Начну издалека. Ну с себя, как у меня заведено. (Я ж ловлю в произведении искусства “текстовые” странности для времени создания этого произведении, то есть, собственно, прислушиваюсь к себе и записываю, что со мной происходит при восприятии произведения – поток сознания такой; о себе, значит.)

Я не только не имею музыкального образования, но и как-то так устроен, что не смог бы, думаю, его получить, если б меня учили. Но музыка во мне рождает видения и даже сюжеты, увязанные с тем, что я слышу. Ошарашивает. Меня самого в первую очередь. И я пытался это как-то материализовать, что ли. Живописать… – Какие-то бесконечно огромные претензии к самому себе рождались (рисовать я умел довольно прилично). Просто записать… Слога у меня не было, и это позволило одно-другое записать. Самое эффектное было с “Кармен-сюитой” Бизе-Щедрина. Я на её исполнение повёл маленькую дочку одноклассника. Это было какое-то мероприятие для детей. В зале большинство были дети. Там вначале показали звучание инструментов, и иллюстрировали это рассказом, что выражает каждое звучание. Так, когда зазвучала сама “Кармен-сюита”, моя подопечная меня стала спрашивать, что это, и это, и это значит, а я – ей стал отвечать шепотом. И – диво! У меня всё складывалось. Я потом купил себе пластинку с этой музыкой и всё рассказанное записал. Став это демонстрировать приходящим в гости знакомым, родственникам, а потом и сослуживцам, размножив свой текст на пишущей машинке, я обнаружил колоссальную действенность чтения под музыку. – Так это – по отношению к немузыкантам. А раз приехала в гости родственница, выпускница института имени Гнесиных. Она, прочитав под музыку, холодно сказала, что пишу я хорошо, но она страдала, поскольку мой текст бесконечно обедняет её переживание при простом слушании, которое она помнит.

А свои опусы об искусстве я пишу, собственно говоря, для не имеющих художественного вкуса, но желающих его развить. Так представляете, как страдает тот, кто художественный вкус имеет? Как я этот его вкус оскорбляю… Я не могу себе представить степень вреда, какую я наношу такому тонкому человеку.

Меня удерживает в этой деятельности только болезненное ощущение, насколько мало таких людей. Жалко искусство. Оно как бы зря существует. Большинство его не “понимает”. А ещё мною двигает наблюдение, насколько сам я изменился, занимаясь искусствоведением, в котором несколько лет самообразовывался да и не прекращаю самообразовываться.

А как стыдно, если меня ещё и ловят на промахе…

Вот ужасная картина Пакулина.

Я ещё застал жизнь без водопровода в домах, знаю, что изображено. Женщина набрала два ведра воды (из колодца во дворе или из колонки придорожной), и, чтоб подцепить одно, потом другое ведро коромыслом, присела. Потом встанет и понесёт. Приседание – самая некрасивая поза. Её и взялся изобразить Пакулин. А на женщине красная косынка. И это была в 1928 году политическая метка прогрессивности. Она – сторонница колхозов. А много кто в 1928-м был против них. Пакулин, наверно, тоже против. Против чего именно? Ведь в колхозы зовут, обещая трактора для пахоты. Замена ж тяжёлого физического труда машинным. А перед нами изображён как раз тяжёлый физический труд… А про Пакулина пишут, что он авангардист. А те корёжили натуроподобие (здесь – не ноги, а ножищи, не руки, а ручищи) из-за остро переживаемого недостатка какого-то в прогрессе. Здесь – механизировать собираются пахоту, а деревенский образ жизни оставляют прежним. Работизм, одним словом. Нет перспективы изменения внутреннего мира. – Вот и корёжит.

И то же – с заводом.

Я глянул на подобные корявости

и написал: “Смотреть противно. И показывать не стоит”.

А не заметил там иного (увеличиваю):

И получил по мордасам (я тут – кистеочиститель):

Я понимаю это так, что красота не требует слов для описания. Раз. И два: раз на раз не приходится. Хотел – корёжил, хотел – нет.

Я понимаю, как человеку со вкусом противно само введение художества, - пусть и под флагом такой эфемерности, как подсознательный идеал, свободный от сознания, - как противно само введения художества под иго изменения духа времени, которое есть что-то внешнее и объективное, тогда как субъективно искусство – царство свободы. Я понимаю негодование к моим штудиям, лишь по видимости свободным, а на самом деле на каждом шагу ищущим костыль авторитета. Я всё понимаю. И сочувствую, что весь-весь-весь являюсь, как кость в горле, которую хочется выплюнуть с проклятьем.

Но и мне плевать на такой субъективизм. Я пишу для людей лишь повышающих свой художественный вкус. Для учащихся.

И для них для начала укажу, что нет в картине “Пляж в Сочи” "максимально допустимой” детализации. Размер холста 60х80 см (https://rusmuseumvrm.ru/data/collections/painting/19_20/zhs-2017/index.php). Это 733 пикселя по горизонтали.

То есть толщина икроножной мышцы что-то около 5 пикселей. То есть 5Х80/733 = 0,54 см.

Можно указать на ещё более тонко сделанное место: мать и обнимающий её ребёнок. У ребёнка попа торчит, у матери ляжка красивая. Чуть не в 2 раза больше пикселей – почти сантиметр.

Это далеко не миниатюра. А впечатление чего-то типа ничего – создано. Аналогичное, да, истаиванию горизонта. И исчезновению людей летом 1938 года (Берия прекратил террор в ноябре 1938). От чего только и спасение, что в малочувствии. – Тех, кто только учится художественному вкусу, не оскорбит такое грубое, словесное приземление высокого и невыразимого вдохновения. Даже и похожее на вульгарный социологизм пристрастие ловить дух времени и его изменение, ориентируясь на дату создания произведения не оскорбит.

Но я понимаю, как такая грубость сама по себе оскорбительна тонким натурам.

Совет им: не читайте меня, если вы так изысканы.

Впервые опубликовано по адресу

https://dzen.ru/a/YwtXRORSbyDvusf3