе позволил. И никакие исламские фундаменталисты джихада его книгам и имени не объявляют. Книг его не сжигают, его домов-музеев не взрывают. Наоборот, где-то читал я, мусульмане очень уважают его “Подражания Корану”.

Оказывается, Коран для верующих – произведение устное. Оно - речь, произнесенная Аллахом перед пророком Мухаммедом. Записана она была сколько-то лет спустя, но признак устности остался. Пушкин это и в переводе заметил и отметил в примечаниях к своему циклу: “В подлиннике Алла везде говорит от своего имени, а о Магомете упоминается только во втором и третьем лице”. У Пушкина же в заглавии: “Подражания Корану”. В том же примечании: “Здесь предлагается несколько вольных подражаний”. И несколько стихотворений даны от имени пророка, а последнее – ““письменное” повествование о путнике (IX), не соотносимое ни с тем, ни с другим “устным” субъектом цикла” (С. 39) – можно соотнести с автором подражаний. Наконец, непосредственно под заглавием стоит: “Посвящено П. А. Осиповой”.

Или чтящие этот цикл мусульмане поняли в нем что-то очень важное?

Поначалу кажется, что Пушкин создал как бы некое предвестие своей “Полтавы” с Петром в ней как земным идеалом человека, всего себя посвятившим Ходу Истории и потому побеждающим, в противоположность современным Пушкину дворянским революционерам по всей Европе, выступающим против Хода Истории и потому по очереди терпящим всюду поражения. Аналогом Петра выступил Магомет, Хода Истории – Аллах. В жизни, в прошлом, Магомет почувствовал накопившуюся потенциальную силу арабов и призвал ее к действию. В те века это, как обычно тогда, делалось в религиозной форме. Единой религии у племен не было. Значит, нужно было ее создать. Вот Магомет и услышал голос с неба. А материалистически – то ли торговля окрепла и потребовала безопасности дорог и единого государства, то ли высококачественное поэтизирование так распространилось среди населения (я и такую версию взрыва арабской пассионарности читал), что гордости уже не было куда иначе выплеснуться, как в победоносные завоевания. Аравия из-за жары и безводья никем никогда не завоевывалась. Московия (если целиком) – из-за холодов, лесов и болот - тоже… Вот копилась-копилась сила и взорвалась. Сильной государственностью.

И продекабризм, мол, зря на нее покушался. И хорошо, мол, что меня, Пушкина, упрятала судьба в ссылку. А то попаду я в – видно же, что плохую - затею…

Клянусь вечернею молитвой: ²

И ссылкой перебито – под цифрой 2:

“Не верьте, мои революционные друзья, когда прочтете эти стихи. Я не стал мусульманином. Я просто притворяюсь эволюционистом.

Впрочем, я, Пушкин, и колеблюсь. И ведь не первый уже раз. И хорошо, что ангел мой меня хранит в муках колебания”.

Пушкин к 1824-му году уже не раз и не два на, так сказать, 180 градусов поворачивал свой идеал. Шесть по моим подсчетам. В 1820-м от поворота случился такой кризис, что он чуть не потерял поэтический дар. И судьба – в начале южной ссылки, на Кавказе и в Крыму – вернула его к творчеству, непродекабристскому, но и не к окончательно-демонически разочаровано-очарованному. Его южные поэмы, хоть и воспринимались чисто романтическими, на самом деле были с зерном реализма. Но он стал кумиром публики, возлюбившей модный романтизм.

Это вас, читатель, конечно, шокирует: трезвость, историзм и реализм, выражаемые… огненным Аллахом и пророком Его…

“Однако говоря о "вольных подражаниях", Пушкин заявляет и свое право на творчество. Субъектную систему отношений "аллах -- пророк" поэт явно усложняет в своих поэтических переложениях Корана, вводя в нее третье лицо: человека. Именно человек с его мятежной непокорностью и противоречивостью существования становится причиной "смущения" пророка и взволнованных "доказательств" бога в наставительных речах, обращенных к "нечестивым". Можно прямо сказать, что внутренняя напряженность и конфликтность "Подражаний Корану", связанная с борьбой веры и неверия, определяется "триадой" отношений: аллах - пророк - человек. На наш взгляд, лирический сюжет цикла состоит прежде всего в колебаниях пророка между небесной истиной (аллахом) и земной правдой (человеком). Своего рода "разрешением" такого "сюжета" цикла становится окончательное приобщение пророка к богу как к правде естества. Именно таким пафосом, на наш взгляд, проникнуто завершающее "Подражания Корану" и носящее явно притчевый характер стихотворение "И путник усталый на бога роптал". Внешне это стихотворение не связано прямо с мотивом пророка. Лирический субъект стихотворения, "путник усталый", воспринимается как человек вообще. Однако более глубокий смысл произведения раскрывается только в контексте цикла. В частности, нельзя не заметить явной переклички этого завершающего стихотворения с первым "подражанием" цикла, в котором аллах, укрепляя пророка в вере, говорит: "Не я ль в день жажды напоил Тебя пустынными водами?" В тексте последнего произведения эти строки как бы вновь оживают: "И путник усталый на бога роптал: // Он жаждой томился и тени алкал": Упоминание аллахом эпизода спасения пророка в первом стихотворении цикла "Подражания Корану" развертывается в конце концов в самостоятельную поэтическую историю--притчу о спасении человека богом. Создается своеобразное композиционное кольцо: "путник усталый" как бы повторяет путь, уже пройденный некогда пророком. Можно взглянуть, конечно, на этот повтор несколько иначе. Например, полностью отождествить образ "путника" с образом "пророка" и считать, что в "Подражаниях Корану" допущена своего рода хронологическая инверсия: сначала дается описание жизни пророка, его, так сказать, история, а затем, в конце цикла, предыстория, т.е. тот момент из жизни человека, который предшествовал его превращению в пророка. Но чем объяснить такой возврат из настоящего в прошлое?

Смысл финала пушкинских "Подражаний Корану", думается, как раз в том и состоит, чтобы показать, что не только человек повторяет путь "пророка", но и "пророк" повторяет путь человека. Последнее произведение цикла Пушкина тем самым универсализует жизненный путь пророка, снимает его исключительность, сближает его судьбу с судьбой человеческой. Но в таком сопоставлении нельзя не увидеть и возвышенного понимания жизненного пути человека как поиска правды. Глубина обобщения усиливается за счет использования в "подражаниях" мифологического в своей основе сюжета "смерти - возрождения". "Смерть" и "воскресение" "путника", по существу, символизируют жизненный путь человека, прежде всего в аспекте его духовного развития от заблуждения к истине, от неверия к вере, от мрачного разочарования к жизненному оптимизму. Призыв, обращенный к пророку в первом стихотворении цикла "Стезею правды бодро следуй!", коррелируется в заключительной строке последнего стихотворения совершенным действием: "И с богом он дале пускается в путь".

Таким образом, новизна пушкинского творчества состояла, очевидно, в том, что при сохранении некоторой внешней связи "Подражаний Корану" как стихотворного раздела с внешним источником лирическая циклизация начинает протекать в такой форме, что сама последовательность произведений, их композиционный порядок, с одной стороны, как бы постоянно "провоцируют" читателя на поиск разного рода ассоциаций и связей между ними, с другой - сама возможность таких связей резко проблематизируется. Из-за утраты жанрово-тематической однородности состава произведений важнейшим источником связи между ними является не просто логика авторской мысли, определяемой, в свою очередь, логикой жанра, но внутреннее саморазвитие художественных образов” (М. Н. Дарвин http://www.nsu.ru/education/virtual/darvin_1826.htm).

Л. А. Краваль в своей книге (“Рисунки Пушкина как графический дневник”. М., 1997) очень убедительно показала, что одной из сил, возродивших поэта от кризиса 1820 года, была всерьез, а не романтически полускрываемая, тайная и обоюдная любовь к исключительной женщине, татарке Анне Гирей, крестнице генерала Раевского. Лишь старший сын генерала, сам ею прельстившийся, но отвергнутый, догадался и пробовал “смутить”, влюбленного, подпуская шпильки под необычно трепетное отношение Пушкина. И такая женщина не только никогда б не изменила, но и повода подумать об измене не дала бы. Вполне годилась бы такая в жены самому Магомету, живи она 13 веков назад. И какая-то тайная эфиопская часть души Пушкина была согласна на женитьбу и согласна на подобие себя ревнивому Магомету. Но европейская часть его души этого смущалась и не позволяла бахвалиться в кругу друзей своей победой, как то было принято в обществе.

А чтоб вы, мои вольнолюбивые друзья,- говорит Пушкин примечанием,- прочитав стих, не поверили в эту азиатчину во мне, то понасмешничаем над нею.

Опять противочувствия (противочувствия – тоже термин Выготского).

Вот таким воинствующим государственником и моралистом, мудрецом и провидцем, трезвым человеком и реалистом в творчестве предстает перед самим собой Пушкин в 1824-м году. Перед собственным разумом.

Но он устал уже от ссылки. Пока жив Александр I, аж испугавшийся (http://lib.ru/PROZA/DOMBROWSKIJ/dombrovsky1_6.txt), - как Пушкин узнал, - обнаружив раз в списке въехавших за день в Петербург фамилию “Пушкин” (и успокоившийся лишь объяснением, что то был Лев Пушкин), пока жив этот царь, конца ссылке не будет. Ясно. А царь еще не стар. И это швыряет рассудительного реалиста в ярость. Чувство бросается на разум.

Так как его яростное “я” может насолить тому мудрому, как Магомет, как сам Аллах, “я”? – Надо опозорить Магомета и самого Аллаха. – Как? – Надо, показав европейские зубы (в “Примечаниях”), прикинуться таким фанатиком, который аж Аллаха услышал. В XIX веке. В селе Михайловском. И – записал. Мол.

Надо, представляя людям подражания Корану, местами нарушить “важнейшую особенность Корана как книги” (С. 38) – говорение от имени Аллаха. И вот появилось говорение от имени пророка (в IV, V, VIII стихотворениях) и даже от имени, возможно, европейца (IX).

Кощунство (С. 38), лишь слабо прикрытое ссылкой, мол, подражание.

Как он возненавидел себя в какой-то момент за свое робкое подчинение монаршей воле, себя, сидящего смирно в глуши и не смеющего удрать хоть за границу, как он на себя остервенился, видно и по тому, что, для просвещенного европейца гадкое, он позволил себе от имени ислама возвеличить – разбой, увод в рабство.

Воевали все и всегда. Но не всегда и не все культивировали именно разбойничьи набеги. Вторгнуться в страну, пограбить и вернуться. Подобные войны характерны, наверно, для кочевых народов. А даже в XIX веке большая часть арабов в Аравии была бедуинами, кочевниками. И то же было в VI веке, при Магомете. Чтоб вдохновить на завоевательные войны естественно было опереться на привычку к набегам. Естественность – вот причина победоносности, вот в чем заключается Ход Истории.

А чувственно… - “с обритыми главами”, “С окровавленными мечами”, “Ведите в плен рабынь”… Это противно. И не зря было выбрано поэтом. А для выражения своей минутной раздвоенности в уверенности, что с Историей надо считаться, а та – против его вольнолюбивых друзей.

И уму его ненавистен он сам, сомневающийся в их победе, если они восстанут. И потому в VI стихотворении ему пригодились то ли Аллах, то ли Магомет, страстные, что возглашают “малодушным посмеянье”.

И ему, в православной стране рожденному, наверно известно и симпатично было древнее православное правило наложения трехлетней епитимьи на солдата, в бою убившего врага (все-таки человека), но самого выжившего. Так нет ли среди стихов, посвященных все-таки женщине, Осиповой, да еще и русской, негативного оттенка в финале VI стихотворения, где религиозно возвеличивается павший в набеге на иноплеменных?

И не чувствуете ли вы отстраненность в том, что в последнем стихотворении Пушкин отдал повествование уже не фанатически страстным Аллаху и Его пророку, а простому путнику? Что из того, что тот,- если “в лоб”,- обрел опять веру? Не думаете вы, что художественный смысл цикла в безверии? Пусть для Пушкина и временном, глядя из нашего далека.

Не для того ли Пушкину нужно было “удариться” в ислам, чтоб выразить свою тогдашнюю лишенность идеала?

В день, когда я начинал писать эту статью,- взбудораженный наблюдением Шварцбанда,- я надеялся бунтарский, учреждающий новую религию образ Магомета связать с бунтарями, будущими декабристами, а религиозное кощунство – с их потенциальным осуждением в 1824-м году уже реалистом Пушкиным. Замысел вытекал из общеизвестных соображений о мировоззренческой и творческой эволюции поэта к тому году. И попавшиеся в тот же день мне на глаза слова Владимира Головко потому и обратили на себя внимание, что заставили смутиться в моем начинании. И я оправдывал себя, что это небольшой грех – попробовать проверить общие соображения на конкретном примере.

Но власть пушкинского текста заставила меня ввести в собственный текст слова “поначалу кажется”, а дальнейшее писать совсем иначе, чем задумывал.

Поэтому закончив статью, я счел возможным взять эпиграфом поначалу смущавшие меня слова Головко. Теперь они мне кажутся подтверждающими мою интерпретацию.

Натания. Израиль.

“Обратимся к творческой истории цикла.

Вначале, увлекшись только одним из коранических мотивов, Пушкин вовсе не собирался писать цикл… [речь о стихотворении III - “Смутясь, нахмурился пророк”; написано 30 сентября; самое начало второй ссылки] Это единственное из всех пушкинских “Подражаний”, в котором передано все – от начала до конца – содержание избранной суры (80-й). Вполне внятен лирический подтекст данного стихотворения, где преломлены первые впечатления от михайловской ссылки, отягченные тяжелейшей ссорой с отцом” (С. 66).

Что ж. То, что написано так рано, не вредит мне, потому что ссора с отцом, взявшимся следить за сыном в угоду приставу, сразу сделала его положение в доме невыносимым. Крайность-то и можно усмотреть в стихотворении III. Надо только знать еще один нюанс ссоры. Отец пенял сыну, что тот учил безбожию брата и сестру. И еще надо знать, что перевод Веревкина 80-й суры оказался неточным. Он был такой: “Пророк нахмурился в челе … устранился от приближающегося к нему слепого. Беги далеких закона Божия” (http://www.ruscenter.ru/610.html). В смысле: “никто и ничто не может прервать проповеди веры. И только неуверовавший может недоумевать, что пророк в такую минуту “устранился” даже от внушающего сочувствие страдальца”. Значит, стих будет об отце-пророке, отстраняющемся от сына, не понимающего в своей слепоте-неверии, что он не заслуживает сострадания, несмотря на жалкое свое положение.

Эта ярость Аллаха на порочного нечестивого слепца не есть ли сублимация обратной ярости Пушкина на отца? Мне кажется, что именно так и есть. “В лоб” читать стихотворение недопустимо.

Было бы странным представлять себе Пушкина в роли такого малыша. Поэтому я не понимаю Фомичева, когда он, кроме выше приведенных – и совершенно верных – слов, пишет следующее: “…в “подражании” торжествует пафос духовной оды, воспевается самостояние человека, уверенного в величии и разумной непреложности законов мироздания, перед которыми суетны спесь и честолюбие людские” (С. 67).

Да нет. Только “в лоб” прочитанном стихотворении этом “торжествует пафос духовной оды”. А настоящий пафос, приведший поэта к сочинению этой якобы духовной оды, заключается в столкновении антирелигиозного и вольнолюбивого всплеска чувства с разумом поэта, понимающего, что этот всплеск неправомочен из-за Хода Истории. Отчаяние неверия ни во что – пафос Пушкина в те дни.

Так вот нет такой суры в Коране. Ни по названию, ни по содержанию. Веревкин 80-ю неверно перевел. “В оригинале,- пишет Фомичев, ссылаясь на находку Поливанова,- ход мыслей таков: Магомет, занятый обращением богатого, отстранил бедного слепца. Берегись поступать так” (С. 67).

Имея Интернет, можем и сами проверить (http://www.sufism.ru/quaran/sura_80.html):

И Пушкин очень скоро узнал об ошибке Веревкина. И тем не менее поставил ссылку. Зачем? Не затем ли, чтоб и так дать понять, что не просто подражание тут, что не торжествует в его стихотворении “пафос духовной оды”.

Та же книга “Коран и Библия в творчестве А.С. Пушкина” подала мне мысль и о связи обращения к Корану с обращением его и к Библии почти в то же время. Конкретно мысль подала статья Б. Кац “Личный “горький опыт” Пушкина и библейская дидактика”.

Кац обнаружил большое сходство стихотворения “Коварность” с Книгой Сираха в Ветхом Завете, единственной книгой, говорящей о святости дружбы.

Впрочем, последняя фраза могла Пушкину подсказать мысль, что он и сам заслужил свой горький опыт в дружбе.

Ну и, естественно, к художественному смыслу стихотворения Кац не восходит. Схоже и схоже. И все. А для чего это? – Не дело ученого?

В намек к биографизму тянет его то обстоятельство, что нагнетая личную конкретику, поэт говорит о пострадавшем в третьем лице: “…“Он” в этом стихотворении как раз и есть настоящее лирическое “Я” - не просто авторское “Я”, но глубоко личностное пушкинское “Я””.

(А что это, как не экстремизм - <В. Л. ДАВЫДОВУ>: