С. Воложин

Антисоветчик, антикоммунист и пр. и пр. Сколько ни читаю его – возникает желание с ним спорить.

Чтоб вы поняли эту цитату, придется много что объяснить.

Оппозицию “Просвещение – романтизм” утрировано можно перефразировать так: “порядок - свобода”.

А может, вы еще согласитесь и с тем, что все на свете неким образом повторяется. И тогда аналогию тому, что произошло при крахе Просвещения, можно увидеть при крахе коммунизма. Или фашизма. Оппозиция “порядок - свобода” в политической ипостаси “тоталитаризм - демократия” прекрасно это иллюстрирует.

Спросите себя, были ли сплочены немцы вокруг фюрера еще за день до его самоубийства. Мне кажется, можно сказать: да. Оборона против советских войск поддерживалась, но только - по инерции или от страха перед еще не сдавшимися своими. То есть – в силу воинского устава больше, чем идей нацизма. Порядок имеет свойство гомеостазиса, поддерживания себя.

Но – согласитесь ли? – это все картины неполные.

И до самой капитуляции (да и позже) находились идейные нацисты, которые не сдавались и дрались из-за того, что высшая раса, немцы, в принципе не сдаются и лучше гибнут, чем сдаются. Фанаты.

Такие всегда есть на переломах истории. И при крахе коммунизма, и - Просвещения. Недавно я прочел, что в наполеоновские “сто дней” повылезли на свет недобитые якобинцы и, забыв обиды, предложили свои услуги по уничтожению из эмиграции вернувшихся в Первую Реставрацию дворян. А сколько лет или десятков лет после поражения при Ватерлоо еще теплились во Франции бонапартистские настроения… А нынешние сталинисты? Мухин (у кого я взял эпиграф) понимает, что не убей Сталина хрущевцы, вождь бы отстранил партноменклатуру от власти (что и начал претворять на XIX съезде партии тихим изменением устава) и перестройка б – иная и удачная – началась на 30 лет раньше. И сейчас, понимай, не поздно вернуться к советской власти. Инерция…

А есть же еще и инерция цивилизации, евросибирской, так сказать (всех денег-де все равно не заработаешь, и нет ничего лучше сибирского разговора: сидеть вместе зимой за столом и молча щелкать кедровые орешки). Есть же еще инерция менталитета, сопротивляющаяся окончательному превращению России в Запад или в сырьевой придаток Запада (все – на продажу).

То есть народу в России надо иметь святую, высокую идею, и тогда государство есть. Пресеклась в начале XVII века династия Рюриковичей, исчезла идея Божьего помазанника – и потерпело крах государство. Изжила себя идея самодержавия – и опять хаос власти при Временном правительстве, когда все партии (кроме крошечной - большевиков) убоялись принять требования идеократии.

И вот в октябре 1917-го идею-то – справедливости - народ получил, но даже для привыкшего к общинному землепользованию крестьянства (большинства населения) она вскоре показалась чрезмерной. Да и для других – тоже. Да и для большевиков. Которые сделали из себя массовую партию (в которую полезли карьеристы), чтоб на всех звеньях управления тянуть естественно индивидуалистический народ к исполнению не таких уж естественных коллективистских обязанностей.

Так пока исторические условия были чреваты поражением власти (и казнью большевиков победителями), контролеры себя еще оправдывали. Но по мере усиления страны… Особенно после 1945 года… Рыба тоталитаризма гнила с хвоста и с головы.

А инерция?

Если б в былом и хвалить сейчас что, так тот аналог военному уставу терпящей поражение любой армии, каким для советского народа была расплывчатая идея справедливости (идеократия, побуждающая терпеть и консолидироваться россиянам и при реставрации капитализма с его принципом “человек человеку волк”, терпеть и консолидироваться - ради обещаемого властью обустройства так называемого социального государства).

Или другое, тоже нечто смутное. Какой-то инстинктивный сверхисторический оптимизм. Который в XIX веке осмыслялся славянофилами и правыми в расчете на третий путь России из-за ее сельской общины. А в XXI веке осмысляется идеологами цивилизма, утвердящегося, мол, в первую очередь в России, как в стране, где еще сильна память о коллективизме и уравнительстве. (Цивилизм – строй, в который перейдет капитализм из-за такого роста производительности труда, что тот способен будет обеспечить нежелающих участвовать в конкурентной гонке прожиточным минимумом за счет выделенной им равной на всех ренты с природных ресурсов.)

Но Генис так четко не думает.

Он видит просто закат старой и восход новой эры. И называет новую парадигмой лука. В противовес предыдущей эре, называемой им парадигмой капусты.

Если продирание к кочерыжке – волевой импульс, нечто противо-естественное, то противоположное – естественно.

И творит она что-то пустоподобное.

И мне вспомнилось рассуждение кого-то из открывателей теории и практики научной организации труда: надо брать пример с природы. Например, с семьи льва. Каждый должен делать свое. Лев – обеспечивать корм семье. Львица – вынашивать, выкармливать и воспитывать львенка. Львенок – жить.

Наверно, чтоб замаскировать такую (с низким - для капитализма и демократии) ассоциацию, саму собой напрашивающуюся в ряду разных общественных формаций, эр, парадигм, ценностей и т.п., Генис и затеял в своей книге главу “Лук и капуста”.

А теперь вернемся к его похвале коммунизму.

А какой? Испортившийся? Когда и как он испортился? В 20-м? 23-м? Когда выяснилось, что мировой революции не будет, и решили его строить в одной стране? Что противоестественно?

Если верить Мухину, троцкисты, не сумев пробить экспорт революции, решили (совсем как много после них - Горбачев, и как, говорят, до них - Ленин, заявивший, что НЭП это всерьез и надолго), что нужно вернуться к капитализму, и ждать все же мировой революции, что естественно и не тоталитарно. И не этот коммунизм хвалит Генис.

Однако аж до 50-х годов (включая послевоенное восстановление) героизма было много, и, следовательно, Генис и не сталинизм хвалит. А то, что стало после. Так называемый реальный социализм. Потому что упоминавшийся контроль партноменклатуры, которой после победы в войне перестала угрожать смерть, стал тормозом управления и провокатором бегства недовольных в себя. Генис хвалит противоестественное в квадрате. Хвалит, собственно, не коммунизм, а идиотизм.

А настоящий доброхот – за то, что оставалось все же (если оставалось) хорошего, – от того идиотизма нынче, после его кончины в 1991 году, - настоящий доброхот что станет делать? - Если осталось что-то генетически связывающее тот идиотизм с мало возможной, но все же возможной, неутратой смутной самобытности России в будущем… - Настоящий доброхот станет теперь мазохистски наслаждаться от того идиотизма.

Что замыслил Сталин? – пишет Мухин. Чтоб партия занялась исключительно кадрами, вернее, идеологией. И чтоб чисто убеждением проводила свои идеи в жизнь. Народ согласится – изберет предлагаемого кадра во власть. А в хозяйство партия – ни шагу.

А как распорядилась убившая Сталина партноменклатура? - Думая, что бытие определяет сознание, по сути все свои усилия направила (с какой эффективностью, о том не говорим) на – я извиняюсь за суконный язык – удовлетворение материальных, а не духовных потребностей.

Для скрываемой от нас тайной глубины генисовской души существует только антитеза “порядок - свобода” и в чем-то соответствующая ей антитеза “высокое – низкое”. А сверхпорядок и сверхвысокое – невдомек ему о наличии таковых в природе.

А если поверить ему, что наступила новая эра – лука, то в ней не только сверхвысокого нет, но и высокого. Осталось только низкое. Только естественное. Дарвин может в гробу успокоиться.

Если всерьез этой проблемой займется в какой-то мере – ну как сказать? – просоциальный писатель (просоциальный даже в постсоветское время), то что просоциальный сделает, описывая исторически провалившуюся советскую власть? – Он захочет попенять ей, что она игнорировала воспитание людей в коллективистском духе (раз) и что она слишком большое внимание уделяла материальному (два). Делала б наоборот, мол, – не “имели б то, что имеем”.

Мог ли, мол, в неком смысле противоестественный зародыш коммунизма состязаться со в неком смысле естественным матерым капитализмом на материальном поприще? – Нет (как показала история). – А что он делал? – Состязался. И в какое-то время в чем-то (в освоении космоса, например) даже капитализм обгонял.

Такой представляется история нашему просоциальному писателю в, скажем, 1991 году.

Уязвленный всемирно-историческим поражением социальности писатель теперь в своем художественном произведении сделает свою несчастную протеже всюду безнадежно отстающей от капитализма. Даже и в области космоса. СССР у него лишь станет делать вид, что осваивает космос.

А в области духа (где дело было в фактическом загоне) – наоборот. Писатель снабдит социальность чудовищной мощью (вроде бы, по Генису). Чудовищной в своей противоестественности. Курсантам летного училища пусть отрезают ступни, чтоб они повторяли подвиг Маресьева, от воспитанной ненависти к врагам в войну научившегося летать на самолете и без ступней - и громить, и громить врага.

Кто читал, теперь поймет, что я подвел к “Омону Ра” Виктора Пелевина.

Неправильно понятому Генисом.

Есть, конечно, вероятность, что неправильно понял Пелевина я. И что я просто излишне доверчивый к литературной условности, повышенно внушаемый, сентиментальный и даже неосознанно заангажированный старик, раз заплакал над сценой прощания одного космонавта с другим. Это когда вручную (таков уж идиотский мир, по Пелевину!) отцепляя первую ступень ракеты, отцепляющий космонавт, мол, должен оказаться в открытом космосе и мгновенно (так уж у писателя!) погибнуть. Зная все. Но что делать, если Родина требует!

Те, кто не проникся авторскими гиперболами, и прозорливо догадались, что персонажи попали в бутафорию, а не в космос, пусть даже и со смертельным для них исходом, те не плакали, конечно. А, наверно, злились на “эту” советскую власть из повести. (Реальная советская власть действительно ж имела тенденцию плохо – во имя общего - относиться к личности.) Или заскучали они, прозорливцы, возможно, поняв писательский розыгрыш и не приняв такие правила игры.

И став на такую точку зрения, я могу понять Гениса:

Я оборвал цитату намеренно.

Со своей точки зрения я тоже согласен, что у Пелевина не сатира и не публицистические пассажи.

Публицистка вообще не относится к искусству, а сатира – наименее художественный род искусства. Пелевин же - художник. А это означает,- как следствие из психологической теории художественности Выготского,- что он художественный смысл своей повести выражает не “в лоб”, а столкновениями противоположностей. То есть мы, раскачанные (из-за противоречащих элементов) противочувствиями в разные стороны, в результате – по большей части подсознательно – переживаем нечто третье, нецитируемое, художественный смысл.

Так, осознание мною причины моих слез дает мне слова, что она бессмертна, идея справедливости, породившая нежизнеспособный социализм и возможно жизнеспособную Россию. А получается это, – в цитировавшемся отрывке, например, - от столкновения элемента противоестественности приятия смерти (“мне ведь четыре минуты осталось всего, даже меньше”, “ведь не поговорим больше никогда”) с – посмотрите каким – элементом естественного ее приятия (“Вспомни просто, что был такой Сема. Первая ступень”).

Вы видите: здесь – сложность структуры: противоестественное сталкивается с естественным. Это сложность - именно художественного (а не публицистического) произведения.

И сатирой в этом месте не пахнет. Потому что нет комических деталей, на которые обратил внимание Генис.

Я специально взялся перечитывать повесть. Из какого места выписал Генис эти действительно комичные детали? Неужели из “до полета”? И одну таки нашел расположенной до процитированного места. Там речь об общей фотографии, сделанной перед полетом:

Так что: эти куски “байкового одеяла в желтых утятах” и “не в утятах, а в простую зеленую полоску” призваны были остудить мою эмоцию по поводу героической смерти Семы?

Сомневаюсь, что такова была задумка Пелевина. Он явно замаскировал лишь впоследствии открывшийся бутафорский характер еще и самого полета на Луну. Лишь на общеизвестную и в действительности неразвитость советской электроники до поры до времени напирали пелевинские устроители полета, обосновывая ею ущербность автоматики и необходимость вручную выполнять разные операции, в том числе и отцепление ступеней.

Правда, уже само это ручное отцепление можно счесть комическим, сатирическим.

Но можно – и художественной условностью.

Ну и дает, дает, конечно, Пелевин разные предварения бутафорности полета (для нечитавших повесть: не на Луну запускают Омона, да и вообще, не в космос запускают все советские якобы космические ракеты, а в засекреченную ветку московского метро).

Есть, есть предварения бутафорности. Например, с каким матом будят отцы-руководители Омона, усыпленного на предполетное время доставки и загрузки его в ракету (а ведь он добровольно согласился на полет, в котором должен погибнуть)!

Намеки – да – есть. Однако мы призваны писателем верить героизму космонавтов.

И посмотрите сейчас на эпиграфы. Мухин – сталинист. Так что: нет разницы между Пелевиным и этим сталинистом? – Есть.

И даже не в том, что Мухин говорит о периоде, когда умом обывателя овладевали-таки герои, а Пелевин – когда неумейки (о других качествах я пока помолчу).

Если эти другие качества (подлость, жестокость, цинизм, барство, хамство и мн. др.) вводятся Пелевиным хоть и по нарастающей, но плавно, то совершенно неожиданно он вводит неумелость инженера человеческих душ, замполита отряда космонавтов Урчагина. Того, кому непосредственно полагалось ковать героев.

Пелевин хочет перед читателем выделить САМОЕ для него ненавистное: неумелость “коммунизма” в области духа.

Неожиданно, впрочем, вводится и массовое без согласия парней отрезание ступней курсантам. Так и это является введением в святая святых - в воспитательный процесс.

А тот-то как раз в повести и не показан. Есть начало и результат – героические поступки Семы Умыгина, Вани Гречко, Отто Плуциса, Димы Матюшевича да и самого Омона (не случись осечки в его пистолете, он бы тоже погиб, застрелившись, как полагалось по инструкции, после установки радиобуя на Луне).

Итак, только воспитательные моменты вводится Пелевиным неожиданно.

И еще об одном моменте неожиданности я хочу скаать.

Когда Омон окончательно прозрел, что он не на Луне, а в каком-то подземелье, когда к прозревшему Омону присоединяется самый тупой читатель повести, когда Омону доводится подсмотреть третий дубль кинопостановки о выходе в открытый космос неких космонавтов для укрепления некого модуля на корпус корабля, тогда Пелевин вводит в воспоминание Омона сцену на Красной площади с замполитом отряда космонавтов Урчагиным. Этим единственным там неподлецом, несадистом, нециником и т.д. (Не зря ж тот с Омоном разговаривал, отослав прочь остальных: подлецов, циников и пр.)

И что мы слышим? Урчагин говорит и сбивчиво, и противоречиво, и “в лоб” по-пораженчески, как беглец от действительности, как достойный похвалы Гениса (эти слова его Генис и процитировал):

Урчагин… Кошки урчат… Утешают.

А Омон и без него, уже давным-давно, с детства, стихийно пришел к тому, что мир мерзок, и лучше всего сбежать от него. Лучше всего в космос.

Так, разочаровавшись, он и стал космонавтом. Да и вся четверка убиенных.

Урчагину не нужно было трудиться, чтоб Омон (да и те четверо) стал отрешенным от мира. И сцена с этим горе-инженером человеческих душ под занавес повести (а не там, хронологически, где она в повести была опущена) нужна Пелевину лишь затем, чтоб поставить акцент, ЧТО он, Пелевин, считает наибольшим грехом строя-идиота: его неумение делать героев.

Для Пелевина даже неважны все другие ужасы этого строя. Как-то по касательной прошло это отрезание ступней!.. Как-то плавно (смягченно!) и тоже по касательной введена вся мерзость этих палачей и убийц. (Так и кажется, что Пелевину, человеку молодому, как-то до лампочки ужасы давно минувшего сталинизма.) Само это убийство четырех космонавтов и одного дублера (Митьки, заподозренного в нелояльности)… К чему оно? Чтоб оставшиеся в живых не выдали секрета, что СССР не космическая держава? Так там целый голливуд под землей, целая кинофабрика космических грез обнаружилась перед глазами Омона, пока он выбирался из засекреченных участков московской подземки в обычное метро. Тех-то не собираются, похоже, убивать. Накладка? В чем дело? – А Пелевину плевать на накладку. Строй-идиот, который он застал, не убивал налево и направо, как сталинизм. У Пелевина не к сталинизму претензии. А к этому послесталинскому, противоестественному в квадрате.

И в то же время в повести перед нами массовый героизм. Целое летное училище курсантов и преподавателей с отрезанными ступнями!.. Целых пять героических членов гибельной экспедиции!.. Да и дублер-Митька б не подвел.

Но вовсе не “коммунизма” или коммунизма это герои.

Читатель, вчувствуйтесь, вдумайтесь: почему именно после полного обнаружения Омоном ОБМАНА он вспомнил эпизод с Урчагиным?

Перечитаем его:

“ Омон. Я знаю, как тяжело тебе было потерять друга [Митьку] и узнать, что с самого детства ты шел к мигу бессмертия бок о бок с хитрым и опытным врагом — не хочу даже произносить его имени вслух. Но все же вспомни один разговор, при котором присутствовали ты, я и он. Он сказал тогда — “Какая разница, с какой мыслью умрет человек? Ведь мы материалисты”. Ты помнишь — я сказал тогда, что после смерти человек живет в плодах своих дел. Но я не сказал тогда другой вещи, самой важной. Запомни, Омон, хоть никакой души, конечно, у человека нет, каждая душа — это вселенная. В этом диалектика. И пока есть хоть одна душа, где наше дело живет и побеждает, это дело не погибнет. Ибо будет существовать целая вселенная, центром которой станет вот это…”

Он обвел рукой площадь, булыжник которой уже грозно и черно блестел [от начавшегося дождя].

Вам не кажется, что если читать не обычно, то ясно, что Урчагин, не понимая того, говорит (получается, как провидец - с уцелевшим Омоном) о полумистическом сверхбудущем? О юнговском архетипе… О генетической памяти общества… О бессмертии идеи (справедливости)… Которая вполне немистически передастся в веках будущим людям, и те ее воплотят… Несмотря на все предшествовашие века поражения этой идеи… Одно поражение вот сейчас и обнаружил Омон… Всю меру поражения, которую он сейчас обнаружил… И тем не менее… А тем более… Что – вот – он, герой-во-имя-социализма, уцелел. И это символично. И, значит, будущее открыто… А значит – и сверхбудущее…

На ассоциативном уровне речи утверждается социализм: “брусчатку Красной площади”, “товарища Урчагина”, “мигу бессмертия”, “диалектика”, “наше дело живет и побеждает”, “наша страна вышла на первое место в мире по освоению космоса”, “взвилось красное знамя победившего социализма”, “взовьется это знамя”.

И это – с одной стороны.

А с другой – на корреляционном уровне - нонсенс: “друг с самого детства = хитрый и опытный враг”, “никакой души, конечно, у человека нет = каждая душа — это вселенная”, “Достаточно даже одной чистой и честной души = чтобы наша страна и т.д.”.

А вместе получается не диалектика (развитие), а катарсис (от структуры переживание). Мы читаем одно и другое… А в душе рождается гимн третьему (и это не процитируешь) – чему-то вроде цивилизационного менталитета:

И это, может, сегодня опять спасет идеократическую Россию. Россию с ее глобалистским уровнем мышления. Пацаны ж, даже будучи – все - разочарованы в действительности, хотели ни много ни мало, а аж космонавтами быть! Глобальное им подавай! – Такое же большое, как сама Россия на планете… Великое. Высокое. Сверхвысокое.

Пелевин не Генис.

Объективности ради надо признать, что Генис не скрыл, что Пелевин с ним в контрах.