Дело давнее, но если поверить, например, Аннинскому… “Как закалялась сталь” никак не могла пробиться к опубликованию, а потом – к признанию писателями.

…Колосов с неизбежностью натыкается на каждом шагу на профессиональную несделанность текста… Тов. Колосов тогда сделал очень много замечаний, настолько много, что напрашивался вопрос о переделке книги… За пределами журнала его повесть не замечает никто. Через полгода она выходит отдельной книжкой, и опять - полное молчание всей профессиональной критики, всех толстых литературных журналов… И опять профессиональная критика не признает ее. Теперь кругом спорят о "Скутаревском" и о "Поднятой целине", обсуждают "Последний из удэге" Фадеева и "Время, вперед" В. Катаева, всматриваются в "День второй" Эренбурга и восторгаются фильмом "Чапаев". Но никто не замечает Островского” (http://modernlib.ru/books/anninskiy_lev/obruchennie_s_ideey_o_povesti_kak_zakalyalas_stal_nikolaya_ostrovskogo/read/).

Так я (с миру по нитке собрав собственное мнение об искусстве) могу объяснить, что произошло с неприятием книги, и что – с последующим приятием её.

Что это за набор?

Испокон веку существует интуитивный консенсус среди людей, что считать гениальным в искусстве. Выготский в 1925-м году догадался, почему это происходит. Потом усомнился, и печатать не стал. Так и умер. Издана была книга в 1965 году. Прославлена. И… Никто из критиков и деятелей науки об искусстве не стал пользоваться этими идеями. А все художники всех времён и народов стихийно применяют то, что составляет художественность, что – единственное – испытывает сокровенное мироотношение человека, и без чего, испытания этого, людям как-то не живётся.

Испытание это, как испытание образца металла на изгиб, как бы изгибает человеческое сокровенное то в одну, то в другую сторону. Раз, ещё раз, много раз. Повторяю, человеку как таковому это почему-то нужно. Может, потому, что результатом является катарсис, разрешение от мучений, выход как бы в новую реальность. Я подозреваю, что так произошло само человечество (по теории Поршнева), и с тех пор ему стало необходимо подобным образом возрождаться и возрождаться. Пусть условно, в искусстве, но всё-таки.

Природа позаботилась, чтоб испытание это (у восприемника искусства) и вдохновение (у творца искусства) происходило в подсознании. То есть сознанием (словами) результат воздействия искусства не является. Соответственно и вдохновенный замысел художника в сознании его (словами) не дан. Что художнику делать? – Он выражается… противоречиями. Именно они “гнут” восприемника в одну и другую сторону. А может, и самого автора – тоже. (Не знаю. Я художником не был.) И выразившись, он успокаивается. А восприемник, восприняв, наоборот, взволнуется необычайно. (Успокаивается лишь в акте последействия искусства – когда его озарит выразить словами то новое, во что он оказывается унесённым. А не озарит – так и ходит заряжённым, как в “Крейцеровой сонате” Толстым описано.) Так Крылов сочинил басню про Стрекозу и Муравья, и ему стало легко. А ребёнок, услышав её, так и ходит в недоумении: и Стрекоза ему нравится больше, чем Муравей, и Муравей более прав, чем Стрекоза. Как же жить ему, ребёнку? На кого равняться? Мудрость реализма Крылова не скоро его озарит.

В общем, сложность – чрезвычайная. И не всем дана. Особенно – в творческой части. Впрочем, и в сотворческой – тоже. И тем дальтоникам своеобразным кажется, что они приобщились к искусству, если выразились образно (творцы) или поняли образы и взволновались тем, что образы выразили (сотворцы, восприемники).

Впрочем, и тут есть место подсознательному. Подсознательное художника может как бы “в лоб” действовать на подсознательное восприемника.

Николай Островский вряд ли осознавал, что позаимствовал так называемый метельный стиль литературы 20-х годов:

Аннинский этот стиль так анализирует:

Можно ли то же услышать у Серафимовича?

В подлиннике 3 абзаца, а не 8.

А вот “Война и мир”.

Так вот ритм и другие характеристики метельного стиля, подсознательно воспринят Островским, говорю я, прямо противореча Аннинскому:

И эти ритм, сказовость, песенность действуют на подсознание читателя, и оно воспринимает революцию и творчество масс как нечто положительное. И, коль скоро в стране и десять, и двадцать лет после революции и гражданской войны есть революционная инерция, то читателей книга Островского непосредственно заражает. И они, как он – по словам Аннинского – тоже оказываются подсознательно, тут настаиваю я, повенчаны с идеей коммунизма, как и сам автор.

Вот такие слова Аннинского мне абсолютно подходят:

Что так было в действительности: революционная инерция, не убитая жутким тоталитаризмом, (пассионарность, по Гумилёву) - говорит и колоссальная популярность книги и сам факт выигрыша Отечественной войны.

Нет. Конечно, несерьёзно, - пока нет экспериментально подтверждаемых нейрофизиологических данных, что есть сознательное, а что – подсознательное, - несерьёзно настаивать, что у Островского перенимание стиля, а у его читателей –“понимание” стиля были подсознательными. Я лишь хочу обратить внимание, что, ЕСЛИ так признать, то понятным становится неприятие повести профессионалами и приятие широкой публикой.

Профессионалы стихийно ориентированы, хоть и не знают теорию Выготского, на художественность как противоречивость, которой у Островского не было. А широкой публике проще подсознательно заражаться подсознательной образной интенцией автора, сознанием признаваемой как своя.

Наверно, сказанное мною о художественности-противоречивости не с примером, а абстрактно, не дошло до моего читателя, если он впервые с таким чудом столкнулся. Так я продемонстрирую это чудо на том отрывке из “Войны и мира”, который я выбрал для иллюстрации ритма прозы старого времени, а не для демонстрации чего-то ещё.

Вы не дадите мне соврать – очень сложноподчинённые предложения нагромоздил Лев Николаевич. (Одна девушка, золотая медалистка в школе, открыла раз мою книгу и тут же закрыла. Там были сложнопочинённые предложения. – Всё. Она сразу отрубалась. Причём за одно это мой стиль её возмутил.) А про Толстого, особенно в “Войне и мире”, общеизвестна корявость его языка. Вон гляньте на структуру последнего предложения:

Так вот Толстой так “Войну и мир” писал нарочно. Корявостью он приобщался к крестьянству. (Да! Так бывает. И со мной было. Я переехал жить на Украину после 40-летней жизни в Литве, где утратил родной русско-украинский суржик и приобрёл простейший литовский. И вот захотел нечто спросить на украинском. И… спросилось на литовском. Только у Толстого вместо крестьянского пошёл немецкий. Он им свободно владел.) Зачем его потянуло к крестьянам? Затем, что он подумал, что открыл закон, который движет историю. Не то, что открыл, а подсознание его открыло, пока он сидел в окопах Севастополя и слушал, как поют солдаты, крепостные крестьяне. Открылось его подсознанию что-то типа того, что всё зависит от первочеловечества, т.е. крестьянства, от его духа на войне. Крымскую войну проиграли, а с Наполеоном войну – выиграли… В чём дело? И там, и там крепостные… Дух не тот. А как ежестрочно в огромной эпопее сказать о высоком духе солдат в наполеоновскую войну? – Через наоборот: внешней корявостью их. – Но их почти нет в эпопее! – Так корявостью своего языка! Столкновение внешней корявости с внутренней высотой высекает, как кресало об огниво, искру спокойного подсознательного переживания, что именно движет историей. Толстой такими силлогизмами, что я вот выдал, не думал. Он лишь темно ощущал, что как только кончится эта война, Крымская, проигранная из-за того, что страна – крепостническая, надо немедленно садиться и как бы по-крестьянски написать про другую, победную войну, когда все подспудно ждали, что за победу в ней народ освободит от крепостной зависимости царь, свой, а не пришлый Наполеон. Толстой темно так ощущал и… в каждой строке эпопеи столкнул, в частности, и описанные выше противоположности. За то порукой было его вдохновение о законе истории, которого до написания эпопеи он не знал, собственно, а только предчувствовал.

И высококультурные читатели эту противоречивость (и многие другие) своими подсознаниями тоже ощущали. И… читая, оторваться не могли от этой корявости в том числе (я несколько раз в жизни садился, открывал, где попало, и… не мог оторваться).

И – стихийно – писатели тоже противоречивость чрезвычайно ценили. Но подсознательно. А роман Островского противоречивым не был. И, так же стихийно, высококультурные писатели его ни в грош не ставили. А низко- (извиняюсь) культурные читали и от него оторваться не могли. Тем более что инерция революционности ещё сохранялась.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/215.html#215