С. Воложин

Плоды тоски и упованья

и жена, и Россия, и моя вечно невостребованная культуртрегерская писанина.

А я пишу и пишу. Хоть читать не кому. Хожу, думаю, возвращаюсь в дом и пишу.

Очень не скоро нашел я свою звезду. Распознал ее моею.

Вот бы теперь так!

Разошлись мои пути с массовой аудиторией. Меня тянуло все боле и более тайное и трудное.

Что такое шедевр искусства? Нет, за что именно его так называют – шедевром? “Фэ-фэ, как ты меня любишь?” - насмехается дочка над моими изысканиями. Тем более странными, что заимствованные и выработанные критерии, какими я стал пользоваться, никем не разделяются.

Вот был почти счастлив совсем недавно, когда столкнулся – по-моему, это литературный сюрреализм – с описанным Пелевиным расстрелом Белого Дома в Москве в 1993 году.

Решающую роль для достижения полного счастья сыграло, видно, то, что я с большими перерывами читал – всегда по одной – главы этого романа. Я каждый раз забывал фабулу, сюжет. И оказалось, что это полезно. Потому что разве может быть ведущей фабула, сюжет в перетекающих друг в друга картинах бреда.

Самое интересное – что выкаблучится на следующей странице, на следующей строчке. Что? Вернее, чем этот новый выбрык связанным оказывается все-таки с общим настроением катастрофы, какой охвачен автор, Пелевин, лицезреющий, как неуклонно гибнет Россия.

В чем она была, та подготовка?

Спустя три четверти столетия, после новой передряги, распада СССР, реставрации капитализма и разразившегося от этого экономического, морального и вообще всяческого краха, я как-то в одном арт-клубе резко выразился против матерщины в песнях одного из новых авангардистов. Так его товарищ мне указал, что я не понял иронии автора. Старый-де я и отсталый.

Итак, тупик. С одной стороны.

С другой стороны, я как-то вдруг чувственно понял, что России приходит конец.

От незнания иврита и полного морального одиночества я тут ни с кем почти ни одного слова за день не выговариваю. Дни, недели, месяцы… И смотрю почти исключительно Москву по кабельному телевидению. Живу Россией, так сказать. А там!...

Еще когда была у России национальная идея: Третий Рим, коммунизм, - тогда народ мог быть забитым, но великим, жить в значительной мере ради будущего, возможно, и всечеловеческого. И – усиливался народ, например, территориально, численно или по образованности. А теперь? Под гнетом диктатора хозяина… - Все на продажу. Все. И незачем жить.

Что хорошо тут? – По-моему, хорош абсурд, будто красногвардейцы экипировались с помощью грабежей. Красногвардейцы ж приходили из дому. Не жили ж они раздетыми? Они были одеты разнородно. Да. Но не анекдотически ж. Я понимаю, что в БСЭ не стали б помещать анекдотические фотографии. Там и правда видны вполне прилично одетые люди. Комизм есть. Один в шляпе. Вообще головные уборы разномастные: русские и немецкие военные фуражки с замененными, наверно, околышами, ушанка, папаха. Один в белой рубахе с отложным воротником. Один в галстуке. Ну почти в чем дома ходили. Они ж и формировались-то в Красную Гвардию по месту жительства.

Но Пелевин возжелал их окарикатурить. Ладно. Бред есть бред. Молодец.

Военный комиссар, по определению был носителем дисциплины и воплощением революционного долга. В комиссары направляли отборных людей. Ясно, что для бредовых видений нужно было Пелевину снабдить такого косо налепленной красной звездой и заставить махать руками, что ассоциируется с несобранностью и бестолковостью.

Вот где главное – эволюции в мозгу “я”-рассказчика, не вполне еще пришедшего в себя после предыдущего бреда. Далее описывается, как он вылупился на снаряжаемую тачанку.

Четверти-мыслей. Купание в их случайных сцеплениях. Как смотрение в калейдоскоп

Что я помнил из того, что читал месяца два тому назад?

Да еще постоянными являются довольно сложные философские рассуждения и героев, современников наших, и героев, современников наших прадедушек. Может, там и есть толк, в тех рассуждениях. Сходу не поймешь.

Но мыслимо ли и то и то для сюрреализма?

*

Впрочем, это я спустя время засомневался. А сидя в библиотеке, я упивался спонтанными скачками сознания героя и его автора. И попутно во мне поднималась волна восторга от самой моей увлеченности (как я думал) сюрреализмом. И глубже – волна восторга от приоткрывающейся перспективы освоить, по-настоящему освоить, наконец, эту для меня до сих пор терра инкогнита – сюрреализм. Глубоко понять, как я это называю…

Душа запела. Я еще не совсем старый! Я еще что-то могу!

Волшебная штука – подсознание…

Я только эти слова и знал из песни.. Ну, и последние:

Но подсознание знало все слова. А там были актуальные для момента. Вот во мне и всплыла эта песня.

Ведь мне угрожает исписаться. Или хуже: не заметить, когда я стану банальным. Надо будет замолчать, а я все еще буду тужиться. И, чего доброго, еще и думать, что я кому-то могу быть нужен.

Здесь, чуть не в русскоязычной Натании, я очень остро чувствую, насколько я никому не нужен.

Меня заприметила служащая на выдаче книг в библиотеке. Поговорили. Я дал ей почитать предпоследнюю мою изданную в Одессе книгу, единственную, привезенную сюда. – Почитала. Вернула. Не для нее.

- А не сосватаете (через вас тут многие проходят), кто в городе мог бы такое читать?

- Нет. Тут нет таких.

Да и “там”… Еще и когда деньги не были для большинства прямо звездой заветной… На меня открывали глаза шире (удивленно), узнав, что я делаю дома.

Помню, - я еще молодой был, еще только самообразованием (филологическим) занимался,- помню такой разговор.

- Чем твоя душа теперь тешится?

- Собираю коллекцию художественных деталей.

- Что это такое?

- Я записываю в особую тетрадку вычитанное: в каком элементе художественного произведения видна – и какая - идея целого произведения.

И надеяться стал на будущих людей (раз нынешним это не нужно).

И вдруг – сюрреализм открывается!

А там (я дома узнал в интернете) было такое:

В голос я петь эти слова не мог. Горло душили спазмы.

*

Не знаю, может, я единственный вижу в соц-артистах все-таки глубинную тоску по настоящему социализму. У давнего Пригова, например:

А вот “Омон Ра”.

У пра-Митьки что-то спрашивают (не демонстрируется), а пра-Митька отвечает.

Попробуем разобраться.

*

Потому что моя любовь и отчаянье живы.

_ _ / | _ _ / | _ /

/ | _ _ / | _ /

_ / | _ _ / | _

_ _ / | _ _

_ _ / | _ _ /

/ | _ _ / | _ _ / | _

_ / | _ _ / | _ /

_ _ / | _ _ / | _ / | _ _ / | _ _ / | _

А 1991-й это время самого разгула антикоммунизма.

Но сделал это Пелевин в привязке к истории и к психологии. Сделал тем, чем не пользуется сюрреализм.

*

Тут, наверно, надо отвлечься на то, что наиболее резко отличает меня ото всех других интерпретаторов на свете. И отвращает от меня часть читателей. Одну – за формально-логическую недоказуемость моих построений. Другую - за то, что я – единственный, кто их применяет. Третью – за трудность метода.

Итак, что ж это такое?

Это вывод из психологической теории художественности Выготского о нецитируемости художественного смысла, того (впоследствии осмысливаемого) переживания (катарсиса), что охватывает потребителя искусства от противочувствий. Противочувствиями называет Выготский взаимно противоположного характера сочувствия, вызываемые противоречащими друг другу элементами произведения.

В живописи глубину изображают на плоскости. В скульптуре мягкость тела – твердым мрамором, а не воском. В графике цвет – степенью черноты. В стихах фразирующая тенденция противоречит тактирующей. В “Гамлете”, пишет Выготский, решительность принца сталкивается с затяжкой во мщении, в “Евгении Онегине” светский лев гибнет от любви. И т. д. и т. п. – бесконечно.

В повести “Омон Ра” Пелевин, по-видимому, считающий что социализм – несвоевременный общественный строй, непригодный для людей, ориентированных больше на материальное, чем на духовное потребление, и потому не смеющий соревноваться с капитализмом в материальной сфере, - так вот такой социализм, СССР, в чем взялся соревноваться с США? – В освоении космоса, где на самом деле преуспел.

Как факт: во всем остальном отставали и, в результате, потерпели крах.

Как факт: Не смогли устоять перед соблазном западного образа и уровня жизни. И – рухнул строй, основанный на идее справедливости.

Так во что это отсутствие акцента на перевоспитании превратил Пелевин в своей повести? – В его переналичие!

И вот ампутация, в случае Маресьева бывшая случайно (могло и просто убить или, наоборот, так и не ранить в боях), – ампутация, бывшая случайно спусковым крючком необычайного акцента на работу духа, превращена при переакценте в планомерную и без спроса ампутацию!

Отрезание ступней явилось образом несостоятельности гуманитариев от коммунизма.

Вопиющая неумелость. А результат все-таки есть. Парни становятся героями.

Это – катарсис. Возвышение чувств. Оно происходит от взаимоуничтожения противочувствий, возникающих из-за противоречивых элементов произведения.

Осознать, в чем этот катарсис очень и очень непросто. Мало кто на адекватное осознавание способен.

Другое дело – адекватно пережить, прочувствовать. На это способны многие.

А вот осознать пережитое…

Цитирую оба элемента в их слитности.

— А-а, в Африке реки вот такой ширины… А-а, в Африке горы вот такой вышины. А-а, крокодилы-бегемоты. А-а, обезьяны-кашалоты. А-а…А-а-а-а…

Все это не вошло в корпус повести Пелевина, но имеется в виду как используемое Системой. И не выплескивается автором вместе с водой чудовищной Лжи Системы из купели.

Купели чего? – Неумелого священнодействия.

Я вот что имею в виду.

Когда-то я прочел, что учащимся на уроке истории задан был вопрос: если все преждевременные восстания (рабов против рабовладельцев, крестьян против помещиков и т. д.) всегда кончались поражениями угнетенных из-за того, что еще не было условий для перехода к следующей общественной формации, то, может, они, эти восстания, были зря? И меня поразил ответ: не зря, потому что в памяти человечества тем самым сохранялся идеал справедливости.

А может, все-то я не прав. Но если прав…

Так это перекликается с элюаровским “моя любовь и отчаянье живы”. И объяснит,- если окажется (для меня), что дальнейший ход реставрации капитализма в России привел-таки Пелевина к сюрреализму,- объяснит, почему Пелевин пришел к сюрреализму элюаровского толка (общественного), а не бретоновского (индивидуалистического).

*

Да и сам Элюар, мне кажется, не сразу дошел до сюрреализма.

Это – из элементов стихотворения.

То же, собственно, что и в повести “Омон Ра”.

*

Вы не находите, что есть некое упрямство в этой песне?

Вот теперь я сказал, что хотел.

Так вы посмотрите, какое тут противоречие: срамное эксплуататоров выставлено завоеванием эксплуатируемых.

Надевать на себя бублик, как раньше князья и графы!

Или вот:

И я…

Из ниоткуда в никуда.

С одной стороны – заимствование из революционного стихотворения “К Чаадаеву”, у Пушкина-декабриста, ассоциации со стройками коммунизма, куда уходят комсомольские поезда, с коммуной, последней остановкой паровоза революции, с другой стороны – тоже атеистическая, но бессмысленность жизни человеческой, раз нет бессмертной души, а есть только более или менее краткий миг смертного сознания среди небытия прошлого и будущего.

При таком умении возбуждать противочувствия от художника можно ждать даже волнительности сюрреализма, если он захочет к нему прибегнуть для каких-то целей.

*

Интересно, мог ли б я размышлять о Пелевине, когда б ухаживал за каким-нибудь немощным стариком?

Мне кажется, что если у меня с Пелевиным что-нибудь получится нынче, то только потому, что я не работаю. Вся жизнь моя теперь им озарена.

Помню, нарвал я в такой майский день желтых одуванчиков, принес домой и поставил в вазочку. Так как они, бедные, рванулись жить! Они не завяли, а в часы развились до парашютиков, готовых разлететься и продолжить род.

Ткачи-красногвардейцы в конце концов устроили всеобщий погром.

То есть Петр – за порядок.

Вспоминаю (7-ю главу), что он монархист:

Ведь противочувствия – они в сознании, а катарсис – в подсознании. Его еще предстоит осознать, и Бог его знает, удастся ли.

Замечательно это описал Толстой в “Крейцеровой сонате”.

Толстой противопоставляет идеологическому искусству прикладное.

Ну а я – смогу осознать свой катарсис?

Надеюсь, что монархизм Петра, установка на порядок, мне помогут осознать, что – третье, не соответствующее ни одному из пары противочувствий – двигало Петром в его стихах (если, конечно, Пелевин не учинил с творчеством Петра каши).

Итак.

Почему надо, чтоб император говорил расстрельщикам на непонятном им языке? И обязательно ль нам, читателям, знать перевод?

*

Вы понимаете, читатель, зыбкость получившегося у меня результата осознания катарсиса. На логику в таком деле не обопрешься. Но если я все-таки прав – согласитесь: какая сила эта правота, хоть зыбкая она и неясная.

А вы уж соглашайтесь с моим вариантом или нет.

Но мне такой подход не нравится.

Как не нравится и если б вы выбрали какую-то часть стиха, например, отрешенность императора от окружающего, и ее сочли художественным смыслом (буддистским), тем золотником, ради которого написано все остальное.

Не нравится мне, естественно, и подтасовка перевода, какую я встретил в типографском издании:

Чтобы судить наше прошлое?

Как такое могло произойти при живом авторе, я не знаю.

И перехожу к попытке осознать кактарсис от следующего процитированного стихотворения Петра Пустоты.

Что здесь, вопреки моему коньку нецитируемости катарсиса, могло б спровоцировать на мысль, что и тут есть след Будды? – Наверно, бублик. Вернее, пустота в нем. А может – издевательство над акцентом на пользу, акцентом, столь почитаемым темною массою. Кто издевается над пользой, тот – за пустоту. Мол.

Мда.

Но абсурд скачков от низости к низости!.. Разве из гнилости верхов следует правота их оценки низами в качестве эксплуататоров? Нет ли тут обиды старорежимщика на неправоту истоков революции? Обиды в преддверии победы нового режима.

А была, была в былом своя красота пестрости, если хотите. Расслоения.

Вот откуда исток негативизма.

Опять у Пустоты – с позволения Пелевина - прорезается нечто охранительное.

Следующий стих разбирать, строго говоря, нельзя – он оборван. Но уже сказанное мною насчет ракетной отдачи опять намекает на функцию Петра как усилителя жизни.

И не то же ли видно и в переделке Пушкина?

Так что в целом тут не превалирование индивидуального, пассивного, идеализма (околобуддистского),- превалирование потому, скажем, что им стих заканчивается. Нет. Тут скорее что-то среднее между явившимися нам крайностями, которые можно процитировать. И среднее это – опять нечто охранительное, что процитировать, естественно, нельзя.

Но оно есть!

То же и в любовной сцене.

Петр все говорит, говорит, говорит о недостижимости мечты, о пустоте женщины-бутылки, красота-этикетка которой не внутри, а вовне. А Анна, как и все женщины любящая ушами, от этого пустого говора лишь все больше распаляется, распаляется. И оба достигают-таки мечты-совместного-оргазма.

То есть опять не по Будде, не тихо и не мирно…

Описание Валгаллы такое жуткое и величественное, что заставляет опять подумать, не гений ли этот Пелевин. Потому опять, что когда я читал тут, в романе, бред про криминализацию России, то вспоминал аж легенду об Инквизиторе из “Братьев Карамазовых”. Читать легенду медленнее, чем со скоростью чтения, я не мог – так захватывало. А чтоб укладывалась вся грандиозная сложность и глубина читаемого в голове – не было того. И я решил, помню, что когда-нибудь вернусь к этой легенде. Что-то подобное я переживал и с Пелевиным.

*

Я пою об еще одной тоске, тоске вечной неудовлетворенности собой…

Вот эт-то трогает!

И ведь это тоже о роли России в мире.

Не вышел социализм. Ни религиозный, ни атеистический.

Потрясает.

Не то, что Пелевин.

Я кончил читать роман. И глубокая печаль охватила меня.

Дезориентированность – вот признак постмодернизма, сколько мне известно…

Так вот эта дезориентированность, по-моему, и царит у Пелевина в душе и романе.

Я с каким постмодернизмом знаком? – Пластическим, поэтическим, музыкальным.

Но. Хватит плавать. Попробуем разобраться.

Что мы имеем твердое в предпосылках? – Что написан “Чапаев и Пустота” в 1996 году, когда Россия окончательно отвернулась от коммунистов (были выборы и опять избрали Ельцина). И вторая предпосылка – наличие фольклора о Чапаеве.

Без суда, вспомнено правда, убили царя… Подло. – Так это передано стихотворным все же пафосом монархиста.

“Уже начинало темнеть. Страстной монастырь был еле виден за снежной мглой. На площади перед ним стояли два грузовика с высокими кузовами, обтянутыми ярко-алой материей; вокруг колыхалась толпа, и долетал голос оратора - я почти ничего не разбирал, но смысл был ясен по интонации и пулеметному "р-р" в словах "пролетариат" и "террор"”.

В 1996-м, вспоминая о Чапаеве, впору было думать о несостоятельности уже несоветской власти. За Ельцина голосовали оттого, что не за кого голосовать.

Никакая не сюрреалистическая. Она, по крайней мере, то, что сюрреалист Элюар называл у себя “плод достаточно определенной воли”.

Петр Пустота с 14-ти лет стал проявлять признаки душевного заболевания. Из-за того, что его дразнили его фамилией. Став старше, во время катастрофическое для СССР, он (повторно) попал в сумасшедший дом. В бреду он видел себя во времена гражданской войны монархистом. Лечение в больнице предполагало коллективное изживание по очереди бреда каждого сопалатника. В исцеляющем бреду живущее в больном сознании чужое этому сознанию “я” должно погибнуть. В палате вместе с Петром были еще трое (все небезразличны к судьбе России): Мария (назван так прозападно, в честь Ремарка, что причиняло носителю неприятности), Сердюк и Володин. Мария пытался искать национальную идею России в отвергании алхимического, так сказать, брака с Западом. Сердюк – то же самое, но – с Востоком, Дальним, с Японией. Новый русский, Володин – в покаянии криминалитета. А Петр – в отказе от активизма.

Мария, оказалось, помешался от физического удара по голове во время разрыва снаряда, пролетевшего сквозь окна Белого Дома и попавшего в квартиру, где он был. А в данной больнице лечили от травм исключительно социально-психологического происхождения. Поэтому Марию выписали. Володин выжил в своем бреду. Ему назначили дополнительный курс лечения, чтоб его чужое “я” умерло – в бреду. У Сердюка в бреду все вышло, как хотел японец (японец его поимел и принудил сделать харакири). У Пустоты тоже вышло. В его бреду Чапаев уничтожил весь мир, и Петька – уже самым последним – кинулся в Урал-нирвану. Пустота дважды туда попал. Очнувшись после первого раза, ему пригрезилось, что его выписали, но, увидев за пределами больницы результаты якобы демократизации: Россию без, например, памятника Пушкину в Москве на Тверском бульваре, со странным искусством, в котором не узнавалось “то вечное и неизменное, что скрывалось за неожиданной и изощренной формой”, с криминально ужесточившимися нравами, - он, как и прежде, восстал, но опять попал к Чапаеву, и тот его увозит в … нирвану, что ли?

В основном корпусе романа сюжет представляет собой чередование (в порядке хода лечения) как бы радиальных походов (бредов) из центральной базы – сознания сумасшедшего Петра Пустоты (в конце ХХ века). То это поход в бред (о современности) соседей по палате, то – в собственный бред (о времени гражданской войны). В одном из эпизодов – не первом - Петр прочитывает свою историю болезни, написанную врачом “до сюжета”.

Перед основным корпусом романа есть предисловие. В нем упоминаются: якобы редактор текста и якобы действительный автор текста, где главный герой – якобы Чапаев. И оставлено неизвестным, как рукопись попала к редактору.

“Действительный автор” якобы написал автобиографический роман якобы в 1921-1925 годах якобы в Кафка-юрте, монастыре во Внутренней Монголии (и лишь в повторном чтении виден тот абсурд, что главный герой вовсе не Чапаев, а видения главного героя этого романа включают в себя реалии будущих, 80-х - 90-х годов). Кроме того, перечитывая обнаруживаешь смешение “действительного автора” с “редактором”. А с первого чтения видна несусветная ерунда насчет романа Фурманова “Чапаев”: это, мол, подлог, напечатанный в 1923 году в Париже и перепечатанный после этого в СССР.

“Редактор” текста (омонголившийся) в 90-е годы выбросил для печатания описание петербургской жизни Петра и описание магических ритуалов, которым тот научился после попадания в Монголию. “Редактор” издает рукопись “действительного автора” под “своей фамилией: Пелевин”.

Настоящий Пелевин - выдал нам под своей фамилией всю сочиненную им мистификацию.

Вот такая нарочитая путаница.

Петру, человеку, мучающемуся неизвестностью, от чего именно сгинет великая Россия: от американизации, японизации, неполного покаяния в криминализации или чего-то еще, - (но не – почему-то – от захвата Китаем или Северным Исламским халифатом), - Петру, сошедшему с ума по этому поводу, - разрешено, видно, записать свои бредовые сны. С ним, похоже, более или менее стыдливо – раз так запутана связь, с ним – солидаризируются “действительный автор текста”, “редактор” и Пелевин.

<<Чтобы стать писателем, недостаточно просто знать слова, а Пелевин и слов-то, прямо скажем, знает совсем не много. И скудость его словарного запаса легче всего показать на примере глагола "быть", которым кишат страницы романа. Иначе как с его помощью автор, видимо, не в состоянии осуществлять процедуру описания. Вот абзац, состоящий всего из трех предложений:

"У нее была длинная серебряная рукоять, покрытая резьбой, - на ней были изображены две птицы, между которыми был круг с сидящим в нем зайцем… Рукоять кончалась нефритовым набалдашником, к которому был привязан короткий толстый шнур витого шелка с лиловой кистью на конце. Перед рукояткой была круглая горда из черного железа; сверкающее лезвие было длинным и чуть изогнутым - собственно, это была даже не шашка…" (стр. 91-92) ¹.

И это не исключение, а правило. Плюс ко всему невероятное количество главного глагола во всем его разнообразии напрочь опровергает заявление автора о том, что "действие романа происходит в абсолютной пустоте". Но так, наверное, было задумано, ведь он - сама парадоксальность>> (Семен Ульянов http://www.russ.ru/journal/kritik/98-04-13/ulyan.htm).

Ульянов вообще делает вывод, что стиль Пелевина это <<стиль школьного сочинения "Как я провел лето">>.

“Он умолк и стал поворачивать перед собою свой глобус, сделанный столь искусно, что синие океаны на нем шевелились, а шапка на полюсе лежала, как настоящая, ледяная и снежная”.

Зря, кстати, я все жалуюсь на свою тут жизнь. Думаю о Пелевине, идя в бесплатную столовую для бедных, и имею, тем самым, возможность (кроме выживания, будучи без работы) даже не готовить себе обеды и совсем уж целиком погружаться в литературу, литературоведение и критику.

Если, подумалось, Великовский, в общем, не против сюрреализма, то и <<стиль школьного сочинения "Как я провел лето">> есть хорошо!

И я вспомнил эти озадачивающие коаны, хайку, вдохновленные буддизмом… “Хлопок - звук от двух ладоней. Каков же звук от одной?”.

“Глядя на лошадиные морды и лица людей,

Чингиз Хан”

Фундаментальный же сбой тут. Что: лошади ведут войска? Войско ведет своего повелителя? Двигатель отстраненно ищет себя в движителе. (Вы знаете разницу между тем и другим?)

Вот элементарная частица (или что угодно: атом, молекула и т. д. – материя) – она и волна, или или волна?

В зависимости от того, какой прибор используешь, то и “увидишь”. Можно свет – кусочками, можно – электрон волной. Чувствительным физикам при первом обнаружении таких ситуаций кончать с собою хотелось… Так де Бройль, как Будда для разочаровавшегося, открыл корпускулярно-волновой дуализм: и. И почти все успокоились. Это как процитированный коан.

А есть воззрение, что теория де Бройля всего лишь феноменологическая. Т. е. описывает, что есть, не понимая. И кончится-то открытием, пониманием. Но для этого нужна не успокоенность, а неуспокоенность.

“В лоб” - нельзя. “В лоб”, хоть и по ассоциациям, вычитывается буддизм, пустота. Из-за слов “мчащийся в никуда”, из-за вопроса “где я?”, из-за самой подписи “Чингиз Хан”, влекущей за собой воспоминание об эфемерности его империи, распавшейся сразу после смерти ее создателя, воспоминание о Монголии, стране почти не существующей теперь на земном шаре, ни на что в мире не влияющей, никого не манящей и черт знает в какой глуши находящейся. Из-за, наконец, коанного озадачивания, кто кого ведет: полк - полководца, или полководец – полк.

Но что если не зря взят Чингисз Хан? Создатель величайшей империи, в течение десятка веков в некотором смысле не умирающей в Евразии. Великий центрально-административный евразийский дух, возрождавшийся, пусть и во все другом сердце-столице, уж 800 лет которое – в Москве.

“БСЭ. У Аристотеля сущность не существует отдельно, помимо единичных вещей…”

“- …А ты вот лежишь - это он [милиционер, вызвавший психиатров] мне [бомжу Сердюку] говорит, - и видно, что ты что-то такое думаешь... Как будто ты во все, что вокруг, не веришь. Или сомневаешься. [Сущность, наверно, пустотой, мыслишь и стремишься туда, недовольный реставрированным капитализмом.]

- Я ему возьми и скажи: а может, я действительно сомневаюсь. Говорили же восточные мудрецы, что мир - это иллюзия”.

“- Нет, - сказал он [Мария], прищуренным глазом вглядываясь в бюст Аристотеля, - если ты отсюда выйти когда-нибудь хочешь, надо газеты читать и эмоции при этом испытывать. А не в реальности мира сомневаться. Это при советской власти мы жили среди иллюзий. А сейчас мир стал реален и познаваем. Понял?

- Трудно сказать, - ответил Сердюк мрачно. - Что реален - не согласен. А что познаваем, я и сам давно догадался. По запаху”.

Мария, хоть и ушибленный разрывом снаряда, выпущенного реставраторами капитализма по Белому Дому, на них не в обиде. Он достаточно материальным, хоть и вонючим (с точки зрения Сердюка), занимался в той несчастной квартире, где снаряд взорвался. Анекдот в том, что бюст своего философского наставника, Аристотеля он разбил, открыв его внутреннюю “сущность” - пустоту, отнюдь не из-за отказа от аристотелизма, а в запальчивости. – Опять Пелевинская насмешка сквозит в сочинении именно такой ситуации. Затаился Пелевин.

“…мои [Петра, после вхождения, как окажется, в иной бред] мысли касались главным образом Аристотеля. Они были бессвязными и почти лишенными смысла - этот идеологический прадед большевизма вызывал во мне мало симпатии, но личной ненависти за вчерашнее [удар Аристотелем по голове – достался попавшемуся на пути Петру, а не Сердюку] я не ощущал; видимо, изобретенное им понятие субстанции было недостаточно субстанциональным, чтобы причинить мне серьезный вред. Интересно, что этому в моем полусне имелось убедительнейшее из доказательств: когда бюст разлетелся от удара, выяснилось, что он был пустотелым.

Вот если бы меня по голове ударили бюстом Платона, подумал я, то результат был бы куда как серьезнее”.

“БСЭ. По Платону, сущность (“идея”) несводима к телесно-чувственному бытию, то есть совокупности конкретных явлений; она имеет сверхчувственный, нематериальный характер, вечна, бесконечна. У Аристотеля, в отличие от Платона, сущность (“скорма вещей”) не существует отдельно…”

Прежние победители жизни, большевики, в этом месте романа критикуются, получается, Петром за недостаточный идеализм. И что это как не критика вещизма, куда скатились в СССР, будучи не в силах его обеспечить (Аристотель-то – пустой, Платон же – по противоположности – полный).

А ведь, с другой стороны, пустота-то,- будь она буддистская цель или чья бы то ни была,- ближе ж к идеализму (Платону). Чего ж было бояться удара об него? – А просто тут вмешивается Пелевин и смеется. Со скрытым смыслом смеется. Затаился.

Несколько раз в романе у Пелевина упомянут неоплатонизм. И каждый раз – по соседству с ХХ съездом коммунистической партии Советского Союза…

“БСЭ. Неоплатонизм как идеалистическая философская система сводится к учению об иерархическом строении бытия и к конструированию его ступеней, последовательно возникающих путём постепенного ослабления первой и высшей ступени в следующем нисходящем порядке: “единое”, “ум”, “душа”, “космос”, “материя””. Целая иерархия все менее - вниз – одухотворенных… ну не знаю, как сказать. Предложу вольную аналогию: первые, аскетические идеалисты-революционеры – гуманизация в результате ХХ съезда – перерождение идеалистов в исповедующих вещизм.

Этот Володин выжил в своем бреду. По его версии спасение России возможно по рецепту: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься. И вправду, много святых были в прошлом своем великими грешниками. Именно великими. Потому что лишь великий грех способен вызвать великое покаяние. А лишь великое покаяние приводит к святости. Так в последний момент бреда, когда Володин с двумя товарищами-бандитами оказался-таки в нирване, реализм в нем воспрянул, он сообразил, что сам-то он немного нагрешил, а левым образом, с помощью убийцы Коляна попадает вот в нирвану. И – он объявил отбой, и они бросились вон от костра, возле которого на них стал нисходить как бы божественный свет, к которому Володин так было стремился, как к состоянию души четвертому.

Счет такой: первый – бандит, второй – внутренний прокурор (совесть, понимай), третий – внутренний адвокат (обыкновенный человек-гуманист), а четвертый…

- Никто”.

Так что ж Пелевин устроил Петру, внутренне наблюдающему и все больше сопереживающему бред Володина?

С одной стороны, Петр (не Володин) начал отвращением к коммунистическому духу, пусть и выветривающемуся после ХХ съезда:

“Костер на поляне только начинал разгораться и давал недостаточно света, чтобы рассеять мглу и осветить сидящих вокруг него людей. Они казались просто размытыми призрачными тенями, которые падали на невидимый экран от головешек и комьев земли, лежащих у огня. Может быть, в некотором высшем смысле так оно и было [бандиты – тень от грязи; исчезающий элемент из-за победы костра-социализма]. Но, поскольку последний местный неоплатоник еще задолго до XX съезда партии перестал стыдиться, что у него есть тело [протрезвел, избавился в своем мировоззрении от костра-идеализма и сам стал приземленней - землей], в радиусе ста километров от поляны прийти к такому [идиотско-идеалистическому, до-протрезвленно-неоплатоническому] выводу [о кончающемся бандитизме] было некому [идиотов-идеалистов не стало; сам Пустота, неявным образом присутствующий в этом бреде Володина как созерцатель, не в счет, потому что он, Пустота, тоже не идиот-идеалист-коммунист].

Поэтому лучше сказать просто - в полутьме вокруг костра сидело три лба. Причем такого вида, что, переживи наш неоплатоник XX съезд со всеми последующими прозрениями и выйди из леса на огонек поговорить с приезжими о неоплатонизме, он, скорее всего, получил бы тяжелые увечья сразу после того, как слово "неоплатонизм" нарушило бы тишину ночи”.

Негативное, как видим, понимание неоплатонизма у современного нам Петра, оценивающего отношение к ученому слову со стороны бандитов (Володин еще не раскрылся идеалистом) как солидарное с собственным.

С другой стороны, Петр – в совместном бреду – проникся володинским, обратным,- так сказать (не от света к теням), а благоговейным (от теней к свету) - отношением к четвертому, тому столбу света, что встал тогда, у костра. Почему я думаю, что благоговейным? – Потому что к обратному, неблагоговейному, он приходит снова, после выхода из володинского (современного) бреда на переходе в бред о времени гражданской войны, где он, как мы видели, авторитарист-усилитель-жизни и враг коммунистов:

“И действительно, кто же был этот четвертый? [Спрашивает себя Петр, на переходе в бред о времени гражданской войны, но еще только на переходе] Кто его знает. Может быть, это был дьявол, поднявшийся из вечной тьмы, чтобы увлечь за собой еще несколько падших душ. Может быть, это был Бог, который, как говорят, после известных событий предпочитает появляться на земле инкогнито, и старается, чтобы окружающие его особо не замечали, а общается, как обычно, в основном с мытарями и грешниками [точка зрения Володина]. А может быть - и скорее всего - это был некто совсем другой. Некто гораздо более реальный, чем все сидевшие у костра, потому что если никакой гарантии, что Володин, Колян и Шурик, все эти петухи, боги, дьяволы, неоплатоники и двадцатые съезды когда-нибудь существовали, нет и быть не может, то ты, ты, только что сам [неявно] сидевший у костра, ты-то ведь существуешь на самом деле, и разве это не самое первое, что вообще есть и когда-нибудь было?"”

То есть в бреду о современности (а также недалеко от нее отойдя - в бред о прошлом) Петр то отрицательно относится к неоплатонизму, то положительно.

Хоть про него и пишут: “Последнее время Пелевин неизменно занимает первые места во всех рейтингах современной прозы. Весенние номера журнала "Знамя", где был опубликован его роман "Чапаев и Пустота", расхватали так, как расхватывали толстые журналы только во времена перестроечного бума” (Наталья Иванова http://www.exbicio.boom.ru/library/pelevin/stat/ogon.htm).

Я говорил уже, что первым заходом читал роман с большими перерывами и только в библиотеке. А там подход к полкам с книгами свободный. Так вот: “Чапаев и Пустота” всегда был не востребован местной читающей публикой, да и все книги Пелевина месяц за месяцем стояли нетронутыми в одном и том же порядке. Упоминавшаяся моя собеседница-библиотекарша, интересуясь, чем я тут интересуюсь, и услышав, что Пелевиным, сказала с легим презрением, что его мало берут. Пренебрежение к нему выразила и одна известная мне почитательница Кастанеды и вообще всяческого чудесного. А так как Пелевин “в советское время … переводил Карлоса Кастанеду” (http://www.exbicio.boom.ru/library/pelevin/stat/ogon.htm), то можно было ожидать от нее уважения к Пелевину. – Не было.

И все же, хоть я претендую не на читателей-модников, я сделаю перерыв в сложности.

Смотрите, какие прелести для восприятия “в лоб” выдает нам Пелевин от имени Петра.

Со мной повторилось то же самое, что и несколько минут назад, - мне показалось, что вот-вот я пойму что-то очень важное, что вот-вот станут видны спрятанные за покровом реальности рычаги и тяги, которые приводят в движение все вокруг. Но это чувство прошло, а огромный белый слон остался перед нами”.

Это – без всякого “Затаился” описан филиал того света для воинов, восточная Валгалла.

Сюжетно он вставлен как демонстрация – по инициативе Чапаева – для Петра Пустоты и Григория Котовского того места, куда им (и России) предлагается уйти из мира. Ибо Петр к тому времени еще имеет свою альтернативу – авторитаризм, а Котовский – наркотические видения (не надуманный вариант, помня о психеделической революции на Западе и количестве наркоманов в России к тому времени, когда я это пишу).

Вот, Котовский, символ еще одного тут варианта решения вопросов типа “быть или не быть?” и “что делать?” - психеделического. Относительно такого варианта совершенно определенно чувствуется в романе, что он неприемлем.

Кафка-юрт, 1923-1925”

Обратите внимание на жалкий символ – цветок в пустой бутылке – той полноты жизни, того любовного всплеска, что случился с Петром и Анной во сне Петра. Теперь это ничтожество символизирует зов Анны к воистину блезирному совместному существованию в нирване.

И сочувствуете ли вы самым последним словам: “милой моему сердцу Внутренней Монголии”?

Есть повод продолжить сравнение моих переживаний по поводу Пелевина с вечерней звездой над Натанией, местом, где я все еще живу. Я много душевных сил потратил на Пелевина, и мне жаль с ним расставаться. Назначил стадию вылеживания тому, что написал о нем, а тем временем стал почитывать, что пишут о нем другие. То бишь приблизилась моя звезда к вечерней заре и потерялась в ее сиянии. И мое чтение критики о Пелевине удручает. Да смел ли я, необразованный и неумный, вообще заниматься литературной критикой? Вон, какие аллюзии (намеки на известные произведения) в Ч и П видят. А я – нет. Вон, какие только грехи ни находят у Пелевина! И пока мне их не укажут, сам я не вижу. Хочу же – поместить свои размышлизмы о нем в интернет (а раньше – смел – в одесскую газету). Забьет же меня – сиянием от Пелевина-солнца – озаренная атмосфера-критика.

И, чтоб это случилось понадежнее, надо вступить в полемику с суждениями, отличающимися от моих. И если те в чем-то правы – поправиться.

“Пелевин всегда утверждал, что объективной реальности не существует. Поэтому часто сам предпочитал исчезать… Пелевин стрижется почти наголо: "Это у меня буддистское"… охотно ездит в буддистские монастыри в Корею” (http://lib.ru/PELEWIN/interviewbratok.txt из интервью Карине Добротворской). “Буддизм меня привлекает еще и потому, что помогает очистить голову от мусора современной жизни” (http://www.svoboda.org/programs/RQ/2000/RQ.31.asp из интервью Джэсону Коули).

Ну, это меня мало беспокоит. Как писал Г. А. Гуковский, “можно не до конца открывать себя (вольно или невольно), можно искажать самого себя - в письмах, в разговорах, в декларациях, в личных поступках, но никоим образом не в творчестве, если иметь в виду подлинно ценное творчество”. А творчество Пелевина, похоже, именно такое. И в нем я не чувствую стремления к нирване. Да и не думается, что это стремление объективно есть.

“Впрочем, основной тезис всех его книг не принадлежит автору. Скорее, говоря по-пелевински, это автор принадлежит своему основному тезису. Речь идет об универсальной для современной культуры проблеме исчезнувшей реальности.

Ее-то Пелевин и сделал фамилией героя своего дзен-буддистского боевика "Чапаев и Пустота". Буддизм в нем - не экзотическая система авторских взглядов, а неизбежный вывод из наблюдения над современностью. Однако прелесть этого романа не в послании (message), а в средстве связи (medium). Заслуга автора в том, что путь от одной пустоты к другой он проложил по изъезженному пространству.. Роман заиграл от того, что содержание - буддистскую сутру - Пелевин опрокинул в форму чапаевского мифа” (http://www.svoboda.org/programs/OTB/1999/OBT.02.asp Александр. Генис).

“С завидным упорством, он всегда и при всех обстоятельствах (но под разным обличьем) проталкивает одну и ту же идею, - начиная чуть ли не с первого своего произведения. Настойчиво пытается отвратить сознание от всех иных соблазнов и преподнести ему свой собственный. Только не подумайте, ради бога, когда будете читать Пелевина, что он хочет навязать нам какую-то свою, свежевыдуманную версию буддизма, даосизма или элэсдеизма. Нет, как говорят специалисты, все, что он делает, и буквально и по духу вполне укладывается в ортодоксальную традицию Махаяны” (http://lib.ru/PELEWIN/korneew_2.txt#8 Сергей Корнев).

Ну что: поверим (раз я не нашел специалистов, на которых Корнев намекает) и начнем разбираться сами?

В “Омоне Ра” наподобие бодхисатвы тянет Омон. Он давно понял “раз и на всю жизнь, что подлинную свободу человеку может дать только невесомость” (а не нечто из сочинений “разных солженицынов”), и Омон раньше всех это понял, и он должен был позже всех “космонавтов” уйти из жизни. Ну и главное, как научил замполит Урчагин, - сохранить это стремление к свободе (и справедливости), не смотря ни на что. Что, похоже, в финале и выполняется. (Правда, не понятно, почему та сверхбудущая полная свобода и справедливость,- то бишь освоенный космос,- представляется – из-за вспомненного Омоном Урчагина – околокоммунистическим царством, а не чем-то трансцедентным. Ну да ладно. Простим Пелевину.)

Но было уже поздно. Земля под его каблуками осыпалась, он потерял равновесие и, раскинув руки, упал спиной в радужное сияние - совсем как вода, оно раздалось на миг в стороны, потом сомкнулось над ним, и я остался один”. И окончательно его Чапаев с собой забрал только через целую главу.

Но тут случилась заминка. Я не смог дальше продвинуться в изучении ни буддизма, ни его философии. На русском языке литературы по буддизму в библиотеке Натании нет. Платные русские сайты в Интернете я не могу себе позволить. Сайт “Словарь буддизма” http://mirror01.users.i.com.ua/~sangha/dharma/dict/index.html невозможно одолеть из-за неевропейской бесконечной какой-то сложности изложения материала. Например, слово дхарма зависит от контекста и имеет пять групп (групп!) значений. И все религиозные издания непостижимы мне, европейцу и атеисту. Знакомых буддистов у меня нет. А интернетско-буддистские тусовки меня не могут удовлетворить.

Не зря, видно, и процитированный Корнев написал такие слова: “как говорят специалисты”,- рассуждая о буддизме Пелевина. А Корнев, похоже, один из самых серьезных – в этом отношении – его критик. И нигде у критиков Пелевина мне не встретился случай систематической проверки, действительно ли Пелевин проводит идеи буддизма в массы, так сказать. Все – как-то голословно или отрывочно…

Один позволил себе конкретику, так и тот – не критик: “…по ходу романа выясняется, что герой [Чапаев] является на самом деле аватарой будды Анагамы” (http://www.ilim.ru/peтlevin/bio.htm).

Ну проверим. Ни “аватары”, ни “Анагамы” в “Словаре буддизма” нет. И правильно. “Аватара” – это, оказалось, “воплощение” по религии-предшественнице буддизма. Нечего этому слову быть в “Словаре буддизма”. Слово “анагами”, с маленькой буквы и с “и” вместо “а” в окончании, я нашел в книге ламы Анагарики Говинды “Психологическая установка философии раннего буддизма (согласно традиции Абхидхаммы)” в переводе Бреславца, в четвертой части. Анагами это один из четырех типов людей, “устремленных к Цели”: “Тот, кто вступает на путь совершенного освобождения от чувственного желания и гнева и достижения цели невозвращения, или тот, кто полностью преодолел страсть и гнев: такой человек называется невозвращающийся (анагами)” (http://www.psylib.org.ua/books/govin01/txt04.htm#4).

“Анна спустилась из башни, села рядом со мной и закурила папиросу. Я заметил, что ее пальцы дрожат. [Она уничтожила всех ткачей-красногвардейцев.]

- Это был глиняный пулемет, - сказал Чапаев. - Теперь я могу рассказать тебе, что это такое. На самом деле это никакой не пулемет. Просто много тысячелетий назад, задолго до того, как в мир пришли будда Дипанкара и будда Шакьямуни, жил будда Анагама. Он не тратил времени на объяснения, а просто указывал на вещи мизинцем своей левой руки, и сразу же после этого проявлялась их истинная природа. Когда он указывал на гору, она исчезала, когда он указывал на реку, она тоже пропадала. Это долгая история - короче, кончилось все тем, что он указал мизинцем на себя самого и после этого исчез. От него остался только этот левый мизинец, который его ученики спрятали в куске глины. Глиняный пулемет и есть этот кусок глины с мизинцем Будды. Очень давно в Индии жил человек, который попытался превратить этот кусок глины в самое страшное на земле оружие. Но как только он просверлил в глине дырку, этот мизинец указал на него самого, и он исчез. С тех пор мизинец хранился в запертом сундуке и переезжал с места на место, пока не затерялся в одном из монгольских монастырей. А сейчас, по целому ряду обстоятельств, он оказался у меня. Я приделал к нему приклад и назвал его глиняным пулеметом. И только что мы пустили его в ход”.

А выяснивший, что Чапаев – автара Анатамы, похоже, попался немного. По “Словарю буддизма” “мифологические представления буддистов допускают вмешательство (и даже вступление) нирванических существ в сансару [в блуждание по мирскому бытию]: так, дхьяни-будды эманируются в сансару в виде бодхисаттв и земных будд, особо выдающиеся личности могут в исключительных случаях иметь контакты даже с Адибуддой [религиозной персонификацией всех будд и бодхисатв]” (http://mirror01.users.i.com.ua/~sangha/dharma/dict/dict-S.htm#12). Так в отношении Анны и Петра Чапаев таки выступает в роли нирванического существа. Он приводит этих двоих в нирвану, во что-то желанное с буддистской точки зрения. Но что он сделал с ткачами? Разве тоже ими желанное? Достаточно желанное? Не отправил ли он их в Валгаллу, тот свет для воинов, где они побудут некоторое время и вернутся в мирскую жизнь опять – по буддизму - страдать? И если да, то зачем приходил в мир бодхисатва Чапаев? Только ради Анны и Петра?

То есть не подшутил ли Пелевин над само`й главной буддистской идеей? И если подшутил, то не ради ли другой, тайной и от святости непроизносимой идеи – все-таки мессианства России,- а не кого с Востока или с Запада,- для человечества? Что если Пелевин тихо-тихо думает, что России как-то надо продержаться на своем довольно низком (но не нирванически нулевом) хозяйственном уровне, пока земляне не созреют до понимания необходимости хозяйственного застоя (но тоже не нирваны) во избежание глобальной экологической катастрофы? Что если Пелевин ради этого и творит?.. Запад, мол, дает путь прогресса и катастрофы. Восток – путь регресса и тоже катастрофы. Россия – путь застоя и спасения. Средний, но не по-буддистски.

Но это я свернул с проверки Пелевина на буддизм. Надо вернуться.

В какой-то момент, прочитав такое: “Мадхьямика утверждает, что признание существования всего - это одна крайность, непризнание - другая крайность, а истина в середине, что и есть шунья (пустота)” (http://relig.irk.ru/dict/s/shunja.htm), я подумал, что понял, почему у Анны дрожали пальцы после уничтожения ею ткачей и почему она “вздрогнула, и спичка чуть не выпала из ее пальцев”, когда услышала, что в городе видели черного барона Юнгерна, начальника, как выяснилось, пелевинского филиала того света для воинов, Валгаллы. Я подумал, что она отправила ткачей в одну из крайностей, по мадхьямике, в несуществование, а от Юнгерна опасалась попасть в другую крайность, в существование, в сансару, в Валгаллу, где страдание не прекращено навсегда. В Урал же (условную реку абсолютной любви), она, Анна, потому,- понял было я,- и бросилась первой из троих (ее, Чапаева и Пустоты), что это, мол, то самое, срединное - пустота.

“Буддийские тексты не дают конкретного определения нирваны, заменяя его многочисленными описаниями и эпитетами, в которых нирвана изображается как противоположное всему, что может быть, и потому как непостижимое и невыразимое” (http://relig.irk.ru/dict/n/nirvana.htm).

Единственное постижимое для меня, европейца и атеиста, утверждение – такое (но оно – мнение извне): “Буддизм рассматривает все связи человека, в т.ч. и общественные, как зло и в этом смысле глубоко асоциален по своему характеру” (www.students.chemport.ru/materials/Philosophy/Phil).

А все эти благие разговоры,- насчет “безгрешности” нирваны, рассмотренной со стороны “нравственно-эмоциональной” (www.students.chemport.ru/materials/Philosophy/Phil), при наличии “абсолютной независимости от внешнего”, являющегося в рассмотрении “со стороны волевой” (www.students.chemport.ru/materials/Philosophy/Phil),- есть не что иное как пусть и самообманная, но дымовая завеса для обделывания ритуальных дел, дающих религиозным деятелям возможность вполне материально и достойно существовать за счет желающих удалиться от жизни индивидуалистов.

“…шуньяна означает не несуществование эмпирического бытия, а только отсутствие у него постоянной опоры и сущности, страдание в итоге оказывается вызванным отсутствием смысла и ценности этого бытия, что и дало повод для утверждений о нигилизме буддизма” (www.students.chemport.ru/materials/Philosophy/Phil).

Вот это можно понять. Отсутствие ценности и смысла бытия. А не, мол: “объективной реальности не существует”… Правильно Пелевин написал: “философию правильнее было бы называть софоложеством”. Такую философию. Правда, он эти слова отдал пьяному Петьке. Но все равно.

Потому все равно, что Пелевин явно софоложеством занимается по отношению к буддизму (как он это же делает – я показал в предыдущем опусе – и с другими мировоззрениями): Пелевин наплевательски относится, например, к словесным ловушкам, что якобы служат, каждая, <<Петьке очередной ступенью на пути к просветлению>> (http://www.svoboda.org/programs/OTB/1999/OBT.02.asp Александр. Генис).

Я почувствовал раздражение”.

“В словесных упражнениях, какими были софистические рассуждения, неосознанно отрабатывались первые, конечно, еще неловкие приемы логического анализа языка и мышления” (http://www.philosophy.ru/edu/ref/logic/ivin.html#_Toc512455464).

“Все в истории повторяется, появляясь в первый раз как трагедия, а во второй — как фарс. Перефразируя этот афоризм, можно сказать, что софизм, впервые выдвигающий некоторую проблему, является, в сущности, трагедией недостаточно зрелого и недостаточно знающего ума, пытающегося как-то понять то, что он пока не способен выразить даже в форме вопроса. Софизм, вуалирующий известную и, возможно, уже решенную проблему, повторяющий тем самым то, что уже пройдено, является, конечно, фарсом” (http://www.philosophy.ru/edu/ref/logic/ivin.html#_Toc512455464).

“Хлопок--звук от двух ладоней. Каков же звук от одной?”.

Да мы и сегодня, всерьез вживаясь в нетехнизированную ауру этого коана, приходим к такому же переживанию, как и буддисты тысячи лет назад. Я с трудом представляю современного человека, который послушав этот коан, сказал бы, как пелевинский герой: “Я почувствовал раздражение”.

“Подобно Белому,

[я оставляю за скобками это подобно…]

Пелевин отталкивается и от Востока (Японии), и от Запада, углубляясь в пространства “Внутренней Монголии”, не чуждой однако лучшего на Востоке и Западе (рукопись Петра Пустоты написана в “Кафка-юрте”)” (Вячеслав Девятов http://www.altnet.ru/~lik/Kritika/shvarc.htm).

Но мне кажется, что лучшее на Востоке и Западе это прогрессизм, активность - оптимизм, одним словом. По крайней мере – в самосознании Запада, который, я думаю, что знаю.

Если Пелевин, по-моему, со смутой в душе подходит к будущему России, то – понимай Девятова – к месту оказывается Кафка. А Кафка - квиетист. “…квиетизм <…> мысль Кафки, убеждение в том, что всякое действие бесполезно и что волнение мира не стоит того, чтобы принимать в нем участие” (http://www.openweb.ru/kafka/about/finalbiog.htm).

Такой, нерелигиозный квиетизм, что-то вроде дома отдыха,- кем-то оплаченного, правда, например, цивилизмом (строем, где нежелающие участвовать в капиталистической гонке обеспечиваются за счет ренты на природные ресурсы) - понятней нирваны. И можно себе представить, что и монгольский монастырь такой же. Живет-поживает в нем Петр Пустота, пописывает свой роман о себе в прошлом… Отдыхает от жизни. Рядом любимая женщина, Анна, друг, Чапаев. – Рай, а не нирвана. Такое будущее России я лично б видел как мечту. Это б очень походило на тот, вышеназванный, средний путь, который неплохо, чтоб выбрало человечество.

<<…для многих роман остался непонятым. Представьте себе читателя "Мастера и Маргариты" не только не знающего, но и не желающего ничего знать о христианстве. Абсурд! Однако, именно это произошло с пелевинским "Чапаевым">>.

Для второго очень хороша (обсуждавшаяся в моем предыдущем опусе) запутанность предисловия, которая очень кстати оказывается в чтении очень далеко от финала. Хороша и мизерность “послесловия”: “Кафка-юрт, 1923-1925”.

- Надо же чем-то занять себя в этой вечности, - сказал он. - Ну вот мы и пытаемся переплыть Урал, которого на самом деле нет. Не бойся, Петька, ныряй!”

Лишь для сведущих ясно, что это описание – насмешка над неопределимостью нирваны. Ну так для них сработают еще и другие насмешки над буддизмом, и результат – надежда на средний путь России – будет тот же, что и для несведущих.