С. Воложин

С. Воложин

ПУШКИНА?

В. Брюсов

ПРЕДИСЛОВИЕ

А пушкинскую прозу вы понимаете?

Дикий вопрос, казалось бы. Драма же в том, что хорошо еще, если каждый сотый представляет, что вопрос этот - больной. В большинстве - не понимаем и даже не догадываемся об этом.

Я мечтаю: если б министром просвещения был я (или не знаю, кем надо быть) - я б отменил в общеобразовательных школах рисование, пение, литературу, а ввел бы уроки образного языка. И чтоб на уроках этих не абстрактно учили, чем что выражают художники кисти и пера, а открывали бы художественный смысл одного за другим конкретного художественного произведения. То есть отвечали бы на вопросы типа: зачем,- с точки зрения идеи целого романа или картины, фильма или симфонии,- творец применил тот или другой элемент. Суметь ответить - это суметь научиться образному языку этого (и больше никакого) произведения.

Я сам так худо-бедно, но научился.

И поскольку такой подход,- то есть словно открытие для себя вкуса моря по нескольким каплям,- ультраредок, постольку я начал восполнять дефицит - записывать свои открытия.

- Но частностями можно доказать, что угодно, скажете.

- Да,- соглашусь.- Но если их очень много, и они очень разные, то доказательство приобретает характер, я не побоюсь сказать, приближения к научной истине.

Вот я и представлю на ваш суд, читатель мой, как я десять лет тому назад "поспорил" с мэтрами о "Станционном смотрителе" Пушкина, как усомнился в своей правоте, стал наращивать доказательства и как из этого вышел, скажем так, шажок к открытию художественного смысла "Повестей Белкина".

1985 г.

Виктор Шкловский написал как-то, что люди проливающие слезы над киновариантом повести "Станционный смотритель", "Коллежским регистратором", попросту не понимают Пушкина.

Смотрите - Шкловский:

А Вадим Кожинов в благополучном касательно Дуни финале "Станционного смотрителя" видит даже момент, уравновешивающий жизненные противоречия, и знак (один из знаков) ренессансной гармоничности Пушкина, величайшего представителя особого русского Возрождения.

Кожинову плевать, например, на иронический эпиграф к "Станционному смотрителю":

проиллюстрированный в повести картинами униженности и бесправия нашего "диктатора" у себя на станции. А ведь в эпиграфе сжато выражается душа произведения, его сверхзадача. И она никак не приводится к кожиновскому "уравновешиванию противоречий" и "ренессансной гармонии". Или другой пример - эти мыкания Вырина в Петербурге, отказ его от даже попытки жаловаться на гусара - разве тут не продолжение его "диктаторства", теперь уже - в столице, где, вообще говоря, есть кому повлиять на гусара во имя справедливости, если б она существовала.

Не знаю, над судьбой ли Дуни только плакали зрители, глядя фильм "Коллежский регистратор", но читая "Станционного смотрителя" жалеть есть кого - маленького человека, самого бесправного смотрителя в первую очередь. Да и его дочь, ставшая ухоженной содержанкой, не намного больше получила прав, чем их имел ее отец. Могла ли, например, она взять к себе отца, будь он жив? Нет, конечно. Он ведь не одобрил бы ее положения содержанки и не смирился бы с ним. И как бы себя чувствовал при отце ее любовник гусар. Потом: так ли уж замечательно для самой Дуни - быть содержанкой? Вон - даже детей своих не может привести на могилу к их дедушке. Наконец, смерть не кого-нибудь - отца, как-никак - особенно смерть, в которой она виновата,- не вызывает ли к ней жалость, к несчастной, вынужденной так расплачиваться за желание счастья и за достижение какой-то доли этого счастья...

И разве может служить хоть мало-мальски моральной компенсацией Дуне шестерка лошадей, служанка-кормилица, богатая одежда ее самой и ее детей и сама сытая ее жизнь. И даже как материальная компенсация - может ли это все быть надежным? Не развеется ли как дым, как только ее гусар сменит любовницу, или женится, или как только Дуня подурнеет с годами...

Помня, как бесцеремонно пользовался гусар преимуществами своего привилегированного положения, не могла ли Дуня на могиле отца оплакивать и свою, будущую, может, близкую, очень возможную жизненную катастрофу? И уж, во всяком случае, это - плач по жалкой судьбе маленького человека в тогдашней России.

Так почему бы,- осмелюсь заявить, не видев кино,- не проливать зрителю слезы не "мимо Пушкина", а понимая Пушкина. Ведь благополучие Дуни служит не уравновешиванию (по Кожинову) противоречий в жизни, а усилению их, усилению ради развоплощения благополучия, ради (по Выготскому) противочувствия, которое приводит-таки к уравновешиванию, но не в жизни, а в душе читателя, приводит к катарсису, разрядке, что проявляется в плаче, в частности. И не сделай Пушкин Дуню хоть временно благополучной - меньше было бы нашего плача.

"Вот так-то!"- сказал бы я Виктору Борисовичу Шкловскому, если б он жил, если б я имел к нему доступ и если б я сам, такой как сейчас, жил бы 60 лет назад (потому 60, что моя цитата взята из статьи 1927-го года). Шкловский не хотел (так написано) исправлять ничего при переиздании - и вот недавно вышла в свет вот эта его давнишняя ошибка.

*

Я не рублю сук, на котором сижу. Впечатление - комплексно. Там и полуосознаваемое есть и неосознаваемое. А чтоб все, или побольше, осознать, нужно обдумывание или посредник, в данном случае - я. Получается,- если следовать за Горбовским, первая суть, усваиваемая во вторую очередь.

Если б не было впечатления у читателя и зрителя, было бы мне безнадежным занятием покушаться на его душу и сердце, оставалось бы уповать только на ум. А я, честно говоря, хоть и обращаюсь к уму моего читателя - себе на уме держу и попытку его взволновать. Взволновать смычкой злободневности и всяческой огромности с тем впечатлением, которое оставило художественное произведение.

А оно - при всей разнонаправленности его элементов, создающей противочувствие,- имеет все же некую доминанту, предпочтение направлений. Не будь у произведения этой доминанты, этого предпочтения, как бы искусство при своей (по Натеву) испытательной - на излом души - функции сохранило бы цель испытания: совершенствование человечества? И вот эта-то неосознаваемая подчас доминанта и воспринимается не рассуждающим, но чувствующим читателем. Так образуется впечатление, созвучное с тем, что вдохновило, - может, тоже недоосознанно, самого автора.

1986 г.

Меня мучает совесть. Недавно я вступил в "спор" с очень большими авторитетами насчет того, по Пушкину ли это - слезы отзывчивого читателя повести "Станционный смотритель"? Читаешь их - выходит, что слезы "мимо Пушкина", обдумаешь - вроде, наоборот. Но в моих доказательствах не нашлось места для рассказчика, человека, перед глазами которого проходило вступление к истории Дуни и ее отца, Вырина. Ему Вырин рассказывал саму историю, и сынишка пивовара - ее финал. Зачем этот рассказчик?

Кроме того, когда я перечитывал повесть - у меня лично слез она не вызвала, хоть я довольно отзывчивый читатель.

Наконец, главное: я перечитал статьи Белинского о пафосе Творчества Пушкина и статью Полякова о "Полтаве" и - усомнился в собственном выводе относительно "Станционного смотрителя".

Однако, кому какое дело до моих сомнений насчет каких-то исчезающе малых мелочей давно написанной повести?

А вот дело.

Художественное произведение - идеологическое образование, в котором каждый кусочек на идею работает. А раз на идею, значит, касается важных сторон жизни. Важные же стороны жизни в любой ее момент (в том числе и сегодняшний) как-то связаны со всей историей: частью - по принципу антитезы, противоположности, частью - по принципу аналогии, похожести.

Так что в области искусства все - нас касается.

Итак, не натянул ли я жалостливости, не превалирующей в пушкинской повести на самом деле? Не прав ли все же Шкловский:

Не прав ли как бы вторящий Шкловскому Кожинов, мол, кончается-то повесть на бодром настроении рассказчика.

Действительно:

"И я дал мальчишке пятачок и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных."

Такой конец, мол, вместе с благоустроенностью Дуни - не зряшный ход, а свидетельство уравновешивающей тенденции Пушкина, представителя своеобразного русского Возрождения (а Возрождение - это, в первую очередь, гармония, цельность видения мира).

И не в том же ль духе нужно понимать Белинского:

"Пушкин не дает судьбе победы над собою; он вырывает у ней хоть часть отнятой у него отрады."

Что из того, мол, что печальна участь Самсона Вырина; и что не Дуню, мол, первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса; и что не от будущих обещанных путевых наблюдений рассказчика, а вот от этой, мол, истории о Вырине "сердце наше исполнится искренним состраданием" ко "всему сословию станционных смотрителей". Что из того, мол, что грустные обобщения есть в повести. Они - не без иронии ("сословие"). И все-таки, мол, Дуня-то пока-то - счастлива, не брошена гусаром. Да и рассказчик, мол, при всем его сострадании удовлетворение нашел-твки - удовлетворение литературного свойства: получил оригинальную концовку рассказа и не жалеет "ни о поездке, ни о семи рублях".

Но!..

*

Эти семь рублей особенно занимательны - не стоит ли и больше заплатить за интересную развязку. Да и за литературно-красивый осенний тоскливый пейзаж:

"Это случилось осенью. Серенькие тучи покрывали небо; холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев... Мы пришли на кладбище, голое место никем не огражденное, усеянное деревянными крестами, не осененными ни единым деревцом. Отроду не видал я такого печального кладбища."

И всего за семь рублей!

*

А теперь взгляните на начало "Повестей покойного И. П. Белкина". Там есть примечание Пушкина:

"В самом деле, в рукописи г. Белкина над каждой повестию рукою автора надписано: слышано мною от ТАКОЙ-ТО ОСОБЫ (чин или звание и заглавные буквы имени и фамилии). Выписываем для любопытных изыскателей: Смотритель рассказан был ему титулярным советником А. Г. Н...."

То есть не только Пушкин, представившийся издателем рукописей некоего Белкина, но и сам Белкин, фигурально говоря, мог бы отмежеваться от прохладцы титулярного советника А. Г. Н. к коллежскому регистратору Самсону Вырину.

Шкловский заметил, что слова: “Авось,- думал смотритель,- приведу я домой заблудшую овечку мою"- даны Пушкиным в кавычках, когда остальной рассказ смотрителя дан рассказчиком А. Г. Н. без кавычек. То есть А. Г. Н. не соглашается,- надо понимать Шкловского, - относиться к Дуне как к блудной дочери, пострадавшей, как легендарный блудный сын. То есть,- рассуждаю далее,- А. Г. Н. относится к Дуне как к мелкой хищнице,- удачливой, как показал финал.

Что ж, можно согласиться со Шкловским, если он на это намекал. Больше того, замечу: А. Г. Н. не разделяет, по-видимому, и последних слов Вырина, взятых тоже в кавычки, может, не только для того, чтоб обозначить конец выринского рассказа (как обозначено начало):

" "Вот уж третий год,- заключил он,- как живу я без Дуни и как об ней ни слуху, ни духу. Жива ли, нет ли, бог ее ведает. Всяко случается. Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да в бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь да пожелаешь ей могилы..." "

Так если это слова Вырина, то А. Г. Н. не обязан с ними соглашаться. Что дурой А. Г. Н. Дуню не считает можно заключить из таких его личных замечаний о ней: “Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня", "она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет". А Шкловский еще определеннее концентрирует: "Дуня уже в четырнадцать лет была большой специалисткой по поцелуям".

Так что А. Г. Н. был действительно особого мнения насчет бед смотрителя. Удачно заметил Шкловский, что самые слезы смотрителя (по пушкинскому тексту) "отчасти возбуждены были пуншем, коего вытянул он пять стаканов". А я еще замечу, как безучастно в своем эстетизме наблюдателен А. Г. Н.:

"Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые ЖИВОПИСНО отирал он своею полою, КАК УСЕРДНЫЙ ТЕРЕНТЬИЧ В ПРЕКРАСНОЙ БАЛЛАДЕ ДМИТРИЕВА." [Шрифтом выделено мною.]

Или этот счет - пять стаканов пунша!.. Как те семь рублей...

Себе на уме этот господин А. Г. Н. И довольно холоден, думаю, ко всему "сословию станционных смотрителей", раз так прохладен к тому, память о котором ему "драгоценна". Она драгоценна, видимо, как прототип рассказа в составе "путевых наблюдений", которые надеялся издать А. Г. Н. И "искреннее сострадание", пожалуй, господину А. Г. Н. нужно как новинка на фоне общего мнения дворян насчет станционных смотрителей как вредных людей.

Во всем прав Шкловский за исключением одного: читатели-то воспринимают Вырина и Дуню мимо титулярного советника А. Г. Н., а не "мимо Пушкина", как написал Шкловский. И воспринимают-то так читатели не только советские, чувствительные к социальной несправедливости, но и как минимум, читатели, современники Пушкина.

Дело в том, что во времена Пушкина реализм был еще вновинку. В распространенных тогда романтических произведениях герой или рассказчик были рупорами автора. Лишь реализм стал отграничивать автора от рассказчика и героя. В издании "Евгения Онегина", например, перед первой главой был пушкинский рисунок, изображавший самого Пушкина рядом с Онегиным на набережной Невы. - Чтобы даже зрительно отделить себя, Пушкина, от героя. В общем, отделение автора от героя и рассказчика было свежим явлением и обращало на себя внимание.

В "Повестях Белкина" отличие не так резко бьет в глаза. Зато здесь рельефнее субъективированное повествование - точки зрения автора и рассказчика не совпадают. Например, можно ли заподозрить, что Пушкин разделяет такую вот философию:

"В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: ЧИН ЧИНА ПОЧИТАЙ, ввелось в употребление другое, например: УМ УМА ПОЧИТАЙ? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать?"

А теперь подумаем, мог ли такую философию исповедовать Белкин, поставленный Пушкиным между титулярным советником А. Г. Н. и собой? - А бог его знает. Но вот что Белкин не мог этак, по сути равнодушно, относиться к "сословию станционных смотрителей", так это точно.

Вспомнить хоть эти насмешливые пять стаканов пунша и семь рублей - "автор" же, то есть Белкин - просто высмеял титулярного советника А. Г. Н. А заодно и задумки этой холодной души вызвать сострадание к смотрителям.

Что Белкин действительно жалостливее А. Г. Н. следует из внимательного прочтения письма "издателю", т.е. Пушкину, написанного "соседом" Белкина по поместьям. Этот "сосед" нарочно сделан Пушкиным ярым и жестоким крепостником, "по части хозяйства весьма смышленым". И вот этот сосед, туповатый, к тому же, рисует такую подробную картину "неопытности и мягкосердия" Белкина к крестьянам, что нам как дважды два - четыре должно быть ясно, что к смотрителям Иван Петрович Белкин относился посердечнее своего "рассказчика" - титулярного советника А. Г. Н. Иван Петрович, наверно, вообще к любому герою чуток (он - из села Горюхино). Эта мысль подтверждается от "соседства" Белкина с нечутким помещиком из села Ненарадова (тот все не нарадуется своему благополучию).

Но, в общем, ненавязчиво Пушкин наталкивает читателя на сострадание выриным - и Шкловский ошибся.

Или Шкловский в Белкине ошибся? А что там Пушкин думал за двойной оградой - не понять?

Или я совсем зря усложняю: притягиваю эту двойную ограду, а Пушкин так - без толку и смысла назвал повести повестями Белкина и уж по крайней мере зря ввел примечание, что Белкин их слышал от следующих лиц?

Что ж, проверим.

*

Возьмем "Гробовщика".

Есть ли там дистанция между Белкиным и приказчиком Б. В., якобы рассказавшим Белкину эту историю?

Отношение Белкина к третьему сословию, к набирающей силу мелкой буржуазии (фабула рассказа состоит в том, что было после переезда нажившегося гробовщика в новый дом), отношение - отрицательное. Судить хотя бы по эпиграфу:

Державин

Эпиграф-то точно не произносился приказчиком Б. В. Такое пессимистическое обобщение - оно-то точно белкинское.

Но негативизм сквозит и в самом тексте (от имени приказчика ли некоторые интонации?):

"Он разрешал молчание разве только для того, чтоб запрашивать за свои произведения [похоронные принадлежности] преувеличенную цену у тех, которые имели несчастие... в них нуждаться."

"Наследник [усопшей Трюхиной] благодарил его рассеяно, сказав, что о цене он не торгуется, а во всем полагается на его совесть. Гробовщик, по обыкновению своему, побожился, что лишнего не возьмет; значительным взглядом обменялся с приказчиком..."

Видимо, у гробовщика был сговор с приказчиком, что тот пошлет именно за ним, а не за конкурентом, лишь только Трюхина умрет, и за то приказчик получит магарыч от гробовщика, и тем больший, чем больше обдерет гробовщик наследника.

И еще - из сна:

А то, что все мертвые (из того же сна) за Курилкина заступились, как-то тоже означает, что и за их похороны была взята "преувеличенная" плата.

Теперь спрашивается: стал бы какой-то приказчик Б. В. ТАК рассказывать мелкому помещику Белкину историю, случившуюся хоть бы и не с ним, хоть бы и с тем, кто его, приказчика, объегоривал или с кем он, приказчик, кого-то объегоривал? Он же безнравственную подноготную (выражаясь по Марксу) грабительского первичного накопления капитала рассказал, как на исповеди.

Или следующий вопрос: пусть мыслим такой приказчик, который читал Шекспира и Вальтера Скотта, но возможно ли, чтоб он отличал "нынешних романистов" от каких бы то ни было других по особенностям стиля?

И потом: каким отчуждением отдает все-все в "Гробовщике", что касается будней и праздников ремесленничества:

теснота

"...в кухне и гостиной поместились изделия хозяина: гробы всех цветов и всякого размера..."

безвкусица и нелепость

"...обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки..."

Наверно, это пестро для европейского наряда ХIХ века.

И еще.

"Пили здоровье Москвы и целой дюжины германских городов, пили здоровье цехов вообще и каждого, в особенности."

Узость, ограниченность интересов, все о деньгах, расходах, доходах...

"...вскоре они разговорились дружелюбно... "Каково торгует ваша милость?"- спросил Адриян. "Э-хе-хе,- отвечал Шульц,- товар не то, что ваш: живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не живет." - "Сущая правда,- заметил Адриян,- однако ж, если не на что купить сапоги, то, не прогневайся, ходит он и босой, а нищий мертвец и даром берет себе гроб". Таким образом беседа продолжалась у них еще несколько времени..."

Какая-то антипатия чувствуется в повести не только к неприятной профессии гробовщика, но и вообще к ремесленничеству, представленному немцами со стороны их несимпатичности для русского квасной кондиции.

Как отчужденно замечено, что Адриян стал помогать расставлять мебель в своем доме, что "господин и госпожа Шульц и дочка их, семнадцатилетняя Лотхен, обедая с гостями, все вместе угощали и помогали кухарке служить".

А эти манеры: “Юрко ел за четверых; Адриян ему не уступал"; "иным из них случалось даже ночевать у Юрки с воскресенья на понедельник" [после пьянки],- сам внешний вид: “толстый булочник и переплетчик, коего лицо

Казалось в красненьком сафьянном переплете".

В общем, тот, от кого идет рассказ, смотрит на них всех, как на каких-то копошащихся навозных жуков и не может быть ни из числа ремесленников, ни приказчиком. Тем, от кого идет рассказ в "Гробовщике", является лицо, далеко отстоящее на сословной лестнице от ремесленников и приказчиков, то есть, выходит, им является сам Белкин. Это хорошо согласуется и с его отношением к процветающей бессовестности как к дряхлеющей вселенной, что из эпиграфа, согласуется и с литературными отвлечениями (Белкин же - писатель).

А от приказчика Б. В. взяты - получается - лишь сюжетные ходы: нелепая обида на мимолетный смех над Адрияном его родного по духу окружения при тосте: "За здоровье тех, на кого мы работаем". От приказчика Б. В. взята идея обидчивого спьяну приглашения Адрияном мертвецов на свое новоселье. И от приказчика - сон Адрияна, в котором мертвые пришли и учинили дебош за преувеличенную плату, взятую Адрияном за похороны их.

Увидеть же в этом всем образ угрызений совести, забитой и не проявляющей себя в реальной жизни этих представителей начинающейся буржуазии, - в те годы мог либеральный дворянин только. То есть Белкин.

Так что и в "Гробовщике" есть дистанция между тем, от кого рассказ якобы произошел (услышан), и тем, кто его записал (Белкиным).

*

Гораздо менее заметна разница между Белкиным и первоисточником "Метели" и "Барышни-крестьянки". Предположим, что Пушкин не сделал бы примечания, мол, эти две повести рассказаны Белкину девицею К. И. Т. Что тогда?

Утверждаю и берусь здесь доказать со ссылкой на текст, что Белкин несколько отстраняет себя от повествования.

"Марья Гавриловна,- пишет Белкин в "Метели",- была воспитана на французских романах и, следственно, была влюблена".

Это ведь - с усмешкой. И, "следственно", все несчастье, описанное дальше,- под стать этой усмешке, не так уж оно, несчастье, глубоко и серьезно, - по большому счету усмехающегося,- как, впрочем, и последующее счастье - под стать юмору (опять - некое отстранение), с каким описаны "военные действия" Марьи Гавриловны против нового объекта - Бурмина.

И как ни смягчает Белкин в "Барышне-крестьянке" свою характеристику уездных барышень, все же и тут она - ироническая, особенно вот в этой части и особенно в выделенных мною словах:

"Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был произвести в кругу наших барышень. Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; СВЕРХ ТОГО НОСИЛ ОН ЧЕРНОЕ КОЛЬЦО С ИЗОБРАЖЕНИЕМ МЕРТВОЙ ГОЛОВЫ. Все это было чрезвычайно ново В ТОЙ ГУБЕРНИИ. Барышни сходили по нем с ума."

Это ж пародия на Татьяну и Онегина.

Я даже рискую высказать мысль, что не было нормой и тогдашнего языка такое:

"...Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу."

А применив такое отклонение Белкин обнаружил свое несерьезное отношение к семнадцатилетней Маше. Да и к семнадцатилетней Лизе, и вообще к рассказам девицы К. И. Т.

Почему же? А потому, что "вообще их разговор - хоть милый, но несносный вздор", розовый подстроенный идеал. Владимир беден - так он из-за нелепого венчания разобиделся до такой степени, что соединение в ближайшем будущем невозможно, а потом вовремя грянувшая война убрала его из жизни. И вот со временем является богатый Бурмин. Маша и Бурмин оба повенчаны с кем-то и не могут - перед богом - принадлежать друг другу. Ну, так пожалуйста: оказывается, что это они друг с другом повенчаны. Отец богатого (в будущем) Алексея в ссоре с отцом Лизы и благословленное родителями соединение любящих невозможно - так пожалуйста: родители случайно мирятся.

Честно говоря, меня несколько беспокоит эпиграф к "Барышне": "Во всех ты, душенька, нарядах хороша". Его можно объяснить в том смысле, что Белкин, мол, верит в силу красоты (ведь Алексей решился же не слушаться отца и жениться на крестьянке). А это уже нечто серьезное.

Зато для "Метели" взяты строки из "Светланы" Жуковского. В "Светлане" же все ужасы, какие случились вначале, случились во сне, а наяву произошел happy end, то есть ужасы оказались несерьезными, какими я, вслед за Белкиным, и счел начальные несчастья Марьи Гавриловны.

Я, впрочем, опять же, вслед за Белкиным, и счастье ее оценил как не очень высокой пробы. Соответственно, нужно бы и в счастье Светланы усомниться как-то, что, кстати, возможно, так и мыслилось Жуковским (вспомним несчастную любовь самого Жуковского к Маше Протасовой, любовь, которая окрасила все творчество Жуковского и, следовательно, все его мироотношение). Жуковский вполне мог, а Белкин - вслед за ним, "Светлану" с ее счастливым концом понимать как неосуществимую в жизни мечту. А это - опять - серьезно.

Но в общем, переиначив Пушкина, можно было б сказать от имени Белкина:

Всегда я рад заметить разность

Между рассказчиком и мной.

От нашего пр-р-ристального взгляда ускользнул "Выстрел".

И здесь все не просто.

Сильвио - главный герой повествования - был демонической личностью, выдающейся, и, как все исключительные дворяне по всей Европе того времени (времени феодальной реакции после поражения Наполеона и дворянских революций, то тут, то там вспыхивавших против этой реакции), Сильвио сделался революционером:

"...Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами."

Так кончается "Выстрел".

Образом всеевропейской реакции, по-моему, является скука в местечке ****, где познакомился с Сильвио рассказчик, и скука в бедной деревеньке Н** уезда, где жил этот рассказчик спустя пять лет:

"...в бедной деревеньке Н** уезда... Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении. До обеда кое-как еще дотягивал я время, толкуя со старостой, разъезжая по работам или обходя новые заведения, но коль скоро начинало смеркаться, я совершенно не знал, куда деваться. Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все сказки, которые только могла запомнить ключница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащенную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь, побоялся я сделаться ПЬЯНИЦЕЮ С ГОРЯ, то есть самым ГОРЬКИМ пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде. Близких соседей около меня не было, кроме двух или трех ГОРЬКИХ, коих беседа состояла большею частию в икоте и воздыханиях. Уединение было сноснее."

Можно, конечно, сказать, что отсутствие невест в местечке **** и малое число книг в деревне Н** уезда - это случайность. Но я уже многократно доказывал себе, что, по крайней мере, у великих случайностей в произведении не бывает.

Рассказчик И. Л. П. не мог, например, как автор "достаточного биографического известия" о Белкине - радоваться в своем Ненарадове хозяйственными радостями. Этот И. Л. П. вообще отличался от дворян среднего уровня, "имея от природы романтическое воображение..."

Его и демонический Сильвио выделял из всех: любил и дорожил его мнением.

В общем, уездная и деревенская скука в "Выстреле" есть не просто скука. Да и городская суета представляется мне тоже видом скуки для человека незаурядного.

Настоящими людьми тогда были романтики в жизни, а в искусстве им соответствовали представители так называемого гражданского романтизма. И кончали они, и те и другие, зачастую, вооруженной борьбой не на дуэлях.

Выступление Ипсиланти в османской Молдавии имело целью пробить дорогу от России к Греции, томящейся под турецким игом. Это выступление было звеном в цепи других революционных выступлений: в Португалии, Испании, Италии, Греции, в Петербурге на Сенатской площади.

Сам Пушкин примыкал к этому всеевропейскому (и латиноамериканскому) движению.

Но все романтики - дворянские революционеры, веками боровшиеся за уважение самодержцем прав дворянина, - одни за другими потерпели поражение, не привлекая народ к борьбе за свободу. И самые умные среди уцелевших - к таковым относился и Пушкин - поняли, что что-то не так. Что история имеет какие-то свои законы. Самые мудрые стали склоняться к реализму и историзму. А самые прозорливые из мудрых стали поворачивать еще до военных поражений. И среди именно таких и был Пушкин.

Рассказчик И. Л. П. тоже утратил свой романтизм, но, по-видимому, идя по другой дороге. По столбовой. Как все. Просто его пообтерла жизнь. И. Л. П. из романтичного юноши стал подполковником И. Л. П. (для которого выступление Ипсиланти стало "возмущением Ипсиланти"). И уже в качестве подполковника, вспоминающего молодость, он рассказывает о Сильвио Белкину.

Как же Белкин относится к Сильвио, к молодому и к пожилому И. Л. П.?

Сильвио, за исключением последнего абзаца повести (процитированного), дан с точки зрения молодого романтичного офицера в младшем чине и с точки зрения молодого человека в отставке, дан - положительно. Описание разбито на две главы, действие которых разнесено на пять лет друг от друга. Значит, и через пять лет рассказчик еще не очень переменился.

Последний (цитировавшийся) абзац - на другой временной дистанции. Протяженность ее неизвестна. За это время И. Л. П. вернулся из деревни в армию и дослужился до подполковника, рассказавшего историю Белкину. Где-то вначале этого периода Сильвио стал этеристом, потом погиб.

А Белкина, по-видимому, поразила перемена отношения И. Л. П. к Сильвио. Эта для-Белкина-поразительность выражена, в частности, краткостью сообщения о новой, гораздо более значительной истории Сильвио. Впрямую этот шок выражен неожиданной холодностью и ультрасухостью тона рассказчика:

"Граф [тот, с кем стрелялся Сильвио в отложенной дуэли-мести] замолчал. Таким образом узнал я [И. Л. П.] конец повести [дуэли, растянутой на пять лет], коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я не встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами."

Можно, опять-таки, сказать, что это просто необходимый эпилог после слов графа. И что Белкин демонстрирует просто такт рассказчика, закончившего один случай и не переходящего на другой, к дуэли не относящийся. Но если мы договорились, что все - не случайно, то не случаен именно такой эпилог, не случайна его иномасштабность, его краткость и сухость.

Есть, есть разность между рассказчиком и Белкиным.

Итак, есть разность между всеми, заявленными якобы Белкиным же, рассказчиками историй и им самим.

1995 г.

Далее я буду все меньше пользоваться записями десятилетней давности, потому что тогда и там я впал, теперь вижу, в фальшь. Что-то и тогда ныло в душе, но я не знал, в чем дело. Сейчас, кажется, знаю. Попробуем найти художественный смысл пушкинского сборника под названием " Повести Белкина".

Каким предстает перед нами Белкин?

Не зря Пушкин "заставил" в 1823 году родителей Белкина умереть, самого Ивана Петровича подать в отставку из армии, принять вотчину, а через два года, в 1825-м "устроил" Пушкин такую сцену (из письма соседа):

"...приехав однажды к нему, потребовал я хозяйственные книги, призвал плута старосту и в присутствии Ивана Петровича занялся рассмотрением оных. Молодой хозяин сначала следовал за мною со всевозможным вниманием и прилежностию; но как по счетам оказалось, что в последние два года число крестьян умножилось, число же дворовых птиц и домашнего скота нарочито уменьшилось, то Иван Петрович довольствовался сим первым сведением и далее меня не слушал, и в ту самую минуту, как я своими разысканиями и строгими допросами плута старосту в крайнее замешательство привел и к совершенному безмолвию принудил, с великою моею досадою услышал я Ивана Петровича, крепко храпящего на своем стуле."

Белкин и любой оброк считал несправедливым, потому воровство птицы и скота со своего двора - оправданным, тем более, что польза налицо - "число крестьян умножилось".

Вы верите, что среди дня, в присутствии гостя можно уснуть? Просто Белкин, удовлетворенный результатом заведенных им порядков, нашел способ ненавязчиво побудить соседа не вмешиваться в них. Эта бестактность - храп - верх тактичности.

И совсем не потому он поручил все дела своей ключнице, что та сказки знала, а потому, что та всем была кумой. И потому же, в интересах крестьян, сменил старого "исправного и расторопного старосту" на избранного самими крестьянами.

Частично того же, совестливого, происхождения, думаю, и аскетизм Белкина:

"Иван Петрович вел жизнь самую умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда не случалось мне видеть его навеселе (что в краю нашем за неслыханное чудо почесться может); к женскому же полу имел он великую склонность, но стыдливость была в нем истинно девическая."

Взять в наложницы дворовую девку - это, как тот гусар Дуню,- унизить ее человеческое достоинство, а жениться - это неизбежные преувеличенные расходы, на которые не зарабатываешь.

Человек не от мира сего, а от какого-то сверхбудущего, взявшийся своими крохотными усилиями (как по теории малых дел, возникшей в конце того же века, после очередного поражения освободительного движения, народничества). Белкин как бы предчувствует поражение 14 декабря 1825 года, но идеалу (раз есть к чему-то "нерадение", то есть - во имя чего), "общему молодым нашим дворянам" остался верен. Причем, из письма соседа можно вывести, что до смерти верен.

Таким же он предстает и в собственно повестях. Он сочувствовал низам общества и людям, боровшимся за свободу. Он совсем не соглашался уповать на будущее в лице набирающей силу бесчестной мелкой буржуазии. Он сохранил идеалы равенства, он против, например, браков по расчету. Но идеалы эти для него представляются реально недостижимыми (частные факты достижения,- скажем, того же счастливого брака не по расчету, - лишь подтверждают правило их вообще-то недостижимости). Питая отвращение к самому мобильно развивающемуся способу хозяйствования - первичному капитализму, - он с неизбежностью приходит ко всемирной скорби ("дряхлеющая вселенная") предромантиков-экстремистов.

Потому, может, и придал Белкину Пушкин некий экстремистский же стиль повествования - крайне, как бы это сказать,- аскетический, лаконичный. Никакого украшательства - как скромнейшая жизнь Ивана Петровича.

*

Ну, а как отнесся к Белкину Пушкин?

Сложнейший вопрос. Пушкин же - кажется - лишил себя всех средств самовыражения, все отдав героям, рассказчикам, "автору", его соседу...

Впрочем, несколько строк от себя он все-таки написал. И первое - эпиграф к главке "От издателя":

Н е д о р о с л ь.

Неужели Пушкин от Белкина дистанцируется как лидер литературной элиты (кем он и был) от семейного графомана из глухой провинции?

"Сын их [Иван Петрович Белкин, по письменному свидетельству соседа] получил первоначальное образование от деревенского дьячка. Сему-то почтенному мужу был он, кажется, обязан охотою к чтению и занятиям по части русской словесности".

Считаем: если Белкин (по тому же письму) родился в 1798 году, а вступил в пехотный полк в 1815 году, то есть семнадцатилетним, то кроме "первоначального образования" гуманитарного у него могло быть только самообразование. А какое оно могло быть в полку?

Признаюсь. Я такой вострый оказался потому, что прочел теперь "Историю села Горюхина".

О ней есть следующий комментарий:

"Написана осенью 1830 года, в Болдине, вслед за окончанием "Повестей Белкина". При подготовке последних к печати Пушкин связал с повестями и "Историю села Горюхина", сделав Белкина его владельцем. Работа Пушкина над "Историей села Горюхина" прекратилась в связи с явной невозможностью провести через царскую цензуру это антикрепостническое произведение..."

Так вот, поверьте на слово, Пушкин там Белкина сделал - и это еще слабо сказано - темным провинциалом. А Лотман выражается еще круче, мол, автор Белкина оглупил.

Нет, Пушкин, выводя "Историю..." из "Повестей...", вряд ли просто забыл придать Белкину резко снижающие черты. О том свидетельствует тот же эпиграф из "Недоросля".

Действительно, кому соответствует Скотинин? Не белкинскому соседу. Тому совсем было не по душе писательство вообще и белкинское в частности.

Сосед пишет:

"Они [повести], как сказывал Иван Петрович, большею частию справедливы и слышаны им от разных особ".

Пушкин при этом делает свою сноску:

"В самом деле, в рукописи Белкина, над каждой повестию рукою автора написано: слышано мною от ТАКОЙ-ТО ОСОБЫ..."

Раз сосед пишет, что Белкин ему об этом сказывал, значит, сам он рукопись и не листал.

Таким же образом,- естественное предположение,- из бесед с Белкиным сосед узнал о вымышленности имен, о заимствовании названий сел и деревень "из нашего околодка", о существовании первой части неоконченного романа, о том, что "Повести..." - первый опыт. Раз соседи дружили (а они дружили), то много беседовали. А раз беседовали, то, конечно же, - о важном для себя. А для Белкина важно было писательство. Так если сосед не читал сам, так хоть слыхал о написанном.

И даже то, что часть множества белкинских рукописей находится у соседа, не означает, что он понял их ценность. В его сообщении этот факт равнозначен с нахождением другой части "множества" у ключницы:

"... Иван Петрович оставил множество рукописей, которые частию у меня находятся, частию употреблены его ключницею на разные домашние потребы. Таким образом, прошлою зимою все окна ее флигеля заклеены были первою частию романа, которого он не кончил."

И собственное письмо сосед не хочет, чтоб явилось перед читателями как творение писателя:

А если - не к соседу и не к ключнице, то скотининское "по мне" может относиться только к Пушкину.

Так, может, он над собою подшучивает? Пушкин - Скотинин!..

За год до написания "Повестей Белкина" бестселлером 1829 года стала не пушкинская "Полтава", а булгаринский "Иван Выжигин"; Пушкина "победил" на литературном поприще Булгарин, поставщик чтива. Оно годилось для низов общества, а верхи сами с ними сравнялись в пристрастиях, т.к. вслед за поражением декабристов снизились и духовные запросы их.

Где были дубы до небес,

Теперь одни лишь пни остались.

Булгарин это почувствовал и использовал. А Пушкину оставалось только злиться да извлекать уроки.

(В "Истории села Горюхина" он даже сделал Белкина фаном, бездумным почитателем Булгарина.)

Булгарин занимателен? Пусть и Белкин напишет занимательные истории, а я, Пушкин, их углублю в собственном стиле. И волки сыты, и овцы целы.

Что - для любителя занятности - "сказал" Белкин своими повестями? - Чего, мол, не бывает! Барышне удается водить за нос барина, мол, она - крестьянка и заставлять того делать безумства, вплоть до сословно наказуемых; другая, повенчавшись по ошибке не с тем, оказывается повенчанной с любимым; третей, очертя голову кинувшейся в водоворот жизни, его не зная, удается выплыть; четвертый, сатанист, вдруг стал человеком противоположного толка; наконец, такой бесстыжей роже, как гробовщик, снится совестливый сон.

Кстати, не зря, думается, Пушкин "Гробовщика" стал писать первым. В нем наиболее непосредственно выразилась сверхзадача всего сборника: совесть - вот выход к возрождению "дряхлеющей вселенной"; человечность в человеке не уничтожаема; на нее и нужно уповать.

Но Пушкин спрятал "Гробовщика" в самую середину, потому что он в тот период меньше всего хотел формулировать свой идеал. С реализмом он покончил (в "Полтаве"). Начинался новый период.

Здесь надо объясниться.

Что такое реализм?

Это можно пояснить психологической аналогией:

Вот, наверно, про Пушкина в этой-то фазе и писал Белинский:

"В Пушкине прежде всего увидите художника, призванного для искусства как для искусства... любящего все и потому терпимого ко всему."

Такую фазу, наверно, и изобразил посредством Белкина Пушкин в образе рассказчика "Станционного смотрителя", в образе занимающегося литературой титулярного советника А. Г. Н.

Действительно, если спуститься на уровень обувающегося, который с увлечением изучает запутанный узел, то для него в тот момент важен не результат, а процесс. Он как бы с любовью следит за каждым извивом шнурка. А в то же время этакая любовь ко всему есть в чем-то и безразличие ко всему. И вполне,- имея в виду все того же Пушкина-реалиста,- можно согласиться с Белинским еще:

"...он не принадлежит исключительно ни к какому учению, ни к какой доктрине..."

Но долго ли могла такая динамичная личность, как Пушкин, любоваться изворотами шнурков или "слезами, которые ЖИВОПИСНО отирал... [смотритель] своею полою, КАК УСЕРДНЫЙ ТЕРЕНТЬИЧ В ПРЕКРАСНОЙ БАЛЛАДЕ ДМИТРИЕВА"? - Думается, что не долго.

И во что Пушкину предстояло превратиться?

Мировоззрения, вообще говоря, превращаются друг в друга как бы по синусоиде: романтическая горка - отрезвляющий спуск - в ложбинку реализма и... новая горка и так далее. Ну, пусть бесконечная спираль - лучшее сравнение. Каждый следующий виток - выше предыдущего, вбирает в себя опыт того...

Вот и Пушкин. Пройдя огонь, воду и медные трубы, вольнодумство, ссылку, отрезвление от залетов, он оглядывает всю череду собственных перевоплощений и... все отвергает, но уже не как непринадлежащий исключительно никакому учению, а как втягиваемый в новый романтизм. Он, может, сам себе стесняется в этом признаться. И выход находит в том, что хоть и уже пристрастно, но дистанцируется от своих героев, рассказчиков, "автора", его соседа, символизирующих всякие фазы синусоиды мировоззрений, не разделяемых им, Пушкиным.

"Вопреки своим убеждениям" - во сне - гробовщик переживает угрызения совести. Вопреки убеждениям своего сословия Алексей решается жениться на крестьянке. Вопреки максиме господствующего религиозного фундаментализма о единственности и нерушимости брака, освященного церковью, Марья Гавриловна предприняла все же "военные действия" на любовном фронте и достигла-таки счастья. Вопреки расхожей морали Дуня доверилась шалопаю и тоже получила свое, может, временное, но счастье "со слезами на глазах". Вопреки своей морали сверхчеловека в духе как бы аристократического фашизма Сильвио стал человеком и даже отдал жизнь за свободу других. Все отрицают себя прежних, где бы они ни были на синусоиде мировоззрений. И со всех "точек" - оказываются нацелены на некую умудренную опытом гармонию.

От Белкина же Пушкину нужно было отмежеваться в особенности.

Кроме изгибающейся более или менее плавно синусоиды мировоззрений и идеалов есть на перегибах инерционные вылеты вон с синусоиды вообще. Это - для сугубых неконформистов, несгибаемо стойких, твердых и неподдающихся обстоятельствам и истории. Таков первоначальный Сильвио - вылет "вниз": ему омерзительна пошлая возня мелких самолюбий и - он плюет от презрения на всех и любого готов уничтожить - недочеловека. Таков Вырин - вылет "вверх": ингуманист, во имя высокой нравственности в иную минуту он Дуне смерти желает, в наказание за ее блуд; и ради торжества идеи он трагичен: герой гибнет - идея его остается жить.

Но кроме красивых объяснений вылетам вон с синусоиды можно подыскать и несимпатичные. Например, глупость, мальчишество, упрямство, неумение считаться с обстоятельствами. Таков Белкин. Особенно в "Истории села Горюхина". Мы, однако, видели, что следы его недалекости остались и в издании под названием "Повести Белкина".

С "высоты" своего мальчишеского утопизма, с "высоты" своего вылета над синусоидой он дистанцируется от всех (лишь Вырин, собрат по вылету с синусоиды, ему близок), он дистанцируется ото всех своих персонажей и рассказчиков (мы уже договорились, что умудренная опытом гармония, некое приятие - на уровне не Белкина, а Пушкина, На уровне же Белкина - дистанция и только).

Так от такого плоского дистанцирования Пушкину нужно было в свою очередь дистанцироваться, тем более, что он сам поворачивал к новому утопизму, к, так сказать, романтическому реализму, чем-то на романтический вылет вверх все же похожему - романтичностью.

Впрочем, потому же у Пушкина не только дистанцирование, но и симпатия. Так (вспомните эпиграф) и Белкин - недоросль Митрофан, и Пушкин - Скотинин: “Митрофан по мне".

Что Белкин не был нацелен в своих вольных сочинениях на какое-то приятие выведенных им людей свидетельствует и то, что он не написал повесть о себе и своих отношениях с соседом. А ведь и в них была удивительность: он дружил с ярым крепостником и тот с ним.

Нужно быть Пушкиным, чтоб увидеть сходство - позыв к гармонии - в повестях Белкина и в письме его соседа. Поэтому-то Пушкин "опубликовал" все письмо. И даже специально заакцентировал от себя лично:

"Помещаем его [письмо] безо всяких перемен и примечаний, как драгоценный памятник благородного образа мыслей и трогательного дружества..."

*

Рецидив некого романтизма у позднего Пушкина, по-моему, достаточно мало вспоминаемый факт. Мне он не был известен десять лет тому назад.

Теперь известен. И я вижу, в новом свете, что Шкловский и Кожинов не только не правы в своих суждениях о "Станционном смотрителе", но и в чем-то правы.

Действительно, Дунино "счастье со слезами на глазах" это все-таки счастье. Это, по Пушкину, умение ценить жизнь такой, какая она есть. Это лишь секунду назад оставленное любовное рассматривание изворотов запутавшегося узла при надевании обуви. И гусар Пушкину нравится-таки больше Вырина. Но и к слезам Дуни он не относится, как А. Г. Н. к живописным слезам Вырина. И чуткий читатель "Станционного смотрителя" должен-таки в какой-то мере плакать. Дуня уже шагнула от просто наслаждения минутой.

То же и с русским, якобы, Высоким Возрождением. Высокое Возрождение это действительно подъем на романтической горке на синусоиде идеалов и мировоззрений. А Пушкин же повернул-таки на подъем опять. Так что похоже. Но в "опять"-то все и дело. Пушкин помнит все и очень осторожно теперь заглядывает вверх, не так, как разворачивалось Высокое Возрождение - во всю мощь веры в близкое историческое будущее гармонии.

1996 г.

Чужие мысли полезны только

для развития собственных.

И.Киреевский

Обретя внутреннюю уверенность, что я сделал-таки шажок к открытию художественного смысла "Повестей Белкина", я рукопись отпечатал, дал специалистам, получил отзывы, стал сравнивать свой результат с опубликованными результатами других исследователей и то, что получилось, представляю здесь. Непрофессионалу можно. Я же нахожусь в процессе понимания произведения и адресуюсь - к непонимающим: пусть учатся на моем примере. И так как учат и поражения и победы - я итоги сопоставления с профессионалами разбиваю на две рубрики: 1) СОГЛАШАЮСЬ и 2) УПОРСТВУЮ.

И то и другое пусть будет теперь в форме той моей коллекции (вспомните Предисловие), что научила меня понимать художественные произведения, плюс мой комментарий к каждому экспонату.

Итак...

С О Г Л А Ш А Ю С Ь

ВОПРОС.

Зачем такой бойкой охарактеризована Дуня Вырина?

ПРИМЕР.

"...она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет."

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Слюсарь А. А. 1996 г.

ВОПРОС.

Зачем А. Г. Н. два раза делал крюк и заворачивал на станцию к Самсону Вырину? Зачем такое имя и фамилия у смотрителя: Самсон - легендарный герой, и Выра - безвестная речка?

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Слюсарь А. А. 1996 г.

МОИ ОТВЕТЫ.

Если все-таки признать, что Белкина Пушкин ввел не зря и что тот - максималист, то объективность "реалиста" А. Г. Н-а (я возьму пока в кавычки определение А. Г. Н-а как реалиста) - объективность "реалиста" А. Г. Н-а такому Белкину кажется и холодностью, и безучастной наблюдательностью, и эстетизмом, заинтересованным лишь в красоте, а не в морали. И, наоборот, искреннее сострадание А. Г. Н-а такому Белкину кажется, как минимум, принятым (модным) словоупотреблением, за которым ничего настоящего нет, а как максимум, - лицемерием.

Так что я, если и не прав был, то потому, что вжился в субъективное восприятие А. Г. Н-а Белкиным и сделал это восприятие своим, читательским.

Но я, пока писал, менялся. И, когда заподозрил, что А. Г. Н. - некий реалист, а Белкин - максималист (и записал это), я не отметил, что теперь пора менять свое (а по сути - белкинское) отношение к А. Г. Н-овской холодности и тому подобному.

Однако, разве менять нужно так, чтоб и следа белкинского не осталось? Разве для того вводил Белкина Пушкин, чтоб я, читатель, Белкина игнорировал?

Нет. Тогда, выходит,- и это по Пушкину, Белкин в чем-то прав в мнении об А. Г. Н-е. И тогда в смысле художественного метода (реализма) нельзя отождествлять А. Г. Н-а с Пушкиным. Следовательно, Пушкин не такой реалист, как А. Г. Н.

Зато введение термина "романтический реализм" по меньшей мере неосторожно.

Слюсарь А. А. 1996 г.

Он реет в воздухе. Не буквально, но в духе такого термина уже писали известные люди.

Затонский Д. В. "Европейский реализм XIX в." 1984 г.:

"Романтики являлись пасынками эпохи: она отняла у них поэтическую мечту, поставив на ее место ненавистную прозу торгашеских отношений.

Стендаль близок к романтикам тем, что его герои - Жюльен Сорель. Фабрицио дель Донго, даже Люсьен Левен - тоже пасынки эпохи. По-своему и они "больны временем"."

Чем не романтический реалист Стендаль?

И нельзя ли "лишнего человека" Онегина тоже счесть "больным временем", а Пушкина в "Евгении Онегине" - в чем-то близким романтикам?

Моя неосторожность в применении термина "романтический реализм" двойная. Во-первых, я не сослался на авторитеты (допустимо ли, чтоб непрофессионал позволял себе введение терминов?). Это, впрочем, я себе прощу. Не прощу другую неосторожность: романтизм не однозначен; на синусоиде идеалов романтизм это и спуск в индивидуализм и, по мере объединения индивидуалистов для совместной открытой борьбы со старым обществом, романтизм же - это подъем в некий коллективизм. Как и в реализме: спуск и подъем. Как и в каждом большом стиле.

Или и это надо подпереть цитатами из уважаемых источников?

Пожалуйста, из Гуковского:

"Влияние на юношу Пушкина поэтической школы Жуковского и Батюшкова, влияние на него идей романтического индивидуализма... было велико и плодотворно... Однако школа Жуковского и Батюшкова представляла только лишь одно крыло русского романтического движения 1800-1820-х годов... Наоборот, подчеркнуто политический характер имело творчество антагонистов Жуковского и Батюшкова... - Рылеева, Одоевского, Р. Ф. Раевского, отчасти Кюхельбекера..."

В общем, спуск и подъем.

Или, пожалуйста, из того же Затонского:

"...история реализма - во многом история нащупывания связей, поиск, клонящийся то в сторону индивида, то в сторону социума."

И вот уже реалиста Пушкина, совершенно явно (а не еле заметно, как в "Повестях Белкина") шатнувшегося "в сторону социума", Марина Цветаева (в работе "Пушкин и Пугачев". 1937 г.) стала связывать с романтизмом:

"Пушкинский Пугачев, помимо дани поэта - чаре, поэта - врагу, еще дань эпохе. Романтизму. У Гете -Гетц, у Шиллера - Карл Моор, у Пушкина - Пугачев. Да, да, эта самая классическая, кристальная и, как вы еще называете, проза - чистейший романтизм".

Ясно, что это в полемическом раже Цветаева "Капитанскую дочку" называет кристаллом романтизма. Без залета это бы звучало: романтический реализм.

Это "реалист" А. Г. Н., сидящий в Пушкине, гонял Пушкина по Предуралью в начале 30-х годов в поисках материалов для "Истории Пугачевского бунта", это "реалист" А. Г. Н. в Пушкине писал в этой "Истории":

А романтический реалист Пушкин в "Капитанской дочке" в 1836 году вышибленный глаз Миронову не придал.

Это "реалист" А. Г. Н. в Пушкине пишет в "Истории", что Пугачев из страха отдал сподвижникам на растерзание любимую женщину (жену того же Харлова) и невинного младенца, на потопление - любимого друга, на удавление - вернейшего соратника, и т. д. и т. д.

А романтический реалист Пушкин в "Капитанской дочке" поступил с Пугачевым, как народ:

"...он правду о злодее - забыл, ту часть правды, несовместимую с любовью: малость."

(Цветаева)

И получилось, как у народа - предание.

Как у народа...

Потому что после поражения декабристов история шла все равно по пути к освобождению народа. И отражать этот путь, пусть и не революционный, был призван реализм не стендалевского типа (романтический-ориентированный-вниз), не бальзаковского типа (нижний перегиб синусоиды), а для Европы тогда неведомый реализм (романтический-ориентированный-вверх).

*

ВОПРОС.

Зачем повести все пронизаны иронией, и иронией самого Пушкина?

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Слюсарь А. А. 1996 г.

МОЙ ОТВЕТ.

Тогда, в декабре 1830 года предисловия в чистовике еще не было. Белкин для Баратынского еще не существовал. Повести располагались тогда в порядке написания. Первой был "Гробовщик". С него и начнем медленное чтение.

Эпиграф:

Седин дряхлеющей вселенной.

Довольно крайняя точка зрения.

Есть философия, что каждый шаг ребенка это его шаг к смерти. А тут - похлеще: не ребенок - весь свет. Какой уж тут смех?

Хотя... Усмешку такое миросозерцание у людей средних и здравомыслящих может вызвать.

Читаем, далее, саму повесть. Начнем с первых строк:

"Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом..."

Действительно, потешная картина. На новоселье - и на похоронных дрогах. В фильме "Веселые ребята" эстрадный оркестр поместился на катафалке, так это довольно смешно.

"Заперев лавку, прибил он к воротам объявление о том, что дом продается и отдается внаймы, и пешком отправился на новоселье."

Тоже можно улыбнуться - и на это "пешком" (мог бы и прокатиться на радостях), и на безграмотное адрияновское "и": дом продается и отдается внаймы ("или" надо бы поставить Адрияну).

Вот так и можно двигаться по строчкам и удивляться крайне неприязненному авторскому отношению к среднему сословию. И скажите: мыслимо ли, чтоб Пушкин был таким экстремистом.

Нет, конечно. И Баратынский, отлично знавший Пушкина, имел повод на каждой строчке именно ржать и биться: Пушкин же написал повесть, сумев прикинуться каким-то мальчишкой-максималистом. Простая ирония автора к своему персонажу Баратынского не довела бы до того, чтоб ржать и биться.

И вот эту необычную, скажем так, иронию второго порядка, иронию автора настоящего к автору подставному, можно находить и находить в повестях.

Смотрите, какой непушкинский, надмирный этот авторский взгляд в "Метели" на копошащихся где-то там, внизу, людишек, на их сомнамбулические романические (как в романах, не в жизни) страсти:

"Наши любовники были в переписке и всякий день виделись наедине в сосновой роще или у старой часовни... [Мол, зачем же переписка, если видятся?]

...Там они клялись друг другу в вечной любви, сетовали на судьбу и делали различные предположения."

Будто чувства, пусть даже и спровоцированные книгами, не есть действительно переживаемые чувства.

"Во всех ты, душенька, нарядах хороша" - исторгает - этим эпиграфом - из своей неопытной души Белкин свое несогласие со слепотой влюбленного в "Барышне-крестьянке".

Помните? Алексей же по сюжету не узнал своей смуглой Акулины, как только та набелилась по уши, насурьмилась и переоделась в господское платье.

И опять можно нанизывать примеры вышучивания Пушкиным Белкина.

Во всех этих трех повестях сюжеты с экстремы соскальзывают в обыденность: усыпает проснувшаяся во сне совесть гробовщика, счастливо и обычно, с благословением родителей, заканчиваются "военные действия" на фронте любви у Маши и Лизы. И Белкин может над этим иронизировать впрямую. Ну, а Пушкин - над белкинским максимализмом.

А как дело обстоит там, где экстремизм торжествует (а он - по Белкину - торжествует)?

В "Станционном смотрителе" высоконравственность Вырина доходит до ингуманизма: дочери, ставшей содержанкой, он желает смерти и сам не хочет жить и умирает.

В "Выстреле" - уже в первой части (ибо Пушкин думал было кончить подписью под ней: “Окончание потеряно") - уже в первой части торжествует экстремизм: Сильвио едет убить своего соперника по бесежу, а радикальный любимец Сильвио, молодой И. Л. П., после случившегося было охлаждения (помните? за то, что Сильвио простил одну оплошность их общему знакомому), И. Л. П. вновь в Сильвио обретает своего кумира.

И во второй части торжествует экстремизм: Сильвио шатнуло от демонизма в другую крайность. Он стал революционером, этеристом.

Так как поступает в этих двух экстремистских повестях Белкин? Прыгает от радости? Нет. Он вводит сильно охлажденных жизнью рассказчиков: постаревшего и ставшего подполковником И. Л. П. и потрепанного жизнью титулярного советника А. Г. Н. Те дистанцируются и иронизируют над экстремистами, Белкин - над рассказчиками, ну, а Пушкин - над Белкиным.

И. Л. П., армейскому служаке, не дано осознать, что скука в местечке, в городе, в деревне и буйство коррелируют с реакцией и революциями в тогдашней Европе, так Белкин его делает ограниченным. Сильвио - поразвитей. Осознал. Так Белкин над ним не шутит. Пушкину в этих вопросах тоже не хочется очень уж подтрунивать над экстремистом Белкиным. Но, давно переросший детскую болезнь левизны, и подпевать Пушкин не хочет. Потому, наверно, и заставил Белкина ввести рассказчика, повествующего от первого лица: легче через две головы - повествующего Белкина и повествующего И. Л. П. - не оскорбить пристрастий своей молодости и отмежеваться от них.

То же, наверно, у Пушкина и с вопросами фамильной чести. Он из-за них погиб, а во время написания повестей готовился вступить в брак. Иронизировать над принципиальностью Вырина ловчее было тоже через две головы: писателя-экстремиста Белкина и не успевшего оформить свое произведение писателя-"реалиста" А. Г. Н., иронизирующего над своим экстремистским героем, Самсоном Выриным.

Так сам-то автор столь уязвимого героя, этот А. Г. Н., сочинен Белкиным каким? А. Г. Н. по воле Белкина иронизирует над идеей равенства. Смотрите на эти смешные звукосочетания: ЧИН ЧИНА ПОЧИТАЙ, УМ УМА ПОЧИТАЙ, смотрите на этот комичный мысленный эксперимент:

"...слуги с кого бы начинали кушанье подавать?"

Вспомните, каким Белкин этого А. Г. Н.-а сочинил бабником (как тот целовался с Дуней в сенях), каким расчетливым (эпизоды со счетом стаканов пунша, рублей, копеек). Так не усмешка ли тут Пушкина над, опять же, максималистом- сочинителем Белкиным?

В общем, можно сказать, что масштабные выводы об изменении мировоззрения Пушкина могут быть обоснованы не только эпиграфом к предисловию и предисловием, а и дистанцированием Пушкина от Белкина во всех повестях.

*

ВОПРОС.

Зачем такая многоликость литературная у Белкина?

ПРИМЕРЫ.

Своим дистанцированием от шкуродерства гробовщика он напоминает извращающих сентиментализм эпигонов сентиментализма, создателей нравоописательных очерков, взявших тон морализирования в изображении социальных низов.

Своим восприятием мертвецов как явившихся укорить гробовщика Белкин напоминает дидактизм "романов ужасов".

Своим состраданием к несчастью Вырина он напоминает разменявшихся на мелочи и уже потерявших в XIX веке социальную остроту эпигонов "мещанской драмы".

Своей снисходительностью к очевидной искусственности развязки в "Барышне-крестьянке" (во имя, мол, проникновения вольнолюбия в читающее консервативное общество, пока развязка для читателя не наступила) Белкин напоминает фальшивых эпигонов просветительской комедии.

Своим сочувствием к глубоким социальным ассоциациям, вызываемым Сильвио, Белкин напоминает романтических аморалистов, а своим отталкиванием от пустопорожней вычурности эффектов в рассказе недалекого И. Л. П. он обнаруживает знакомство с эпигонами романтизма.

Своей иронией к невероятным перипетиям судьбы Марьи Гавриловны он обнаруживает знакомство с авантюрными романами.

Наконец, документальная манера обращаться с людьми намекает в Белкине на реализм, еще не существовавший в русской прозе.

Так зачем же такая эрудиция у Белкина?

ОТВЕТЫ СПЕЦИАЛИСТОВ.

Слюсарь А. А. 1996 г.

Берковский Н. Я. 1960 г.

В 1830 г. предметом довольно острой литературной борьбы была тема периодизации русской литературы. Статья Ив. Киреевского определяла текущий литературный момент как "пушкинский период". [Реализм, мол. Поэт действительности, по тогдашнему.]

В приговоре Пушкина - "у нас литература не есть потребность народная", произнесенном в 1831 г. имелись в виду все современные ему литературные течения... [Кроме реализма, которого в русской прозе еще не было.]

Вопрос о преобразовании русской прозы становился одним из наиболее неотложных вопросов. И Пушкин [дал "Повестями Белкина"] хотя бы образцы подлинно реалистической прозы.

Гиппиус В. В. 1937 г.

Волконская М. Н. 1832 г.

МОЙ ОТВЕТ.

Действительно, Белкину с такой задачей было не справиться и ограничивать себя Пушкину было недосуг.

В фальшивом мире все перевернуто. И в каком-то смысле про ту, последекабристскую, эпоху, о которой хорошо сказано:

Где были дубы до небес,

Теперь одни лишь пни остались,

про ту эпоху можно было бы сказать:

И даже пень в весенний день

Березкой снова стать мечтает.

Так вот от фальшивых высоких идеалов Пушкину всех предстояло отвадить, а для обретения низких:

Мой идеал теперь - хозяйка,

Мои желания - покой,

Да щей горшок, да сам большой -

для обретения их ВСЕМИ, всех предварительно нужно было сориентировать на что-то все же повышенное, не индивидуалистическое, совестливое (ведь совесть это проявление антииндивидуалистического).

Если опять привлечь все проясняющую Синусоиду идеалов, то замысел Пушкина станет очевидным в буквальном смысле слова:

Пушкин, находясь в точке 3, звал читающую публику отвратиться от неестественного пребывания в точке 1 и, отправляясь от их истинного тунеядского положения, точки 2, вместе с пока нечитающими двинуться вверх, чтоб, перевалив через достаточно низкий гребень 4, очутиться в низине 5 уже всем вместе.

Для такой сложнятины вполне подходил зряшно высокоидеальный подставной автор, с которым не очень считаешься, зовя хоть и тоже вверх, но вперед, а не назад.

*

ВОПРОС.

Зачем в "Метели" пародируется "романичность"?

ПРИМЕРЫ.

"Само по себе разумеется, что молодой человек пылал равною страстию..."

"Разумеется, что эта счастливая мысль пришла сперва в голову молодому человеку..."

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Пародируются в новелле... "причинно-следственные отношения", выражающие сущность не индивидуальности... [а модной массовости; но не мытьем, так катаньем, индивидуальность все же брала свое]

Слюсарь А. А. 1995 г.

МОЙ ОТВЕТ.

Так вот, если все это пародируется в "Повестях Белкина" и в "Метели" в частности, то хочется согласиться со Слюсарем, к тому же остро отреагировавшим на опечатку на странице настоящей брошюры в цитате из "Выстрела".

Слюсарь А. А. 1996 г.

Но хочется и развить эти замечания.

Мы уже вывели из "Выстрела", что максималист Белкин дистанцируется от недалекого И. Л. П., не осознающего, что гусарство, бытовое вольномыслие это перекличка с гражданским, политическим вольномыслием. Максималисту Белкину для себя бытового вольномыслия мало.

Точно так же ему мало поверхностной книжности в пробуждении личности. А тем более мало максималисту книжности в вопросе о любви, особенно страстной.

Страсть, страстная любовь это экстрема. Она сметает все. А что ж это за страстная любовь, когда идут затяжки. Сперва - ежедневные переписки (при наличии ежедневных же свиданий) летом; затем - "зима прекратила их свидания", так стала только переписка; затем - "Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было отвергнуто". Наконец, это тугое покидание дома, расписанное очень подробно.

Это не страсть, а сомнение. Это метель чувств, а не страсть. И максималист Белкин этого принять не может, потому иронизирует ( а тем самым ставит себя в смешное положение перед уравновешенным Пушкиным, да и любым уравновешенным читателем).

Наташа Ростова,- не романическая девица, а охваченная настоящей страстью,- согласилась удрать с Анатолем Курагиным на третий день знакомства и была на что угодно готова, и верно предполагал Долохов, что выскочит на мороз в чем дома сидела, потому, мол, надо приготовить шубу. А Марья Гавриловна

"не спала всю ночь; она укладывалась, увязывала белье и платье".

Ну, как среди этой паковки не счесть иронией Белкина его слова о таком тексте длиннейших писем Марьи Гавриловны, тут же приготовленных:

"она извиняла свой поступок неодолимою силою страсти и оканчивала тем, что блаженнейшею минутою жизни почтет она ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей."

А такое:

"Маша окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла."

Тяжелая птичка вылетела к милому. Не устали бы ее романические крылышки. Ну, ладно. Наконец, вылетела. Так не зря, наверно, она здесь для Белкина едва не единственный раз - Маша. А то все - Марья Гавриловна.

Но в общем, повторяю, для Белкина это не страсть, а метель чувств.

И такая же метель в душе Владимира. Это что ж за расчет:

"скрываться несколько времени; броситься потом к ногам родителей, которые конечно будут тронуты наконец героическим постоянством и несчастьем любовников."

Несчастьем...

Это не про этих страстных любовников пословица: “с милым рай и в шалаше"?

Ну, так вот какая метель (из независимости и послушания) в их душах, так и обошлась с ними метель в поле.

Соответственны - пустышки, "романические" свидетели пред алтарем.

Слюсарь А. А. 1995 г.

Не заметить, что жених не тот! Им, наверно, слишком зябко да скучно стало много часов ожидать жениха.

Максималист Белкин над такими (вживитесь!), конечно же, иронизирует.

Но, действительно, лишь пробуждается, по Слюсарю, личностное самосознание в России, раз такая метель противоположностей в ее молодежи.

И по Пушкину - именно так: в каше и самонепонимании начинается в России равенство среди людей. И, может, без революций обойдется становление равенства, не так, как во Франции.

В самом деле, это ж вот белкинская ирония:

"Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание."

Речь о том, что родители заболевшей от (неведомого родителям) провала Марьи Гавриловны и некоторые их соседи

"единогласно решили, что видно такова судьба Марьи Гавриловны... [выйти за бедняка Владимира]

...что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное."

Оно правда, Белкин прав: что это за мораль, если нравственные поговорки вспоминают, когда уже нет свободы выбора. Дрянь это, а не люди - богатые помещики.

А с другой стороны, может (по Пушкину!), постепенно вот так и перетянут молодые старых на свою сторону, проевропейцы - патриархальных: перемешивая понятия, с метелью в умах и душах, но и с тенденцией - к равенству. Сначала стереотипной, поверхностной, потом - поглубже.

*

ВОПРОС.

Зачем такой лаконичный стиль у повестей?

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Пафос индивидуальных историй, метод нахождения в них и через них динамики исторической жизни... [мол, из частных трагических историй Сильвио, Владимира, Вырина, Дуни вытекает, что свобода прийдет в результате их классового объединения] ... - пафос и метод литературы XIX века, и в первую голову - русской, извлекшей из индивидуальных историй тот демократический смысл, который мог содержаться в них. У Пушкина - первые эмбрионы метода. Пушкин обдуманно краток, и это краткость потенциалов, которые потом развернутся у Тургенева, Л. Толстого, Лескова, Достоевского, Чехова, Горького...

Берковский Н. Я. 1960 г.

МОЙ ОТВЕТ.

А не согласитесь ли, что находить, по крайней мере, искать, в человеке творца совсем иных, предчувствуемых отношений, - это, в чем-то, от романтизма?

Просто мода была у нас раньше высшим достижением искусства считать реализм. Так и кажется, что живи Берковский сейчас, он бы не постеснялся вспомнить о некоем романтизме, говоря об освобождении человека, выводимом, мол, Пушкиным из анализа величин больших, малых и мельчайших, и противопоставляя такой анализ подобному и позднейшему, но не осененному (как у неназванного Берковским Джойса) поэзией ОСВОБОЖДЕНИЯ народа.

Впрочем, о романтическом колорите почти всего русского реализма XIX века можно говорить лишь как о заявке на тему.

Если же вернуться к повестям... Экстремистская скромность Белкина, не правда ли, как-то соответствует осторожности Пушкина в нащупывании нового идеала? И потому Белкин Пушкину не враг в выборе стиля письма.

*

ВОПРОС.

Зачем Пушкин наделил Белкина неопределенностью между призраком и лицом, между литературной фикцией и характером со своим голосом?

ПРИМЕРЫ.

Белкин заявлен покойником и теперь судить о нем можно лишь косвенно.

Предисловие, вроде бы призванное познакомить с Белкиным, делает это не впрямую, а сквозь восприятие соседа-помещика.

Направленность восприятия соседа полностью расходится с задачей охарактеризовать Белкина как автора.

"Качества, названные биографом,- мягкость и кротость, слабость (и характера и здоровья), стыдливость, умеренность - это абстрактный "характер", слабо воплощенный в реальную личность".

В. В. Виноградов.

"Портрет, как и характер,- это абстрактная внешность, приметы: “Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волоса русые, нос прямой". Работа над этим портретом в рукописи отражает процесс исчезновения всех подробностей, сколько-нибудь отклоняющихся от "среднего" и "безличного" типа. Например, после "росту среднего" зачеркнуто: "более высокого, чем малого", белокурые волосы становятся русыми, но и такие характеризующие уточнения, как "волосы темно русые" и глаза "светло-серые", не сохраняются в окончательном варианте".

С. Г. Бочаров.

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Бочаров С.Г. 1974 г.

МОЙ ОТВЕТ.

Согласен с Бочаровым, я давно воспринял ту мысль, что талантливое художественное произведение, гениальное - тем паче, как яблоко - соком, в каждом элементе пропитано идеей, подвигнувшей автора его создать. Да вот не все берутся сок отжимать.

В соответствии со своей концепцией неопределенности (срединной между жестко отрицающими и жестко утверждающими литературное существование Белкина) Бочаров уклонился от ответа на вопрос, сославшись где-то в середине своего исследования на то, что своей работой он создает лишь еще одну предпосылку истолкования художественного смысла произведения. И ему очень не нравится (цитирующийся здесь) Берковский, который этот смысл как понял, так и высказывает своими словами, “поднимая на поверхность то, что у Пушкина сохраняется в глубине".

Но такова уж "неблагодарная" роль интерпретаторов. И я до конца исполню эту роль. Только - при ответе на следующий вопрос, аналогичный заданному, и уже в следующей рубрике.

У П О Р С Т В У Ю

ВОПРОС.

Зачем такие ПРЯЧУЩИЕ АВТОРСТВО название - "Повести покойного Ивана Петровича Белкина" - и предисловие - "От издателя"?

ОТВЕТЫ СПЕЦИАЛИСТОВ.

Цявловский М. А. 1936 г.

Действительно, датированные упоминания о предисловии и Белкине появились через много месяцев после сочинения повестей, и есть основание считать, что кроме объединения разнородных произведений и у Белкина, и у предисловия функции нет. На это работают и новейшие разыскания Петруниной. Ею доказано, что и недатированный черновик предисловия появился сразу ПОСЛЕ написания повестей и "Истории села Горюхина", а не ДО.

Петрунина Н. Н. 1981 г.

Слюсарь А. А. 1996 г.

МОЙ ОТВЕТ.

Давайте прочтем набросок (в квадратных скобках - зачеркнутое Пушкиным, и пусть вас не смущает пунктуация и что многие слова не дописаны; так уж Пушкин писал в черновиках):

Я советовал ему по крайней мере пустить крестьян на оброк и тем избавить самого себя ото всяк хозяйственной заботы. Предложение мое было им одобрено, однако не привел его в исполнение за недосугом.- Между тем хозяйство остановилось крестьяне не платили оброка и перестали ходить на барщину, [так что не было во всем околотке помещика более любимого] и менее получающего дохода"

А теперь посмотрим, из-за чего этот набросок лишь "предположительно" годится в зародыши повестей и предисловия к ним.

Может, из-за того, что в нем - Петр Иванович автор рукописи, а не Иван Петрович? Так в черновике предисловия, писанного Пушкиным через год, тоже фигурирует Петр Иванович. 13 раз из 16! Пушкину было явно безразлично имя и отчество лжеавтора. Еще через полгода, переписывая набело, он чехарду устранил, ориентируясь, наверно, на черновик титульного листа, на котором было: "Краткие повести покойного И. П. Белкина".

Да, это всего лишь предположение.

В наброске был Д-, а через год он стал Белкиным. Тут опять можно лишь предполагать о причине. "Прилежание, хорошее поведение, скромность и доброта", которые сосед по поместьям экстраполирует на юношеские годы покойного своего молодого друга, а мы - и на всю его жизнь, в конце которой "не было во всем околодке помещика более любимого" (любимого, похоже, не только крестьянами, но и самим соседом),- все это требовало бы фамилии Добронравов, Добров, Добрынин, Добрый или, если уж по цвету, то Белый (чтоб и фамилия, как и село - Горюхино - была значима). Однако, полная хозяйственная несостоятельность, которую и сам Пушкин не оценил бы только позитивно, видно, потребовала какого-то сниженного звучания - Белкин.

Да, и это лишь предположение.

Год рождения с 1801-го на 1798-й Пушкин сменил, и выход в отставку - с 1822-го на 1823-й... Чтоб постарше "автор" был на момент удовлетворявшего крестьян "хозяйствования", чтоб нельзя было валить на "природную беспечность", которая с годами естественно же проходит.

Тоже - предположение.

То, что в наброске "Заметил" горюхинец (взаимное соответствие увеличения числа домашней птицы в помещичьей собственности и уменьшение числа мужиков от, мол, повальной болезни, случившееся при правильном управлении), это "Заметил",- превратилось через полтора года в "удовольствовался" обратной зависимостью чисел при управлении неправильном.

Тоже является лишь предположением происхождение одного из другого.

Парадокс Пушкин заложил. С одной стороны "слабости памяти", а с другой - "значительные успехи в науках". Бочаров писал в 1974 году:

"Первый очерк фигуры литератора-недоросля белкинского типа (в большей степени предвещающий Белкина "Истории села Горюхина") возник у Пушкина еще в 1827 г., в отрывке "Если звание любителя отечественной литературы..."

Так вот из преуспевающих,- преуспевающих по мнению соседа,- слабоумков как раз и получаются литераторы-недоросли. И отсюда же, из парадокса, и произошел позднейший эпиграф к предисловию - из "Недоросля".

Но и это, конечно, лишь предположение.

Неудачное Пушкин своему слабаку место рождения в наброске выбрал - Москву. В ней таки можно было прилично выучиться. И до него, через год, не сразу дошло, что Москву можно просто убрать. И он стал выкручиваться (в "Истории села Горюхина", псевдоавтор которой, кстати заметим, перед писанием "Истории", мол, упражнялся в повестях, употребляя на них "замечательные анекдоты, некогда слышанные от разных особ"). И вот как Пушкин выкручивался:

"В 1812 году повезли меня в Москву и отдали в пансион Карла Ивановича Мейера - где пробыл я не более трех месяцев, ибо нас распустили перед вступлением неприятеля - я возвратился в деревню."

Впрочем, и происхождение этих пушкинских выкрутасов: мол, они из наброска,- тоже можно окрестить лишь предположением.

"Чрезвычайн нежност" тела зачастую приводит к мечтам о чрезвычайной твердости духа, которые легко осуществляются в такой неограниченной области свободы, как писание повестей в стол. Последнее, как мы видим, налицо в наброске. А чрезвычайная твердость духа Белкина, если вы согласились со мной ранее, пронизывает сами повести.

Впрочем, вообще-то случающуюся связь душевной твердости с телесной слабостью тоже можно на наш случай распространять лишь предположительно.

Можно заподозрить так же, что горюхинский сосед из наброска ошибается насчет недосуга, из-за которого сам горюхинец не перевел своих крестьян на оброк. И можно заподозрить, далее, что душевная твердость живущего какой-то духовной жизнью горюхинского помещика ищет себе опоры и во внешних действиях тоже, например, в непереведении крестьян на оброк. То есть можно заподозрить, что автор рукописи уже в наброске является потаенным квиетистом и соседа разыгрывает недосугом. И тогда этот момент является зародышем ярчайшего эпизода, родившегося через год - якобы усыпания на стуле во время следствия, производимого соседом над плутом старостой.

Но и это, конечно, предположения.

И т. д.

Все - "предположительное". Но никто так не слеп, как тот, кто не хочет видеть.

Судите сами: не слишком ли это слабо на ваш слух звучит - "предположительное", когда вон сколько объясненных деталей повестей с большинства страниц этой книжки говорит о том, что Белкин "сидел" и в подсознании, и в сознании Пушкина, когда он приступил к болдинским повестям. Ну и дальше, читатель, вы будете иметь возможность еще не раз убедиться, что простак Белкин определил собою чуть не каждую строчку в "своих" повестях.

А пока посмотрите хронологию творения и характеристики его "творца".

До 02.10.1829 г.

Первоначальный набросок предисловия. В нем выведены бесхозяйственный писатель-горюхинец, любимый крестьянами, нежный, видно, не только здоровьем человек (что ассоциируется с совестливостью), и - хозяйственный его сосед, морящий, похоже, крестьян до смерти (что ассоциируется с бессовестностью).

Февраль-март 1830г.

Фрагменты для будущей "Барышни-крестьянки", один из которых, женский профиль наподобие двуликого Януса, предвещает микроиспытание крепостнических отношений: как то отнесется барин к крестьянке.

09.09.1830 г.

"Гробовщик" (пока без названия). О проснувшейся было совести.

09.09.1830 г.

Так называемый "Список повестей", содержащий на первом месте название "Гробовщик" (околосовестливую повесть), затем еще 4 названия. Второе - "Барышня-крестьянка" (задуманная с полгода назад и, оказалось, как нечто, испытывающее гражданскую совесть). Под всем списком - проект эпиграфа, вероятнее всего - для всего цикла:

Пословица Святогорского Игумена

14.09.1830 г.

"Станционный смотритель".

"Над могилой Дуня плачет и об отце, и о самой себе... Смотритель и дочь его были когда-то, на станции, великими друзьями: у них были общий дом, общий труд, общая забота, общий враг. Дуня узнала, что измена другу - измена самому себе... Как блудный сын из притчи, и героиня Пушкина - "безумный расточитель", с той разницей, что расточила она не червонцы, но собственную душу. Дуню к ее побегу из дому когда-то побуждал долг перед самой собой, но долг был шире, чем это казалось, он включал демократическое прошлое, а не исключал его... Тема повести - освобождение народной личности".

Берковский Н. Я. 1960 г.

20.09.1830 г.

"Барышня-крестьянка" с ее антисословной замашкой Алексея.

14.10.1830 г.

"Выстрел" с этой первоначальной задумкой Пушкина ограничиться лишь первой частью, сославшись на недосягаемость мистифицируемого автора рукописи (“Окончание потеряно”) и с поразительной концовкой второй части - об освободительной войне.

20.10.1830 г.

"Метель" с ее перипетиями мечты о равенстве.

31.10 и 01.11.1830 г.

"История села Горюхина". Осталась незаконченной ввиду вполне впоследствии осознанной невозможности всю ее опубликовать из-за ее антикрепостнического характера. Место Петра Ивановича Д. занял похожий на него Иван Петрович Белкин.

Начало ноября 1830 г.

Черновик предисловия с явно крайне совестливым автором повестей, Белкиным, и с обещанием вскоре опубликовать еще одну "пространную рукопись" того же автора, "если повести благосклонно приняты будут публикою". Все понимают, что речь об "Истории села Горюхина". В те дни она еще казалась способной пройти цензуру.

Осень 1931 г.

Окончательная редакция названия и предисловия с совестливым Белкиным, но без упоминания об "Истории села Горюхина", которая (стало ясно) неподцензурна в стране с крепостным строем.

Судите сами, формален или органичен такой псевдоавтор в утопии о совести.

А теперь ответ на вопрос, зачем неформальный псевдоавтор понадобился.

Если бы Пушкин просто реализм внедрял в русскую прозу, тогда стоило б идти в открытый бой с ретроградами, с певцами государственных (едва не тоталитарных) муз, стоило б объявить войну "высоким целям" их дидактики и патриотизма. Но Пушкин внедрял больше, чем простой реализм. Он предлагал новую утопию, новые, пусть скорее менее, чем более, высокие цели, но другие. Имело смысл использовать бытующий потенциал (пусть и фальшивый) высокого идеала, то есть не как бы воевать, а соблазнить. Подсунуть читателям вроде бы своего (для них) дидактика, моралиста и т. п., а когда они его опусы проглотят - выступит острие иронии и почти безболезненно поведет клюнувших к новым высоким целям (потому и безболезненно, что к высоким). Почему высоким? Потому что совесть - это голос общественного, коллективистского начала.

И пусть современники (даже Белинский) не поняли Пушкина. Зато поняла дальнейшая русская литература, и почти весь русский реализм, и не только в литературе, приобрел несколько романтический оттенок (по Берковскому - эпический, освободительный, по Гиппиусу - сострадательный и т. д.).

Такой ответ объясняет и неопределенность, по Бочарову, Белкина. Если Пушкин был и антагонистом и аналогом Белкина одновременно, то неопределенность была тут как раз кстати.

Перед ответом Бочарова я ту сверкающую фразу покажу, чтоб не быть голословным:

"Он подошел к растворенной двери и остановился. В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался".

Бочаров об этой фразе пишет:

"...в повести титулярного советника или Белкина блестящая фраза о Дуне, сидящей на ручке кресла, словно в английском седле, является переводом блестящей французской фразы из "Физиологии брака" Бальзака".

Так зачем же такая гладкость сопряжения столь разных голосов: первого поэта России и смотрителя? А вот зачем по Бочарову:

"В "Повестях Белкина", поданных как "чужое произведение", нет у Пушкина ничего чужого... Психология "бедного человека" еще не закрыта сама в себе, и смотритель не отделен непереходимой гранью от автора повести, как не отделены такой гранью от автора все рассказчики и гипотетический Белкин".

Понимаете? В этом ненарушении единства рассказа - утопия о возможности создать пронизанное единством общество.

Полвека до того, предтеча Карамзина - Муравьев,- испугавшись пугачевщины, написал:

"Возвращаясь из Никольского, я имел случай видеть по дороге людей разного состояния и наблюдать их вблизи. Какое движение одушевляет целое общество! Земледельцы, рассеянные по полям, наполняют житницы государства, Обозы с товарами идут медлительно к месту назначения своего. Сокровища стекаются в города и питают рукоделья и художества; между тем как правление, устремляя все части к пользе целого общества, дарует всем покровительство законов".

*

ВОПРОС.

Зачем такие эпиграфы в "Выстреле"?

"Вечер на бивуаке"

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Эпиграфы к "Выстрелу" как бы подают сигнал, что перед нами повесть военно-профессиональная. Один эпиграф из Марлинского - пистолетный эпиграф, из этого, пожалуй, и впрямь военного автора. Но другой из Баратынского: “Стрелялись мы", из поэмы "Бал". Дуэль в поэме Баратынского - мимолетный эпизод. Баратынский - автор невоенного характера, и эта строчка подчеркнута не в тексте Баратынского, но в восприятии эпиграфиста, она показывает, как беден мир РАССКАЗЧИКА, ВЗЯВШЕГО ЭТОТ ЭПИГРАФ... [Шрифтом выделил я.] ...сколь немногое он может почерпнуть из поэзии и из жизни, окружающей его.

Так вот рассказчик-то рассказал профессиональную повесть, а автор, [Пушкин] дистанцируясь от него,- менее всего хотел профессиональной повести. Офицерская ссора, о которой здесь рассказано, по смыслу своему, должна оцениваться как глубокий общественный конфликт (плебеев и аристократов), который готов распространиться на все русское общество. И если еще не распространился, то потому, что плебеями еще не осознано их общее дело. Так Сильвио - своим поведением, выходом к повстанцам - дает урок, как распорядиться собой, если невозможно личным образом решить свою жизненную задачу.

Берковский Н. Я. 1960 г.

МОЙ ОТВЕТ.

С выделенными мною словами я не согласен. Не И. Л. П. взял такие эпиграфы, а Белкин. Выше уже говорилось, что Пушкин в повести посмеялся над Белкиным, смеющимся над ограниченным И. Л. П. Пушкин что ж: как ренегат И. Л. П.? Нет. Но он и не пылкий Белкин. И почитав пушкинскую повесть "Кирджали" (там - и о сражении под Скулянами), лишний раз убедимся, что у Пушкина было очень взвешенное отношение к разным участникам сражения. А неодобрение Пушкиным в 1830 году польских повстанцев, желавших независимости Польши от России... Вероятнее, что Пушкина интересовала сама изменчивость человека. А при таковой люди, массово, могли б и улучшиться, может, без революций, освободительных войн и других экстрем.

*

ВОПРОС.

Зачем в конце "Метели" введен фон празднования победы над Наполеоном?

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

В любовных отношениях Марьи Гавриловны и Владимира Николаевича было полное... [Мы уже видели, что далеко не полное] ...и простодушное отождествление себя с персонажами романов. [французских]

[Действительно, при всех несчастьях Юлии и St. Preux и при всех их, поначалу и потом, намерениях быть верными общественной морали, они все-таки познали любовь вполне. А Марья Гавриловна завлекла Бурмина, чтоб ему отказать ("Она приуготовляла развязку самую неожиданную"), и Бурмин тоже пришел сказать, что он женат на ком-то и потому удаляется.]

Поволоцкая О. 1989 г.

МОЙ ОТВЕТ.

В 1989 году еще извинительно было мечтать о мессианской роли России в мире...

Может, такова она и есть, к тому ж Поволоцкая тоже вывела как бы рецидив романтизма у Пушкина, но... истина дороже.

Отношение к героям, как к невымышленным (не случись, мол, чуда божьего промысла, Марья Гавриловна не рассказала бы о своей оплошности в церкви девице К. И. Т., та - Белкину и т. д. и повести, обнажающей русский дух, не было бы на свете), такое отношение называют наивно-реалистическим. Оно необходимо для живого участия читателя к напечатанному типографской краской на бумаге.

Но искусство - не жизнь.

Белкину-простаку чудо было нужно ради занимательности. А Белкину-максималисту - чтоб посмеяться над тем, что людишки называют словами "суженый", "любовь".

Эпиграфом к своей работе Поволоцкая взяла стих из Петрарки, введенный и Пушкиным в "Метель":

Если это не любовь, так что же?

Поволоцкая и в текст свой ввела обсуждение этого стиха:

И по смыслу всего процитированного из Поволоцкой, Белкин отвечает, мол, как и кумушки: “Да, любовь".

Потому что для Поволоцкой нет разницы между Белкиным и Пушкиным.

На самом же деле она есть. Для Пушкина - это любовь. А для максималиста Белкина - большое сомнение, как и для самого Петрарки, находящегося на в веках повторяющейся Синусоиде идеалов на "ветви вниз" - между Данте "вверху" и Боккаччо "внизу".

Сошлюсь на Де Санктиса, этого итальянского Белинского:

"То, что он чувствует, вступает в противоречие с тем, что он думает. Он думает, что плоть греховна, что его любовь платоническая, что Лаура указывает ему путь на небеса, что тело - не более чем оболочка духа. Если бы Петрарка удовольствовался таким кредо, то мы бы имели еще одного Данте и еще одну Беатриче. Но ему такого кредо мало: классическое образование и инстинкт художника восстают против абстрактности этого сверхспиритуализма, в нем пробуждается новый дух, чувство реального и конкретного, столь сильно развитое у художников языческой культуры.

Петрарка не удовлетворен как художник и как человек: его томит тревога, он не совсем уверен в том, во что он верит и во что хочет заставить верить других; страсть не дает ему покоя, он тоскует по женской любви. И тогда возникает противоречие или "таинство". Любовь Петрарки не столь сильна, чтобы он восстал против своих убеждений, но вера его не столь глубока, чтобы лишить чувственности любовь. Отсюда постоянный разлад, "да" и "нет", "хочу" и "не хочу":

Чего хочу, не разумею сам.

Отсюда - таинство любви, выступающей в самых разных аспектах. Поэту никак не удается составить о ней ясное представление.

Коль скоро это не любовь, то что же?

А если и любовь, то в чем она?

Петрарка не в силах разрешить это противоречие, и чем больше он мечется, тем больше запутывается в нем. Стихи "На жизнь Лауры" - это история его душевного разлада."

Метели, если образно.

У Белкина идеал "повыше", чем у Петрарки, но у него в чем-то похожего характера мнение относительно Марьи Гавриловны послевоенного образца.

Он и довоенную-то любовь Марьи Гавриловны, может, любовью не считал, любовью без метели сомнений, этим из ряда вон выходящим чувством. (А может, из Синусоиды вон. Вниз. Какая уж там нравственность, когда страсть?!) Белкин, может, еще и за стереотипы "романичности" ее любовь за любовь не числил; любовь, мол, не бывает без исключительности ее объекта, а "романичность" ввела в моду любовь к бедным.

После войны новый стереотип поведения утвердился, новая мода - любить вернувшихся с войны.

Вы не согласитесь ли, что вокруг еще одного введенного Пушкиным стиха веет иронией?

И в воздух чепчики бросали."

Это стих из "Горя от ума" и употреблен он Чацким очень едко и в адрес стереотипности образа мыслей светской черни:

Они тотчас: - разбой! пожар!

И прослывет у них мечтателем! опасным! -

Мундир! один мундир! Он в прежнем их быту

Их слабодушие, рассудка нищету;

И нам за ними в путь счастливый!

И в женах, дочерях - к мундиру та же страсть!

Я сам к нему давно ль от нежности отрекся?!

Теперь уж в это мне ребячество не впасть;

Но кто б тогда за всеми не повлекся?

Когда из гвардии, иные от двора

Сюда на время приезжали, -

Кричали женщины: ура!

И в воздух чепчики бросали!

Оно правда: у Грибоедова речь не о встрече победителей на войне, но все же, все же... В повести-то проступает интимная аура:

Вы не чувствуете здесь юмора у Белкина? Для максималиста ж любовь и мода не совместимы. И не играет ли он двусмысленностью:

"Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их исчезла."

Но этот юморок уместен, конечно, если только любовные победы проецировать на военные. А в гражданском смысле - все нормально. И максималист Белкин, и уравновешенный Пушкин, и весь народ русский отдавал и отдает должное победе над Наполеоном.

Белкин, как максималист, очень даже хорошо смотрится в этой толпе экзальтированных женщин. Он как они. И это его царепоклонство тоже вполне уместно для человека с высокими, соборными идеалами.

"С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него какая была минута!"

Так, неожиданно иначе, объясняю я появление в конце повести мотивов празднования победы в отечественной войне.

Но на любовном фронте никакая и где бы ни была буквальная война не могла сбить с толку максималиста Белкина. Никаких мод в любви! И никаких метаний между крайностями. Только одна должна быть крайность. А как только проявляется новое раздвоение (между верностью клятве пред алтарем и новой модой), так Белкин иронизирует:

"Мы уже сказывали, что, несмотря на ее холодность, Марья Гавриловна все по-прежнему окружена была искателями. Но все должны были отступить, когда явился в ее замке раненый гусарский полковник Бурмин, с Георгием в петлице и С ИНТЕРЕСНОЙ БЛЕДНОСТИЮ, как говорили тамошние барышни."

Этот "замок", этот новый стереотип "интересная бледность", признак ранения и геройства...

И неправильное толкование стиха Петрарки (не в качестве свидетельства метели в душе, а наоборот - определенности: любовь, мол, и точка, как кумушки считают) - это неправильное толкование тоже является иронией максималиста Белкина к обыкновенным людям: кумушкам, Марье Гавриловне, ее матери.

Мало того. Он не спускает Марье Гавриловне даже когда она находит в Бурмине для любви необходимую (по максималисту) исключительность - молчаливость необъяснимую.

"Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна женскому сердцу. Ее военные действия имели успех..."

Читая и так понимая прочтенное, мы думаем: "Бедный Белкин!" А в этом и была задача Пушкина. Мы, тем самым, перешли на его, Пушкина, сторону и тихо, мирно переделаем себя, станем понимателями людей, станем снисходительными: если богаты - к бедным, если бедны - к богатым. И, глядишь, со временем будет равенство у нас, и без экстрем.

Смотрите, даже и сама победа русского оружия следствием имеет еще и... приятие (вопреки Поволоцкой) иноземного:

"Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: "Vive Henri-Quatre", тирольские вальсы и арии из "Жоконда"... Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова."

Нет, не для продвигания идеи самобытного русского пути в лучшее будущее введен фон победы над Наполеоном в повесть "Метель".

*

ВОПРОС.

Зачем в повесть "Гробовщик" введен некоторый национальный оттенок?

ПРИМЕРЫ.

Адриян окружен немцами, хозяевами-мастерами: портным, сапожником, булочником и так далее.

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Берковский Н. Я. 1960 г.

ВОПРОС.

Зачем гробовщик во сне узнает покойников в лицо и по именам?

ОТВЕТЫ СПЕЦИАЛИСТА.

Берковский Н. Я. 1960 г.

МОИ ОТВЕТЫ.

Вспомненные Адрияном как живые мертвецы не посмеялись (в качестве части "естественного мира и человечества") над Адрияном, а побили его:

"...Адриян, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его. Петр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался. Между мертвыми поднялся ропот негодования; все вступились за честь своего товарища, пристали к Адрияну с бранью и угрозами, и бедный хозяин, оглушенный их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился чувств".

Посмеялись же над Адрияном немцы. А Белкин - и над Адрияном и над немцами - за буржуазное убожество. Пушкин же, смеющийся отчасти и над Белкиным, в чем-то к смеху его над гримасами первичного капитализма, может, и не присоединяется. И тогда он в чем-то - с немцами. И есть в чем. Они таки не безразличны к клиентам и подмастерьям, как новички-предприниматели. Немцы-то не новички. За их плечами уже несколько веков и еще больше поколений с традициями работы на рынок. А там - чем клиент благополучнее в широком смысле слова, тем он больше заплатит и за сапоги, и за лекарства, и за гроб для родственника. И Адрияну лишь по мере возвращения совестливости (что, как мы видели не невозможно в принципе) предстоит приблизиться к немцам с их более, так сказать, развитым капитализмом. И тогда мечтаемый Пушкиным путь Адрияна лежит не к сединам дряхлеющей - по-белкински - вселенной, а к какой-то иной вселенной (если вселенная, как и человек, изменчива). И если почитаем пушкинские заметки "Путешествие из Москвы в Петербург"(1833-1835), то увидим, что слово "процветание" он без всякой иронии относит к промышленной Москве, в пику Москве аристократической (утратившей блеск). Правда, и в этом сочинении между читателем и Пушкиным помещен рассказчик, не в пример Пушкину, домосед и человек тихого образа жизни. Но вряд ли Пушкин, тяготившийся императорским двором, в оценке замены аристократического блеска Москвы промышленным процветанием расходился со своим домоседом и тихоней.

*

ВОПРОС.

Зачем в "Станционном смотрителе" спровоцированы ассоциации с пафосом сентиментальных повестей: жалостные слова ("сущий мученик четырнадцатого класса", "бедный смотритель", "бедная Дуня"), зачем в тексте есть перекличка с сентименталистами Карамзиным, Дмитриевым?

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

"Приезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую. [А курьерскую никому нельзя отдавать: вдруг срочная государственная депеша приспеет с фельдъегерем.] Генерал едет, не сказав спасибо. Через пять минут - колокольчик!.. и фельдъегерь бросает ему на стол свою подорожную!.."

...Заставив рассказчика обратиться к этой ситуации, Белкин, сам того не замечая, вносит в образ сентиментального путешественника некую черту, традиционно ему не свойственную: перед читателем предстает не просто некий гуманный человек, а... [некий реалист?] ...русский чиновник, прекрасно понимающий, какую роль играет чин.

Шустрова Т. И. 1984 г.

МОЙ ОТВЕТ.

Много правды у Шустровой в ответе на вопрос, зачем сентименталистские ассоциации ввел Пушкин. Но много и неточности. Потому, что сентиментализмов-то много, и каждый Пушкин стихийно, но очень точно, закрепил (или принципиально отказывался закрепить) за своим имярек. А для Шустровой сентиментализм один - смиренно-сострадательный. Забыла она, что ли, о других или о том, что смиренный и сострадательный это разные течения?

Сентиментализм подразделяют на виды давно. А как он смотрится на Синусоиде идеалов? Такой взгляд должен способствовать прояснению вопроса: "зачем Пушкин в своей повести наводил на Карамзина и Дмитриева".

Сентиментализм как течение возник из классицистских нравоучительных поэм чуть не за сто лет до появления "Повестей Белкина", в Англии. Логически первым произведением нового течения - за сугубую обращенность к чувству впоследствии названным сентименталистским произведением - были "Ночные думы" Юнга. Его идеал - коллективистский и сверхисторически оптимистический, это вылет вон вверх с Синусоиды идеалов. Убедитесь по отрывку из финала:

Жить ближними, Тобой! есть счастье наших дней".

Ах! земнородные давно от цели сей

И автор грезит о сверхбудущем, может, неземном:

Ужель о власти я его вещаю ложно?

Такой сверхэкстремизм был идейно рожден еще в лоне целиком классицистской борьбы за победу разумного мироустройства. Вот ее образец - финал "Баллады" Дж. Гея:

"...Нас учат, что Природа

Со смыслом все творит,

Тогда зачем под воды

Укрылся скал гранит?

Ужель скала таится

В подводной глубине,

Чтоб милому разбиться

И чтобы плакать мне?"

Она, застыв от горя,

Бранила жребий свой,

Борею вздохом вторя,

Кропя волну слезой.

Когда на гребне тело

Волна пред ней взнесла,

Склонясь лилеей белой,

Юница умерла.

Стихотворение не о запредельном, но юница здесь предельно активна. Она не много не мало - жребий свой бранит. Ее смерть, хоть и не сермяжное самоубийство, но создает впечатление, что это что -то прямо самовольное. Перед нами трагедия. Герой гибнет, а дело его остается жить: вера в разумно устроенный мир. Тут веет прямо замахом повлиять трагизмом на общественное мнение (если порядок вещей в природе включает в себя и порядок вещей в обществе - общественное мнение). Значит, не индивидуалистического толка тут идеал, а общественного. На Синусоиде идеалов это точка перед верхним перегибом, характеризующаяся трагизмом и героизмом.

Так, классицизмом, начиналась эпоха Просвещения (включающая и сентиментализм). И похоже, просветительским классицизмом она кончилась (по времени где-то около конца Великой Французской революции, а на Синусоиде - опять точкой перед очередным верхним перегибом).

И в той же точке кончил свое продуктивное развитие сентиментализм как культ чувства - сострадательным сентиментализмом. (Для Шустровой других сентиментализмов и нет.)

А на самом деле разочарование в просветительском культе разума дало поначалу не только экстремистский сентиментализм Юнга (не все ж такие неукротимые и несгибаемые при крахе благих идеалов, как Юнг). На самом деле родился и очень мирный, смирный, смиренный, скромный сентиментализм, соединяющий несоединимое: высокую духовность и низменное удовольствие от материального, того, какое выпало на долю далеко не сильным мира сего.

В России он-то и родился первым, может, еще у Хераскова, может, даже еще раньше - у Сумарокова, тогда же, когда он и в Англии родился. И там и там - как реакция на бессовестную эгоистическую расчетливость. Только в Англии - на эгоизм всего третьего сословия и новых дворян, а в России - на безобразия фаворитов императриц и вообще той, каждый раз другой, верхушки, что формировалась после очередного придворного переворота.

Совсем как чуть не полвека до того "кладбищенская поэзия" Томаса Грея в Англии вызывала не столько уныло-религиозные настроения, сколько умиротворение от описания недавней скромной жизни тех, кто сейчас похоронен на сельском кладбище. Согласитесь, что это далеко не сострадательный сентиментализм.

Стерн в своем "Путешествии" своим всепроникающим смехом от прежнего сентиментализма камня на камне не оставил. Задумался сентиментализм... Вспомнив о бестенденциозном поведении озадаченного человека, описываемом Узнадзе, и о возникновении реалистических моментов в искусстве у озадаченного человечества - по Сучкову,- так и хочется ввести еще одно определение (вроде романтического реализма). Задумавшийся сентиментализм хочется назвать реалистическим.

Не в него ли перешел и Карамзин времени "Писем русского путешественника" (1789-1790гг.)? То он подтрунивает над суперчувствительным влюбчивым попутчиком, то над ошивающимися по дворцам Виландом, Гердером, Гете, то скучает на какого-то поточного производства проповедях Лафатера. А засматривается - на все на свете.

В Англии после реалистического сентиментализма наступила следующая его фаза - сострадательная. И вскорости "слезная" драма заполонила Европу (а для Шустровой и заслонила собой весь остальной сентиментализм). И в какой-то мере эти слезы привели к революции во Франции.

А ее-то как раз и застал Карамзин во время своего действительно состоявшегося путешествия. И не понравилась ему революция. И он (как другой великий, век спустя), cловно в пику революционному сентиментализму своего современника, Радищева, как бы сказал: “Мы пойдем другим путем!" И вернувшись из Европы первое, что написал Карамзин - "Фрола Силина, благодетельного человека" (которого упоминает Шустрова).

И,- как и полагается диалектикой, что каждое последующее явление есть в чем-то синтез двух предыдущих,- "Фрол Силин" несет в себе черты охлажденного реалистического и раскаленного сверхэкстремистского сентиментализмов. "Низкий" предмет - и "высокий" общественно-моральный пафос с соответствующим высоким стилем речи:

"Славнейшая нация в Европе посвятила великолепный храм МУЖАМ ВЕЛИКИМ, мужам, которые удивляли своими дарованиями. С покрытой головой не пройду я мимо сего места; но без слез сердечных не прошел бы я мимо храма, посвященного добрым Гениям человечества - и в сем храме надлежало бы соорудить памятник Фролу Силину".

И язык в этом месте отдаленно похож на торжественный язык революционного сентиментализма Радищева:

"Ведаешь ли, что в первенственном уложении, в сердце каждого написано? Если я кого ударю, тот и меня ударить может. - Вспомни тот день, как Петрушка пьян был и не поспел тебя одеть. Вспомни о его пощечине. О, если бы он тогда, хотя пьяный, опомнился и тебе отвечал бы соразмерно твоему вопросу! - А кто тебе дал власть над ним? - Закон? И ты смеешь поносить сие священное имя? Несчастный... Слезы потекли из глаз моих..."

И Карамзин и Радищев отправляются от "низкого", от крепостных крестьян и возносятся до "высоких" переживаний со слезами.

Это как остро выразился Гуковский о предтече Карамзина, упоминавшемся уже Муравьеве, испугавшемся Пугачева, и о предтече "Фрола Силина", муравьевском, тоже уже цитировавшемся "Обитателе предместия":

"Умиляться добродетели - это и значит реализовать ее, мечтая о благе, он создает его... Итак, задача заключается в том, чтобы освободить не людей, а их добродетели, их мораль".

Идеал, мол, осуществим в ближайшем будущем. Как революция. Только моральная. Это все характеристика, вполне обычная для всех времен, для всех точек перед верхним перегибом на Синусоиде идеалов. Нота трагического героизма. Не смотря, мол, ни на что!..

Но на такой истошной ноте долго не продержишься. И Карамзин,- как перед ним Муравьев, как после Карамзина его последователи и подражатели, перевалил через перегиб Синусоиды и вообще оказывался относительно этого перегиба то слева, то справа - по настроению: то активному, то пассивному. (Так что свалить в одну кучу сентиментализм сострадательный и смиренный ничего не стоит, что и сделала Шустрова.)

Только, со временем, лево-консервативные мечты,- уже у эпигонов сентиментализма,- приобрели просто благонамеренно-реакционное содержание - смелые уроки морали по заранее известным рецептам: ультрачестный извозчик у Запольского, извозчик философ и морализатор у Булгарина...

Самый общий вид - это уже отрыжка просветительского классицизма.

Для Пушкина такой схематизм и ограниченность были неприемлемы, но он сентименталистские (и псевдоклассицистские) нотки ввел.

Остается только еще несколько слов: о Дмитриеве. Позднейшее название его баллады с Терентьичем - "Карикатура". Датировано 1791 годом (современник "Фрола Силина"). Название больше всего подходит именно к Терентьичу, хоть герой баллады - бывший вахмистр, а не его дворовый Терентьич. Речь в балладе о том, что было после возвращения вахмистра с военной службы, длившейся двадцать лет.

Она держала пристань

Недобрым молодцам;

Один из них поиман

И на нее донес.

Тотчас ее схватили

И в город увезли;

Что ж с нею учинили,

Узнать мы не могли.

И Терентьич плачет-плачет и утирается.

Жена жила, как хотелось, вовсе не оглядывалась на государственный интерес.

Наконец, и муж, отвязавшись от государства, а заодно и от поощряемого им правила незыблемости брака, зажил, как хотелось:

Что делать? как ни больно...

Но вечно ли тужить?

Несчастный муж поплакал,

Женился на другой.

А чего, спрашивается, было плакать старому холопу Терентьичу (весь рассказ о хозяйке - его)? Нечего. Вот на него-то Дмитриев и написал карикатуру, на псевдовысокую, а на самом деле - неуместную чувствительность.

А вместе с образами сомнительно чувствительных вахмистра и его жены вся баллада оказывается представителем реалистического сентиментализма.

Теперь же посмотрим, за кем в "Станционном смотрителе" Пушкин какой сентиментализм закрепил.

Еще в 1974 г. Бочаров заметил, что в прологе к повести, незаметно, без красной строки, переходя один в другой сосуществуют два стиля авторской речи: ораторский - в первых двух третях -

и сниженный - в последней трети -

"Еще несколько слов: в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям..."

Вот про первые две трети, видно, и говорит Шустрова:

Бочаров считает, что ораторствует тут сам Пушкин от своего имени, а Шустрова - что А. Г. Н. Докажем, что здесь - Белкин.

Обратим против Бочарова его же концепцию неопределенности Белкина. Белкин стал для Пушкина средоточием всего отсталого в русской прозе (эпигонов просветительского классицизма и сострадательного сентиментализма в частности), всего, что тяготеет на Синусоиде идеалов к верхнему перегибу слева. С другой стороны, туда же, только на следующем витке, была дорога идейного развития самого Пушкина. Пушкин и отвергал старое, и хотел похожего нового. Отсюда - неопределенность.

"Не настоящая ли каторга? Покоя ни днем, ни ночью. Всю досаду, накопленную во время скучной езды, путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут - а виноват смотритель".

И финал - в духе времени, в духе, который все -таки стал демократическим в Европе после Французской революции и наполеоновских войн. Так что финал - апология низов:

"Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием".

Структура и классицистского похвального слова и "Фрола Силина" такова. Первая часть - определяется персональный объект восхваления. Во второй описываются подвиги его. Третья часть представляет собой итог, выводы.

Так если Карамзин отступил от классицизма, дав "низкого" героя, крестьянина своего деда, и, соответственно, "низкие" конкретные подвиги, то Белкин декламирует о смотрителях вообще, вместо подвигов подает страдания и тоже вообще. Даже случай с генералом и фельдъегерем есть тоже рисунок издалека, как замечает и Бочаров. И вывод - тоже издалека.

Пушкин эпигона просветительского классицизма и сострадательного сентиментализма Белкина в сущности подставил: на таком уровне общности не может он вызвать "искреннее сострадание". И, как факт, Белкина реалистический сентименталист А. Г. Н., появившийся в последней трети пролога, тут же и высмеивает:

"...скажу только, что СОСЛОВИЕ станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде. СИИ СТОЛЬ ОКЛЕВЕТАННЫЕ СМОТРИТЕЛИ ВООБЩЕ СУТЬ ЛЮДИ МИРНЫЕ..."

Вы чувствуете иронию в выделенных мною словах?

Что А. Г. Н-у соответствует реалистический сентименталист, говорит все, что мы здесь о холодности и эстетизме этого рассказчика замечали. В том числе и верно указанные Шустровой ассоциации с карамзинскими "Письмами русского путешественника" и дмитриевской балладой "Карикатура", которые, как мы только что определили, являются представителями как раз реалистического сентиментализма.

Вот только неверный вывод из этих ассоциаций сделала Шустрова. А. Г. Н-а она называет гуманным и другом человечества. Так если то, что он не осуждает людские слабости (предательство Дуни, вероломство Минского, упертость Вырина), есть гуманизм - тогда еще хорошо. Да вот о терпимости ль мыслила Шустрова? - Нет. Она мыслила под гуманизмом сострадательность А. Г. Н-а. Акцентируется же в повести его холодная бестенденциозная наблюдательность.

Зачем это? - А чтоб все смешалось, как в "Метели". Потому что по Пушкину ничего не бывает в чистом виде. А устаревший сентиментализм был уже для него слишком прост - во всех видах - и подлежал осмеянию и преодолению.

И вот он заставляет не запальчивого Белкина, а себе на уме А. Г. Н-а излагать историю нового Фрола Силина, историю низового радетеля "высокой" государственной службы.

Подумайте, мыслимо ли, чтоб Вырин попал в ситуацию "смотритель - генерал - фельдъегерь"? У него ж всепокоряющая Дуня была на вооружении.

"Бывало, барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает. Поверите ль, сударь: курьеры, фельдъегеря с нею по получасу заговаривались."

С таким оружием, как красавица Дуня, Вырин не пресмыкаться перед проезжающими мог, а быть-таки диктатором. Но он не делал ни того, ни другого. Он исправно нес службу. Исправно! И в том заключался один из смыслов его жизни. У него не зря было три медали, и был он свеж и бодр в свои пятьдесят лет, а обитель его - опрятна и украшена. Иерархическая система и сословное общество - это же порядок (с некоторой точки зрения). Его поддерживать, борясь с самоуправством и другими залетами высших по служебной и сословной лестнице, это (как для энтузиаста истинного социализма в борьбе с ошибками построения социализма) - счастье.

Вырин всю жизнь провел не в смирении, а в служении (в высоком смысле этого слова). А если б - в смирении, в приятии жизни такой, какая она есть (плохая), то он бы и не погиб, утратив Дуню. Ему б Дуня (как средство борьбы с недостатками иерархической системы) и не нужна была бы в смирении. А до приобретения Дуней ее поразительных свойств красоты и обходительности у него была жена-красавица (Дуня - в нее), и, наверно, та укрощала сердитых генералов и бар.

Так когда гибнет такой персонаж, тогда какая идея остается жить в публике? - Идея этого персонажа: да здравствует государственная служба и прописная мораль! Вырин, бедный, умер, но дело его бессмертно!

Вот в какое ложное положение - описывать персонажа тенденциозного сострадательного сентиментализма - был поставлен представитель бестенденциозного реалистического сентиментализма А. Г. Н. Белкину бы, от своего имени, воспевать бы этого нового Фрола Силина. Так нет. Белкин ораторствует о смотрителях вообще, а А. Г. Н. - о конкретном, да поначалу совсем не бедном-несчастном Вырине. Все смешано. Но тонко. А не как у Шустровой, не различающей оттенки сентиментализма.

Вырин действительно произносит народные поговорки о смирении: “от беды не отбожишься", "что суждено, тому не миновать", "что с возу упало, то пропало". Но только произносит. А поступает и переживает совсем не в духе смирения. Разве это смирение - поехать в Петербург и просить Минского вернуть Дуню? А нарвавшись на отказ, смирился ли он?

"Он решился отправиться домой на свою станцию, но прежде хотел хоть раз еще увидеть бедную свою Дуню. Для сего дни через два воротился он к Минскому..."

Может, не впущенный к нему лакеем, он теперь смирился?

"В этот самый день, вечером, шел он по Литейной, отслужив молебен у Всех Скорбящих".

Многозначительно название церкви. Так и кажется, что Вырин там скорбел. А разве это смирение - скорбь? Смирение умиротворяет в горе, скорбь же это есть в чем-то неприятие горя не смотря ни на что. Юлия и мать умершего ее жениха у Карамзина не скорбели, а наслаждались природой и поселянами, благодарившими мать-Натуру. У Грея на кладбище тоже нет скорби:

Кажется, слышишь, как дышит кругом их спокойствие неба,

Все тревоги земные смиряя, и, мнится, какой-то

Сердце объемлющий глас, из тихих могил поднимаясь,

Здесь разливает предчувствие вечного мира.

А как предприимчив оказался Вырин, чтоб Дуню все-таки увидеть! Обманул кучера дрожек Минского, нахально обошелся с приставленной к Дуне служанкой:

" "здесь стоит Авдотья Самсоновна?"- спросил он. "Здесь,- отвечала молодая служанка,- зачем тебе ее надобно?" Смотритель, не отвечая, вошел в залу. "Нельзя, нельзя! - закричала вслед ему служанка,- у Авдотьи Самсоновны гости". Но смотритель, не слушая, шел далее".

И что увидел? Совсем не то, что нужно было для растравливания горя: счастливую Дуню. Он-то хотел увезти с собой на станцию образ пленницы, несчастной. Он потерпел поражение и в этом. Может теперь смирился?

"Приятель его советовал ему жаловаться; но смотритель подумал, махнул рукой и решил отступиться".

Он потерпел поражение, но не смирился. Он уехал, чтоб думать, что это минутное счастье у Дуни, чтоб не смириться, а страдать, запить и умереть.

И Шустрова не совсем права, что "не только история Дуни сделала Вырина в глазах Белкина героем повести, но и главное свойство его натуры - смирение". Главное свойство Вырина, как мы видели, не смирение, а трагическая несгибаемость во имя высоких идеалов. Пушкину же на то и понадобился сочувстующий высокому Белкин, чтоб снизить его пафос и тем скорее достичь того же результата у читателей, ибо путь по прямой не самый плодотворный.

Вот и эпитеты "бедный", "бедная" для смотрителя и Дуни. Для Шустровой это прямая перекличка с Карамзиным, а на самом деле это подначки холодного А. Г. Н-а. Разберем.

Так это - о начале пролога, о речи Белкина, сострадательного сентименталиста. Для Белкина существует шаблон: смотритель - несчастный - сострадание.

А как у А. Г. Н-а?

"Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром..."

Тут уже тень ерничанья, и не только Вырина в свой адрес, но и А.Г.Н-а в адрес Вырина.

Или вот:

Это когда она на подлокотнике кресла Минского сидела, как в английском седле, счастливая. Тут уже чуть не целиком голос самого А. Г. Н-а журит Вырина за негибкость мироотношения.

А как с "бедной Дуней"? Поначалу это словосочетание расчленяется местоимением, закрепляющим, мнение смотрителя, мол, она несчастная:

" "Ваше высокоблагородие! - продолжал старик,- что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню..." "

Еще:

"Он решил отправиться домой на свою станцию, но прежде хотел хоть раз еще увидеть бедную свою Дуню..."

А потом, в словах А. Г. Н-а, чувствуется, что он усвоил себе выринское словосочетание едва ли не бездумно:

"С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне..."

Только ли как о несчастной думал о ней А. Г. Н., если уже знал о ее счастье и, чуть выше по тексту, мы чуяли, как он про себя журит Вырина за негибкость?

А. Г. Н. вообще несколько потребительски относится к Дуне. Вот его переживания перед вторым посещением станции:

"Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова. Но, подумал я, старый смотритель, может быть уже сменен; вероятно Дуня уже замужем. Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции *** с печальным предчувствием".

Не надо обманываться. Печаль проста: Дуня так или иначе для него вероятнее всего уже недосягаема. А еще в следующий заезд она уже определенно была недосягаема. Да еще погода была унылая. Да еще время вечернее. Так что выринский эпитет "бедная" просился еще и потому:

"Я приехал в село при закате солнца и остановился у почтового домика. В сени (где некогда поцеловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба..."

В общем, масса призвуков витает у А. Г. Н-а вокруг постоянных эпитетов "бедный смотритель", "бедная Дуня". Этими постоянными эпитетами он стилизует под сострадательный сентиментализм свой "любопытный запас путевых наблюдений". Стилизует! Тогда как Белкин, в прологе, не стилизует - "дрожащий смотритель", а пишет от себя. И у Белкина, тенденциозного и потому обедненного, применены средства художественной выразительности, характерные для еще неразвитого, устного народного творчества - постоянные эпитеты. А незашоренный А. Г. Н. способен уже на большую тонкость, чем типическое, и дает это почувствовать: его постоянные эпитеты характеризуют зациклившегося на своей и дуниной несчастности суперморального Вырина, а оттенки, вводимые А. Г. Н-ом в постоянные эпитеты, его, А. Г. Н-а над всеми несгибаемо тенденциозными - возвышают.

Хотел Пушкин на этом достижении остановиться? Нет. И он ввел выринского защитника, Белкина. Хладнокровный эстет А. Г. Н., подкусывая максималиста Вырина, себя выдает и дает повод подкусывать себя активистскому Белкину. А Пушкин, сам как бы беременный новой тенденциозностью, которому уже не по душе американский наблюдатель А. Г. Н., потирает руки: угли из костра ему таскает Белкин. А не как Шустрова думает, будто Пушкин собственной персоной "предлагает свою трактовку центральной коллизии и характеров".

Собственной персоной трактовать центральную коллизию Пушкин предоставил нам, читателям, все необходимое для нужной ему нашей трактовки сорганизовав - все шаблонное смешав. Если мы хорошенько задумаемся над пушкинским произведением, то окажемся в положении мудреца из известного анекдота. К тому привели двух спорящих. Выслушав одного, он сказал: “Ты прав". Выслушав другого, он произнес: “И ты прав". "Но так не может быть!"- воскликнул присутствовавший тут третий. Мудрец ответил ему: “И ты тоже прав".

Россия не Англия или Франция, отличавшиеся четким путем прогресса общества и развития искусства. В России прогресс и развитие идут путем хаоса, по крайней мере, кажущегося. Если двумя словами выразить тогдашний идеал Пушкина - этими словами будут СОВЕСТЬ и КОМПРОМИСС.

*

Возможно, все, здесь прочитанное, читатель, создало у вас впечатление исчерпанности вопроса. И наверно, это в чем-то нехорошо. Истина в последней инстанции и полноте недостижима. Зато, надеюсь, пройден какой-то отрезок пути к ней. И на этом можно было бы пока успокоиться. Да вот в своих поисках, что конкретного, со ссылкой на пушкинский текст, о "Повестях Белкина" писали другие, я наткнулся на вроде бы доказательные выводы, мол, в принципе художественный смысл "Повестей" не сводим ни к какому утверждению.

Агностицизм какой-то! Непознаваемость...

С этим я смириться не могу.

ВОПРОС.

Зачем в "Выстреле" одни смысловые возможности выглядят лишними на фоне других?

ПРИМЕР.

"Если Сильвио мститель, индивидуалист, обыватель, то зачем Пушкин приводит Сильвио к смерти за свободу Греции?.. Если же Сильвио - герой, бунтарь против сословных привилегий, революционер, то почему Пушкин рассказывает о его действительно героическом деянии лишь одной заключительной фразой?.. Лишней оказывается или сама повесть, или ее заключение".

Михайлова Н. И. 1977 г.

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Маркович В. М. 1989 г.

ВОПРОС.

Зачем введен момент войны в "Метели"?

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Ироническому отождествлению судьбы с повседневным порядком жизни... [за кого ж и выходить замуж самой завидной невесте губернии, Марье Гавриловне, как не за блистательного гусара, богача и аристократа Бурмина] ...созвучны в повести Пушкина немаловажные сюжетные детали (в частности, упоминание о социальном и имущественном положении действующих лиц, которые автор никогда не забывает вставить в рассказ).

Владимир -

Бурмин -

Однако этой смысловой направленности не дано возобладать тоже... [хоть повествование и поворачивается к иллюстрации мысли о "лучшей, драгоценнейшей награде", ожидавшей победителей Наполеона.] ...не дано возобладать, поскольку проявляется эта смысловая направленность не в особом балладном мире, где подобный взлет сознания предусмотрен самой эстетикой жанра. Мир прозаической повести явно не таков: противоположная прозаическая правда - правда иронии... [к моде на любовь к победителям, как я тут вывел выше] ...скепсиса или просто факта - тем самым вовсе не отменяется.

Маркович В. М. 1989 г.

ВОПРОС.

ПРИМЕРЫ.

Рамка, как бы эстетическая, мальчика из финала:

"Прекрасная барыня,- отвечал мальчик,- ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами, и с кормилицей, и с черною моською..."

Рамка Пушкина, перетянувшего упоминавшуюся блестящую фразу из Бальзака.

Рамка ямщика, увозившего Минского с Дуней со станции:

"Ямщик, который вез его, сказывал, что всю дорогу Дуня плакала, хотя, казалось, ехала по своей охоте".

Рамка смотрителя, охватывающая и рамку Пушкина и рамку ямщика, но отдельная от рамки мальчика.

Рамка библейской притчи о блудном сыне, притчи мудрой, философски относящейся к греху: не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься, не дашь чрезвычайной радости отцу своим возвращением.

Рамка расхожей морали о блудном сыне: “да не блуди!", заключенная в рамки картинок с нравоучительными немецкими стихами и включающая в себя рамку библейской притчи.

Рамка титулярного советника А. Г. Н., включающая в себя рамки мальчика, нравоучительных картинок, смотрителя.

Рамка "авторского" слова, что в эпиграфе и первых двух третях пролога, включающая в себя рамку А. Г. Н-а.

ОТВЕТ СПЕЦИАЛИСТА.

Маркович В. М. 1989 г.

МОИ ОТВЕТЫ.

"...повествовательное "эхо"... повествовательный МИР - в исконном русском значении живого людского сообщества, той коллективной субъективности, через которую в повествовании Пушкина проходят факты, предметы, события".

Еще одно слово, недавно очень употребляемое, КОНСЕНСУС - также хорошо подходит для краткого выражения того идеала, к которому поворачивал Пушкин времени создания "Повестей Белкина". Этот недавний идеал консенсуса в обществе с треском провалился, проводимый в жизнь открыто и революционным путем ("ускорение" и "перестройку" поначалу так и называли - революцией). У Пушкина был противоположный метод: скрытый и эволюционный. И он свой идеал в "Повестях Белкина" еще только нащупывал. Но он уже чуть-чуть тенденциозно двинулся дальше от фазы незаинтересованного ощупывания-изучения запутанных шнурков почему-то ненадевающейся на ногу обуви. Он пережил революционные (декабристов) и контрреволюционные (царя) попытки вести общество (раскалывая его) в направлении, самим обществом не выбранном. Инициатива верхов не доходила до всех. Пушкин интуитивно приходил к необходимости инициативы снизу. Надо было, чтоб его идеал исподволь стал идеалом всеобщим. Или наоборот: нащупать смутно чаемое всеми.

Очень верно процитировал Маркович стих об искании Пушкиным смысла жизни. Только Маркович в этом искании подчеркивает момент незавершенности, а я - момент очередной удачи в пути. Разве столь неоцененные поначалу "Повести Белкина", потом органически впитанные русской литературой, не демонстрируют, чей акцент более верен?

"...повествованиям героев присуща особенная черта объективности: как отметил Д. Благой, повесть Сильвио о первой дуэли окрашена светлым, безоблачным тоном графа ("Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал"), напротив, второй рассказ графа выдержан в колорите Сильвио ("Я вошел в эту комнату и увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой... он спросил огня. Подали свечи... Ужасная прошла минута!")...

Недавно мы в очередной раз видели, как этого рода идеал рухнул. Вполне в духе Синусоиды идеалов консенсус, конфедерация сменились индивидуализмом, независимостью. Но синусоида бесконечна. Все повторится. А главное - это приучить себя к объективности.

Литература

Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина. М., 1985.

Берковский Н. Я. О русской литературе. Л., 1985.

Благой Д. Д. История русской литературы XVIII в. М., 1946.

Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. М., 1974.

Гиппиус В. В. “Повести Белкина” в журнале: Литературный критик. 1937. N2.

Гуковский Г. А. Изучение литературного произведения в школе. М.-Л., 1966.

Гуковский Г. А. Очерки русской литературы XVIII в. Л., 1938.

Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965.

Де Санктис. История итальянской литературы. М., 1963, т.1

Затонский Д. В. Европейский реализм XIX в. Линии и лики. К., 1984.

Лихачев Д. С. О теме этой книги. В кн.: Виноградов В. В. О теории художественной речи. М., 1971.

Лотман Ю. М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988.

Маркович В. М. “Повести Белкина” и литературный контекст. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. XIII. Л.,1989.

Михайлова Н. Н. Образ Сильвио в повести А. С. Пушкина “Выстрел”. М., 1977.

Петрунина Н. Н. Когда Пушкин написал предисловие к “Повестям Белкина”. В кн.: Временник Пушкинской комиссии 1981. Л., 1985.

Поволоцкая О. “Метель”: коллизия и смысл. В журнале: Москва. 1989. N6.

Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10-ти томах, изд. 2. М., 1958, т. 6,10.

Слюсарь А. А. Психологизм в повести А. С. Пушкина “Метель”. В кн.: Историко-литературный сборник. Х., 1995.

Сучков Б. Л. Исторические судьбы реализма. М., 1967.

Узнадзе Д. Н. Психологические исследования. М., 1966.

Цветаева М. И. Проза. Кишинев, 1986.

Шкловский Виктор. За 60 лет: работы о кино. М., 1985.

Шустрова Т. И. Роль структуры повествования в психологическом раскрытии характера (повесть “Станционный смотритель”). В кн.: Вестник Ленинградского ун-та. 1984. N20. История, язык, литература, вып. 4.