Считается, что эпиграф впрямую выражает художественный смысл ниже его следующего произведения... Странно. Ведь эпиграфом чаще всего выбирают кусочек тоже художественного произведения. А раз так, то какое же может быть "впрямую"? Как пишет (сошлюсь на единомышленника в этом пункте) Яков Фельдман (Я.Фельдман, “Анализ художественного текста” — Ред.), "смыслы не прописаны нигде! Смыслы — всегда загадка! (Иначе текст из художественного становится философским)". И — пшик...

Тем не менее эпиграф, который взял Петрушин для рассказа "Конь в болоте" (http://www.interlit2001.com/count/count2/counter.php?url=archive/volozhin.zip&act=download), навел-таки меня кое на что. Эпиграф взят из песни "Вагонные споры" Макаревича. Лучше ее всю привести, чтоб понять ее смысл.

Вагонные споры последнее дело

Когда больше нечего пить

Но поезд идет за окном стемнело

И тянет поговорить

И двое сошлись не на страх, а на совесть

Колеса прогнали сон

Один говорил: наша жизнь — это поезд

Другой возражал — перрон

Один говорил: на пути нашем чисто

Другой говорил: не до жиру

Один говорил, мол мы все машинисты,

Другой возражал — пассажиры

Один говорил куда хотим туда едем

И можем если надо свернуть

Другой возражал, что поезд проедет

Лишь там где проложен путь

Один говорил: нам открыты дороги

На много на много лет

Другой возражал: не так уж и много:

Все дело в цене на билет

И оба сошли где-то под Таганрогом

Среди бескрайних полей

И каждый пошел своею дорогой,

А поезд пошел своей.

Повтор 1-го куплета

Не знаю, когда это написано и каково сейчас мировоззрение Макаревича, но песня, по-моему, явно выражает так называемую молодежную этику опущенных рук времен после поражения студенческих бунтов на Западе и несостоявшихся бунтов в СССР времен застоя. Одна пунктуация в тексте песни чего стоит.

А Петрушин, похоже, рассказ написал вот сейчас. Недавно опустились крылья его души. Недавно его "конь" попал в "болото". Потому и развернул он перед нами сюжет порыва, так и не проявившегося вовне.

Вы можете заметить, читатель, я привык максимизировать, видеть огромное в микроскопическом и оправдывать это следованием самой сущности искусства — выражать идеал. То есть лично или общественно огромное. Так свежесть рассказа Петрушина я отнесу к, кажется, вечной свежести пробуксовывания, скажем так, российских реформ. "Хотели, как лучше, а вышло, как всегда".

А микроскопическое?.. — Ну возьмем хоть эти выходы вон из повествования, который представляет собою пересказ внутреннего монолога героя, женатого, вообще-то, молодого человека, собиравшегося пофлиртовать в поезде с ну очень понравившейся соседкой, да так и не собравшегося:

Ведь это очень сильное средство. Как, скажем, если б театральный артист громко спросил у суфлера, что дальше произносить. То есть полный раздрай в спектакле. А если это преднамеренно, то — полный пофигизм в замысле режиссера. Некая этика опущенных рук...

Для того и столь острые переживания у героя и героини: "странная своей стремительностью жажда высушила губы, будто мощным феном", "таю, как мороженое под горячим вертким язычком", "Наши глаза встретились. В моих наверняка было нечто вопиющее", "По позвоночнику моему, как пузырьки в газировке, взбежала стайка мурашек, между пальцами повысилась влажность, нога вдруг онемела на ноге", "Я чуял сладкое сосание под ложечкой и мурашки по икрам", "Она напрочь перестала воспринимать расщебетавшуюся напротив подружку, нерегулярно отвечая, невовремя кивая и громко невпопад смеясь, так что та, в конце концов, с беспокойством оглянулась", "Она просто одеревенела! Даже вдох застрял в приоткрытом ротике!" И так далее.

И для выражения все той же этики опущенных рук вот этакие эксцессы контрастируют с практической пассивностью: "торопливо направился в вагон. Нельзя женщину надолго бросать — от рук отобьется. Приложился к полупустой "Балтике", встряхнул газетку на коленях и осторожно уставился сквозь пространство в ее сторону. Рука жила своей жизнью — она опустила бутылку на сиденье, рядом с моим стройным бедром (джинсы стирать надо чаще, придурок!), а пальчик шаловливо побежал наматывать круги вокруг горлышка", "Три шага, два... Обжигающая волна, полыхнув из позвоночника, сдавила затылок, сердце лопнуло на всю грудную клетку... и я проследовал в тамбур — покурить".

Мы имеем знаменитое, по Выготскому, дразнение читателя. Вот-вот молодой человек что-нибудь предпримет, обуреваемый ТАКИМ чувством. И... каждый раз он сбивается. То причесаться уходит, то покурить.

И не мораль его тормозит. Петрушин специально ввернул свидетельство ее совершенного отсутствия в герое:

Или вот — почти отсутствие морали:

И не психологический нюанс тут, в рассказе: мол, естественно полигамен человек. Хоть и ввернуто в конце, что жена для героя — любимая.

Оно, конечно, и полигамен, и любимая. Но не на том акцент. Будь на том акцент, у Петрушина была б иная композиция рассказа. Он бы сделал, например, много перебоев с участием своей Алисы.

Не зря в конце сделан контрастный выход как бы в другую жизнь, отмеченный и появлением устной речи и даже самой стилистикой ее:

В поезде был совершенно другой мир, мир абсолютной свободы. Ничто не мешало герою пуститься в авантюру. Но...

Как написал поэт.

Худо живется теперь на Руси.

Простите, кому это претит.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.interlit2001.com/kr-volozhin-2.htm