Пушкин. Медный всадник.
Художественный смысл.

В чем заключается моя тактика? (А мне с большим трудом удается анализировать текст.) Заимствую чужой анализ и, пользуясь тем, что - 1) практически никто, а чаще всего и тот, у кого я позаимствовал, не собирался анализ приспособить для синтеза, то есть для открытия художественного смысла произведения, - я приспосабливаю заимствованное. И - 2) результат оказывается с почти стопроцентной вероятностью новым, потому что я применяю практически никем не используемую психологическую теорию Выготского о том, грубо, что художник,- ну например, от волнения,- не способен выразить “в лоб” свое вдохновение и выражается противоречивыми элементами текста (как недолет и перелет при стрельбе). А уж мы, воспринимая их больше подсознанием, чем сознанием, восстанавливаем замысел сами. Но смутно. И моя роль лишь в том, чтоб уменьшить степень смутности.

Виролайнен, в свою очередь, использует теорию текста, изложенную в книге: Дворкин И. С. Герменевтика логоса и герменевтика текста. Греки и евреи: диалог в поколениях. IN: Петербургский Еврейский университет. Труды по иудаике: Философия, герменевтика, культурология. Вып. 1, СПб., 1999.

Грубо: Дворкин считает, что противоречия, сплошь да рядом обнаруживаемые в Библии, есть не результат недосмотра тех, кто в VI веке до н. э. редактировал ее и привел в современный вид, что противоречия эти не след разновременных и разносторонних влияний, а принципиальное образование, не позволяющее “идентифицировать слово и мир” (Коран и Библия в творчестве А.С. Пушкина. Иерусалим, 2000. С. 123; тут и далее – ссылки на страницы только этой книги). (Совсем как художественный смысл, который нельзя процитировать, ибо он не выражен “в лоб”.)

Виролайнен, пользуясь этой теорией для пушкинского произведения, обнаруживает сама и приводит чужие находки-противоречия. И сводит, не замечая этого, к словам Бочарова о “Повестях Белкина”: “один рассказ влился и смешался с другим”. Где один и другой рассказы, это как бы голоса. Персонажей или первоисточников. Потому “как бы”, что в послепушкинское время “понятие “голоса” … закрепляет слово за личностью – исторической или вымышленной. Между тем, в “Медном всаднике” Пушкин последовательно снимает личностную закрепленность слова” (С. 129).

Я когда-то договорил то, о чем смолчали прежде и Бочаров и нынче Виролайнен. Я когда-то означил прямыми словами, зачем эти “влился” и “смешался”, зачем Пушкину было снимать эту “личностную закрепленность слова”. Слова те были – идеал консенсуса в сословном обществе. Тот идеал, к которому доэволюционировал Пушкин к первой болдинской осени и который-де сохранился и до второй болдинской осени, когда и творился “Медный всадник”.

в его столкновении с мифологизмом -

где дома=обломки хижин, все, что в домах=пожитки бледной нищеты и, собственно, все? Что означает столкновение зла библейского Бога с гневом Юпитера? Ведь и тот и другой казнили человечество потопом за грехи своекорыстия. То есть никакого столкновения.

Или библеизм тут с другим мифологизмом, вернее, с язычеством, сталкивает Пушкин - с горациевым? Гораций ведь пишет оду во славу Октавиана, победившего в гражданской войне. Победившего как бы в содружестве с высшими богами, способными укротить богов низших, мстящих римлянам наводнением за убийство своего потомка, Цезаря, за гражданскую войну и за республиканские привычки.

Вот тут таки столкновение. Бог Саваоф сталкивается с речным богом Тибра (мужем Илии). Масштаб, подобный столкновению Петра с Евгением.

А вот Октавиан считал (и римский народ тоже), что он – может совладать. И - не без влияния на римлян наводнения - упросили его граждане продолжать править ими теперь, после окончания гражданской войны.

В том смысле, что нареченный Августом Октавиан – “это принявший человеческий образ Меркурий” (http://www.russianplanet.ru/filolog/horatius/carmina/1_02.htm).

За виролайневскую соотнесенность с Овидием, вроде бы, стоит оппозиция пушкинским Евгению и Параше, погибшим, овидиевых Девкалиона и Пирре, спасшихся (http://magazines.russ.ru/zvezda/1999/6/virolain.html). Однако и горациевский Рим спасся, как и Петербург.

Так что, думаю, Пушкин библейское, глобальное столкнул тут с горациевским, местным.

Но что означает столкновение библейских ассоциаций с языческими? Что нужно выделять: незаметность все-таки столкновения? И, следовательно, акцентировать бочаровское слияние, и – далее по логике – консенсус в качестве пушкинского идеала и в 1830, и в 1833 году? Или нужно не забывать, - как и в поэме “Анджело” (писавшейся одновременно, в 1833-м), - про вневременность, высекаемую все же столкновением библейских и языческих тонов? И тогда консенсус в 1833-м окажется странным каким-то, малореальным?

Наверно последнее и есть бо`льшее приближение к истине о художественном смысле “Медного всадника”.

Прийдется, правда, опять войти в контры с очень мною уважаемой Виролайнен, пишущей: “…потребность введения двух разных кодов [например, библейского и мифологического]… не раз выражалась у Пушкина в параллельном создании произведений, которые составляли своеобразные дублетные пары. Работая над “Медным всадником”, рисующим, так сказать, “неправильную”, неразрешимую историческую коллизию, прерывается ради создания сказочно-идеального разрешения государственной коллизии в “Анджело”” (С. 131).

Так вот “лобовое” это прочтение “Анджело” - “сказочно-идеального разрешение”. Совсем не нужно так усложнять Пушкина. Произведение есть произведение. Самостоятельное. И не может быть у одновременно создаваемых произведений разной идейной направленности.