Это случилось в 1944 году. Именно тогда он задумал такую картину. (Рисовал её долго.)

И, кто меня знает, знает, что для меня дата создания картины очень много значит, потому что я от неё ожидаю подсказки, какой дух времени мог выразить художник. И для меня важно время замысла – 1944-й.

Для меня 1944-й многозначительный: я стал сиротой (война если не прямо – отец был белобилетчик по болезни – то косвенно его убила: поехал в командировку в район эпидемии тифа). Это одно. Другое – мама в этот же год вернулась из эвакуации в только что освобождённый от немцев наш город.

Как она осмелилась? – Видно, вся страна поняла, что победа не за горами.

Кормильца потеряла. Она ретушёр – в Кермине, может, и фотографии не было, чтоб там устроиться. А дома фотография была до войны. Вот и поехала.

И Пластов понял, что скоро войне конец. И… Подумал, наверно, что теперь не только войне конец, но и тому колоссальному напряжению всей страны с 1929 года начиная. Конец напряжению беспрецедентной в истории мира модернизации и войны. И скоро можно будет вздохнуть облегчённо.

Пластов же не мог знать про атомную бомбу и про продолжение колоссального напряжения страны после войны, чтоб опять спастись.

И, учитывая это неведение, ослепительность чресл + серая отсталость “курной” деревенской бани, топящейся “по чёрному”, что возбуждают в зрителе?

То, что приходит в голову мне, может, только мне и может прийти в голову. Я чуть не умер годовалым и рос хиляком. Первенство в чём-то физическом – это было не для меня. Потому я пацанам со двора предложил играть не в простые пятнашки, а чтоб бегать пришлось по начерченному лабиринту с тупиками. Так у меня был шанс удрать (или догнать). Пацаны соглашались, не зная подоплёки моего предложения. – Вот такому мне и приходило в голову, что первобытный-то коммунизм кончился, как только кончилась крайняя ограниченность съестного, как только появились излишки. То есть с тех пор мыслимо было вернуться к коммунизму, если только договориться о равенстве в потреблении, то есть во все времена, когда сменяли друг друга эксплуататорские строи. Но вот в СССР рванулись к Справедливости, как никогда до сих пор. Наступил строй для слабых, так сказать. Естественно, что у меня, слабого, и возникла в голове утопия.

О хворях и болезнях Платова ничего не известно. Известно, правда, что он чуть было не стал священником. Революция помешала. Зато само христианство имеет некое сходство с коммунизмом. И это даёт мне право не от своего имени, а от имени его подсознательного идеала сказать, что катарсис, рождённый столкновением ослепительности чресл и серой отсталости “курной” деревенской бани, это – вообще говоря – избавление от напряжения модернизации, длившегося в стране уже два десятилетия. А иначе – как бы идеал возвращения в мифический золотой век человечества. Как бы возвращение в коммунизм, какой был с самого начала.

Не в тот, марксов, который опередит, мол, капитализм по производительности труда. А иной, отказавшийся от материального прогресса. Зачем напрягаться? Когда и так всем всего хватит если поделить поровну.

Такая мысль родилась, наверно, из-за символистского сияния чресл. Совсем неожидан символизм в середине ХХ века. Он переводит переживание с плоти на дух. Анахронизм для того железного века. Как, впрочем, и другая крайность – “курная” баня. Она исчезла в России в ХХ веке. Она – материализм. Дух + материализм = соединение несоединимого. То есть барокко. Хватит крайностей! – Вот что за идеал посетил подсознание Пластова в 1944 году.

Крайности свечения тела и “курной” бани своей неожиданностью имеют определяющее значение для маркировки, что подсознательный идеал таки существовал в душе художника. Достаточно снизить градус крайностей, уменьшить свечение одного полюса и старинность другого,

и сразу глубина смысла картины уменьшается. Она становится просто предвестием победы: хоть мужчины ушли на войну, колхоз продолжает работать. А будет хлеб – будет и победа.

Впервые опубликовано по адресу

https://dzen.ru/a/ZFI-CW5FmEi7j9UR