С. Воложин

ПЕСНЬ О ВЕЩЕМ ОЛЕГЕ

У поэта могли появиться сомнения о пользе романтического волюнтаризма вообще…

И это нашло отражение в “Песни о вещем Олеге”.

И это, конечно, нельзя впрямую процитировать (вполне в духе Выготского). И это не ахти какая для нас, теперешних, новость. Но прелесть стихов Пушкина не увядает. И тем они свежее, чем неочевиднее для нас эта неновость их художественного смысла, чем большим количеством противоречивых деталей мы ее обоснуем.

И счастье мне, что я встретил единомышленника в эстетике. И печаль, что даже он – под конец своего разбора – сникает в сомнении, нужен ли был он, разбор. И, мне кажется, он не сник бы так, если б подтвердил свой разбор текста еще и вне текста лежащими обстоятельствами жизни Пушкина, страны и Европы.

Вот я и поставил намек на внетекстовые обстоятельства впереди телеги, так сказать. А саму телегу, статью Якова Островского, полностью приведу ниже.

* * *

Яков Островский

УРОКИ "ВЕЩЕГО ОЛЕГА"

Урок чтения

Мы ленивы и не любопытны. Прочитав стих, мы удовлетворяемся первым впечатлением, снятым с поверхности, и не хотим вглядеться в глубину, прислушаться к слову: зачем, почему? Особенно когда стих прост - простота, нам представляется, элементарна, неразложима. Именно таким представлялся атом. Пока мы не задали ему вопросы. Иное дело, когда мы сталкиваемся с очевидной сложностью, с явлением, произведением, над которым как бы стоит знак сложности: "вдумайся", ибо непонятность его бросается в глаза. Пастернак, Цветаева. Странный (трудный) ход ассоциаций, неестественный синтаксис, о которые спотыкаешься, перед которыми останавливаешься невольно.

Пушкин не останавливает - просто, легко, понятно. Как будто едешь по укатанной дороге - ничто не встряхивает тебя, дремлешь, убаюканный благозвучием, не осознавая своей дремы. Просто... как жизнь. Пока не задумываешься над ней. Но стоит задуматься...

Постойте, почему Олег "вещий", зачем Олег "вещий"? Кудесник с вещим языком - это понятно, ибо "вещий" - прорицающий будущее, ведающий будущее. И, как показало будущее, действительно "ведающий". А Олег при чем? Ведь весь стих о том что "не ведающий". Не правда ли, странно?

Обречены? Но ведь и он, Олег, обречен. За что? Они - за неразумность, он...? Да вот еще слово: "отмстить". Зачем оно здесь, вместе с обреченными хазарами? Как все это соотносится с идеей? Неужели никак? Ведь Пушкин, гений! А значит - ничего лишнего, ничего, что бы не "работало" на смысл - таков, пусть пока еще не сформулированный в "Теориях литературы", закон целостности художественного произведения.

Произвольным с точки зрения целостности остается одно - эпитет "верный". К чему бы это? А если просто "на коне"? Ведь все последующее течение событий никак не нуждается в том, чтобы конь был "верным". Достаточно того, чтобы был. Да и идея обреченности от этого не пострадала бы.

Первое, что приходит в голову: чтобы подчеркнуть эту самую "роковость" - коли на то воля божья, и от товарища, от друга погибнешь. (Не так ли в "Эдипе" отец погибает от руки сына? Что может быть противоестественней?! Недаром же рок самой сутью своей противостоит естественному ходу вещей).

Все правильно. И, казалось бы, достаточно. И все же... Не кажется ли вам странным, что Олег сразу же поверил словам кудесника, да так поверил, что тотчас отказался от "верного друга", отправив его в "почетную отставку"? Не кажется ли вам это слишком "предусмотрительным" и "вещим" - "благоразумным"? Да вот еще: потом, в течение строк мелькнет еще один неясный, "неуместный" эпитет - "благородные кости". Ведь не о костях же, в самом деле, о коне - благородный, как о коне - "верный". И опять: к чему?

Нет, не просто о роке и судьбе писал Пушкин, но о возмездии. И в этом - нравственная суть "Песни о вещем Олеге".

На материале старого предания ставил поэт вечную проблему человеческого выбора между благоразумием и предательством.

Урок нравственности

И все же пусть так: не было выбора. Но в том ли, в том ли? Не было выбора - умереть или жить, но был выбор - предать или не предать.

И снова - не замеченная нами странность. Не замеченная, пока не задумаемся мы, поверил ли Олег предсказанию. Коня сменил - значит, поверил. Все правильно. Но и наоборот тоже правильно: коня сменил, значит, не поверил, не поверил в неизбежность, в предопределенность - в то, что судьба. Увидел в словах волхва не предсказание, но предупреждение об опасности, не божье слово услышал, но человеческое. И слово это на пользу себе употребил. Ценой предательства. А то, что не вышло - на пользу, так на то есть причина. Но о ней - потом. Коня сменил - вот то-то.

И вот что еще важно: что преступление-то это, как всегда у Достоевского, - результат рационализма, "благоразумия".

Отборным зерном и водой ключевою и зерном откупился. От коня. Но не от совести. Она заставила вспомнить. Она, как Раскольникова, потянула князя на место преступления. И ощущение вины стало гробовой змеей, выползшей из черепа (недаром - из черепа!).

Урок вежливости

Так я прочел (через много лет - заново) "Олега": уже не жертву увидел я в нем, как всегда до этого видел, но преступника.

Итак, новая интерпретация. Как часто о режиссерах, исполнителях, критиках - это - с восклицательным знаком: такие уж мы прогрессисты.

А подумать: да в чем прогресс того, что приветствуем? Вот написал Пушкин или Бетховен, или Шекспир нечто. Не для того же просто, чтобы произведение создать, но чтобы сказать нам что-то, чего иначе, на языке понятий, сказать не могли. Чтобы сказать, понимаете? И чтобы мы с вами поняли, что они сказали.

А теперь поставьте себя, каждый, на их место: так ли уж приветственно отнесетесь вы к любой интерпретации, то есть толкованию вашей мысли? А ведь ручаюсь: и завопить можете - "Да не это я хотел сказать, не это! Да что мне до того, что по-новому мысль выкручивается, ведь именно выкручивается!".

И получается, что дело не в том, нова ли интерпретация, а в том, верно ли она вашу мысль выражает, а то ведь, согласитесь, не прогресс получается, а одна безнравственность, ибо, чужим, великим, именем прикрываясь, свою мысль, пусть даже и весьма прогрессивную (тем часто только, что к своему времени приуроченную, на своего слушателя рассчитанную), "нагора" выдаете, да при этом еще и тем пользуетесь, что закричать: "Да не это я хотел сказать, не это!" некому.

И получается: новое-то новое, да бесчестье и лицемерие, потому что "великий" - кричите, в любви и преданности распинаетесь, а что мысль и чувства его предаете, до того вам и дела нет. В этом ли прогресс - в бесчестье ли? И в требованиях ли времени (опять!) оправдание?

Нет, как хотите, а элементарное уважение к памяти их (даже если просто люди, не гении) должно заставить задуматься: что Он сказал, это ли, что я услышал? Его или себя несу я людям?

Этот вопрос встал передо мной, когда я поставил последнюю точку в предыдущей главе.

Когда же я правильно понимал его: тогда или сейчас? О чем же писал он, кем был его Олег: жертвой или предателем?

Боюсь, что, несмотря на весь предыдущий анализ, жертвой. Так - по эмоции, которая, одна, и противостоит рассуждению.

Одна. Но разве этого мало?

Допустим, Пушкин писал о предательстве. Так мыслил. Так ощущал. Где же следы его эмоции? Нет их. Хотя поэт даже в самом эпическом своем произведении остается лириком. На то и поэт.

Факт предательства есть. Осуждения нет. Напротив, именно в тот момент, когда Олег прощается с конем, то есть, в соответствии с анализом, в момент предательства, я вместе с ним разделяю горестное чувство прощания с другом, прощания не желанного, но необходимостью продиктованного. А что "необходимость" эта - самосохранение, понимаю головой, но не эмоцией. И строку - "Вскрикнул внезапно ужаленный князь" - тоже эмоцией - как роковую предначертанность, а не возмездие. И после, вслушайтесь в эту грустно-величественную ноту: "Ковши круговые, запенясь, шипят На тризне плачевной Олега... Бойцы вспоминают минувшие дни И битвы, где вместе рубились они". Да разве возможна такая эмоция, если о предательстве речь?

Нет, не о предательстве писал Пушкин, но о роке, не о возмездии, но о бессилии человека перед судьбой. Эмоцией - так. Всей структурой стиха - так.

Значит, ошибка в анализе? Думаю, что нет. Боюсь, что эмоция подвела не только меня, но и поэта, Пушкина: он сам не заметил предательства, которое, как гробовая змея в черепе коня, скрывалось в самом материале, или, говоря языком современной науки, в избранной им модели.

Так бывает нередко - ведь в эпическом произведении перед нами предстает не только произведение, то есть некая конструкция, созданная художником для выражения его идеи, но и сама жизнь, из материала которой творится эта конструкция. Потому и восприятие наше может быть двойственным: одно, определяемое конструкцией, другое - материалом. Именно это и обуславливает саму возможность расхождения между интерпретацией и авторской позицией.

(Так, один читатель говорил мне:

- Правильно Толстой Лев ее под паровоз кинул, туда ей и дорога. Ну, чего ей нужно было: муж такой - выше генерала, в доме что хочешь, а она... (здесь мой собеседник неудобопроизносимое слово употребил).

Не ситуацию романа оценивал он, а некую жизненную ситуацию, извлеченную из романа и как бы независимую от него. И в этом нет неправоты. Будь он писателем, он, быть может, использовал бы ту же ситуацию, но всей структурой романа повернул бы ее по-другому, к своей идее.).

И, следовательно, вина интерпретаторов не в самом факте интерпретации (читатель всегда интерпретирует, вносит в текст свое, субъективное), а в том, что, используя произведение как материал для собственных построений, он выдает их как построения самого автора. Простительно еще, если это ошибка, если это от неумения прочесть правильно. Преступление, если это позиция (а сплошь и рядом именно это узаконивается), если чужой текст принципиально рассматривается как материал для самовыражения. Тут уж хочется призвать к элементарной этике. Именно это - элементарная порядочность - заставляет меня, принеся извинения поэту, сказать: то, что обнаружил анализ, не есть идея произведения, но эта та идея, которая есть в материале произведения. Кажется так. А может быть, только кажется?

Урок по предмету, который, к сожалению, не изучается

И при этом не задумываются эти самые ученые, что при этом и самой эвристики не останется. Потому что она рождается на пути к решению тех самых задач, которые они отдадут машинам.

На том самом пути, который рождает и сомнения. Машины за нас сомневаться не будут. Они будут идти к цели (поставленной перед ними) прямо, без отклонений, "по кратчайшему расстоянию между двумя точками". Решая задачу о том, сколько будет дважды два, они получат ответ, не задумавшись по поводу того, что то же самое они могли получить сложением или возведением в степень, или о том, что, странно: одиножды один подчиняется другому закону, с чего бы это, или уж совсем черт знает о чем: что, мол, что это такое - "жды", откуда это в языке? И мы уже не задумываемся над всем этим по пути, потому что пути-то и не будет. И это станет началом нашего творческого бесплодия, ибо утратим мы на этом все ассоциации, которые могли бы возникнуть, и мысли, которые могли бы родиться.

Готовые истины, добытые другими (потому и готовые - для нас) - сомнительный подарок, троянский конь. Ибо они метафизируют нас, вводя в застывший, затвердевший мир. А ведь в головах тех, кто их добывал, они вываривались в "питательном бульоне". И этот "бульон", поверьте, нередко полезнее самой истины, потому что заставляет нас войти в саму атмосферу мышления ученого, делает из нас самих искателей и производителей новых идей, в которых так нуждается человечество.

И тогда приходят толкователи, интерпретаторы, практики истины, те, которые не сомневаются. И, уже не видя всех ее связей, не зная, что стояло за ней, делают ее прямой и несгибаемой, как палка. И, в отличие от той, которая сделала из обезьяны человека, эта палка делает из обезьяны вооруженную обезьяну. Зачем было браться за перо? Затем, чтобы увеличить число не вооруженных обезьян, но людей: тех, которые думают, тех, которые называются Homo Sapiens.

* * *

Я не просил Якова Островского разрешить мне полностью повторить его сочинение. Зачем?

Искать его… А вдруг не согласится…

А так хочется быть рядом с единомышленником. Повоевать с ним вместе против общих врагов. И хочется помочь его читателям не убояться,- чего Яков Островский невольно достиг,- необычности выводов из обнаружения и снятия противоречий элементов текста.

Нет, он прав. Осторожность ого как нужна. Но и смелость – тоже.