Предложение:

С маленькой буквы.

Имеется в виду: “Хоть и не обязательно”.

Отсутствие заглавных букв ежестрочно означает предельную странность писательского мира, в который он нас погружает.

Все странности – это мир меря, обрусевших сотни лет назад финнов, до сих пор помнящих что-то из старых обычаев и исполняющих их.

Худо-бедно, а из-за отсутствия заглавных всё время читаешь как-то не так, как обычно.

Ещё вместо троеточия – двоеточие.

И ещё – слова в ином смысле. “веретеница” - возлюбленная. “настя” - ?

И – мир этот несколько потаённый. Чужих в курс не вводят. Друг друга – покрывают. Например, не хоронят умерших, а сжигают. На кладбищах похоронены только приезжие. Свидетельства о смерти выдают, веря на слово.

Язычники… “половая распущенность. страсти не кипят. частые разводы, убийства и самоубийства не имеют видимых оснований. ласка всегда внезапна, исступленно-отчуждена.. все как в старинных книжках по финской этнографии!”

То есть автор, который в данных строчках находится в области сознания и речи “я”-повествователя, фотографа, учившегося в Петербурге, даёт двойной взгляд: обычный и необычный. И так в каждой строчке.

Это – “Овсянки” (2006) Осокина.

Как это было сделать на каждой минуте просмотра в кино, которое снял Федорченко в 2010 году? Чтоб в каждой сцене… Я не знаю. Каким-нибудь облачным краем экрана… Чтоб было видно, что это перед нами не реальность, а её стилизованное изображение… Не знаю. Федорченко не достиг такой и-инаковости всего киносредствами. – Лишнее доказательство того, что режиссёры обычно портят то, что прочли в литературном источнике. Долгие планы и закадровый голос не достигают равного с рассказом впечатления. Только странные обычаи, да, заставляют зрителя опупеть. Но Осокин-то не того хотел, наверно. Он, наверно, хотел мягкого приятия наивного разврата, который числится за язычеством, в наше время.

Причём конкретно наше приятие, всё определённее ориентирующееся на традиционализм в пику западному оправданию извращений.

Вот Осокин тихой сапой и подпустил нам язычество, тихо существующее-де сейчас. Под видом пробудившейся тяги россиян к своим корням. К словам и названиям…

Как не растаять? И не сожалеть об исчезающем исконном…

И не сообразишь сперва, что детских домов много, потому что с семьями плохо при половой распущенности-то, а коррекционных школ-интернатов – от пьяного зачатия.

Нет. Осокин такого негатива и не желает, но вот эротика – это хорошо: “бедра взрослеющих девочек”.

Да нет. Не просто эротика, а… с вонью, как с позитивом:

Вам как, читатель: завоняло?

Сожительствуют, то ничего, а вот вонь…

То ли дело искусство…

Что Федорченко удалось, так это снять вот эти строки Осокина. Показаны женщины, снимающиеся прямо в цехе, каждая – крупным планом. И как они раскрываются перед объективом фотографа, что-то, наверно (не озвучено), им говорящего, каждой иное.

Странно, что в сцене с милиционершей на проходной режиссёр ограничился только осокинским началом игры-приветствия. Видимо, литература более приспособлена для невозбранного проведения извращений как невозбранных.

Особенно пронзительно про вонь у Осокина про участие в сожжении “я”-повествователем матери:

Интересно, было ли и там омерзительное привязывание к волосам лобка ленточек?

Этнография… дескать… святое…

Мягко этак… Тихой сапой… В кино – совсем тихой. Снято так, что можно только догадаться к чему там привязывают нитки.

Да-да, мой читатель. Кто знает меня, вы уже угадываете, что я начинаю подозревать автора в иллюстрации интенции как-то да противостоять начавшемуся воскресению страны от беспамятства сомнамбулического поклонения цивилизованным, так сказать, странам, обращающимся в своей всетерпимости к терпимости и к извращениям. В 2008 году! Рано? Нет. В Вермонте США узаконены однополые браки в 2000-м, в Голландии – в 2001-м, в Бельгии – в 2003-м, в Испании, Канаде – в 2005-м, в ЮАР – в 2006-м, в Норвегии – в 2008-м.

У Осокина помягче. Но.

Что его произведение не является результатом прорыва подсознательного говорит то, что в нём нет ценностного противоречия. Противоречие грамматики и аграмматичности не является ценностным, т.е. осознаваемым. Это у него сложный элемент, являющийся образом терпимости к праву на порок. Он обращён, да, к подсознанию читателя, как у романтиков – нарушение грамматики. Возможно, элемент этот, как и у романтиков, рождался-таки подсознанием Осокина, стихийно, ему так показалось лучше выражать свою душу. Но почему тогда он издал книгу под псевдонимом? Он, значит, понимал, что народ право на порок не примет. Мне могут возразить, что он мог сперва написать, а потом только до него могло дойти, ЧТО он сделал. Я приму и это возражение. Но романтики-то помимо неосознаваемых действий и осознанно своих героев делали отрицательными, чтоб показать, какие они положительные. Для пошлого общества – отрицательные, для внутреннего мира – положительные. А Осокин – тихой сапой. Это не он сказал, и не “я”-повествователь, а третий:

Ну что-де поделаешь, если у язычников принято…

Не принимавшие романтического героя оппоненты не могли выдержать обаяния его аж мировой скорби, и… принимали его, что поделаешь. А тут? Чем нас обаял извращенец Мирон Алексеевич? Тихостью омута (в котором черти водятся)? (Так и назван был первоначально фильм: “Тихие души”…) – Так это как-то “в лоб”, по-моему.

Тут сложно, и можно позволить себе отвлечься.

По одной теории (Поршнева) человек отличается от животного только наличием речевого мышления. Всё. Больше ничем. На нейрофизиологическом уровне – наличием второй сигнальной системы, способной подавлять реакции, происходящие на уровне первой (что у животных) сигнальной системы. Причём, когда предлюди от нелюдей ещё не отделились (чтоб стадо от стада), у предлюдей просто возникла вредная мутация как бы внушаемости (на пару с не такой вредной бесшёрстностью). Сложным криком и жестом нелюди могли предлюдей вводить в состояние оцепения (а тем временем отнять еду, скажем). У предлюдей уже тут как бы сформировалось что-то, противостоящее первой сигнальной системе. Страшно вредное. И мутанты б исчезли с лица планеты. Если б это “что-то” не доразвилось в способность не поддаваться как бы внушению. И, если б – уже в качестве людей – эти кадры не удрали б от “внушателей”. Пока не удрали, одни другим внушали убивать своих детей на общее благо, когда голодуха. Вообще это были падальщики. Ели и трупы умерших своих. Так когда – уже люди – удрали, то главным отличием себя, людей, от нелюдей, люди стали считать не кушание своих, пусть и умерших. Для чего изобрели захоронение трупов. (Чтоб и тем, нелюдям, не досталось.)

Далее. Удирание было – от страха. Но и остался пережиток – как бы почтение к бывшим внушателям-на-общее-благо. От страха получилась боязнь к чужим (пусть и людям). От чего произошло расщепление первоязыка (удравших было всего несколько сотен особей, и язык их был общий). И чужих от страха понимали нелюдьми, в отличие от себя, людей. И количество признаков для отличия своих от не своих росло. Раскраска тела, обычаи. До сих пор остаётся в людях какое-то глубинное отторжение по самому мелкому признаку. Как в анекдоте: “Знаеш, як москали кажуть пыво? – Як? – Пиво. – Повбываты усих!” Так если кто-то что-то счёл извращением, то относил его к свойству чужих, не себя. Но ведь шло социальное изменение. Скажем, промискуитет был, а исчез из практики. Так чьё оно, отмершее свойство? Наше или не наше? И всё ж наше освящалось как хорошее, а не наше – как нехорошее. Так в нехорошесть впал и промискуитет.

Я тихо-тихо веду к предшественнице древнегреческой трагедии – к дионисийской мистерии.

Вера в богов ко времени мистерий стала ослабевать. Так греки инстинктивно придумали взбодрить эту “жажду неба”, возвышенного. Они в обязательном порядке всем полисом в один день предавались всяческим нарушениям заповедей богов (убивали символ бога и – всё можно). Назавтра, в ужасе от содеянного, предавались отчаянию и самоистязанию. И на третий день они ликовали, чувствуя себя самих новыми и чистыми до степени самообожествления.

Так я себе тихонько представляю, что, поскольку от времён промискуитета, было ещё не очень далеко, то мыслимо представить и удовольствие от сношения с чужой старухой, скажем. Назавтра это предстаёт как ужас. Но вчера…

То же с персональным запахом…

Я когда-то похвалил себя, что придумал, зачем бесшёрстным людям волосы на голове, главное – зачем длинные волосы у женщин. – Чтоб не только свои головы от солнца предохранять, но и голову младенца своего, поначалу совершенно безволосую. И всё никак не мог понять, зачем подмышками волосы и в паху. А оказалось – для сохранения своего запаха. Когда-то, наверно, для моногамии это было важно – привыкнуть к запаху своего мужчины или женщины. А теперь, я читал мельком, аж физиологическая изменчивость некоторая наблюдается у вида человек – во всё большей мере перестал он сексуально реагировать на запах партнёра. Или: своя вонь – не вонь, но запах чужого – вонь.

При повсеместных культурных разграничениях своих от чужих произошла и интимность. Появились же табу. В том числе и половые. Они потребовали одежды и чувства стыда. Что-то происходило и в отношении своего и чужого запаха.

А теперь вернёмся к извращениям Мирона Алексеевича или “я”-повествователя. Есть в их подаче нам ценностное столкновение противоречий? То есть “хорошо” с противоположным, но тоже “хорошо”…

Одно “хорошо”, подразумеваемое, знаемое всеми, – нормальное для нынешних людей незнание одного, скажем, запаха из прямой кишки или из полового органа другого. Другое “хорошо” - нормальное для Мирона Алексеевича знание запаха из прямой кишки своей Тани, а “я”-повествователя – из полового органа своей милиционерши.

Итак, да! есть, казалось бы, столкновение ценностных противоречий, как и в дионисийской мистерии. Но древний грек, - любой, надо понимать, - в первый день мистерии не испытывал отвращения от совокупления со старухами. А я, современный человек (или, допустим, отсталый с точки зрения продвинутого Запада) не могу себе представить в качестве хорошего запах из прямой кишки или из полового органа другого человека. – То есть для меня ценностного столкновения Осокин не создал. Он столкнул “хорошо” с “плохо”, где “плохо” есть потому плохо, что оно противоположно тому, что хорошо.

Я думаю, что я не нравственный дальтоник какой-то, и раз я не могу увидеть ценность в вони другого, то и все люди такой ценности не увидят.

Другое дело – терпимость.

Я вполне могу вытерпеть вонь обкакавшегося моего ребёнка, которому я меняю воняющие пелёнки, мо`ю воняющую попу.

Что если Осокин образами воспел терпимость к мало ли каким отклонениям от морали?

“нежная”, “сестра”, “легонько”, “брючках”, - такой ласковый подбор слов для переживаний типа, любящего запах из полового отверстия партнёрши, любящей что-то симметричное, - такой подбор призван выразить терпимость автора к этим половым извращенцам. То же – натурализмом детали: “расстегнула замок у себя на брючках, метнула туда палец и достав мазнула мне нос”. Какое яркое слово “мазнула”. Натурализм часто применяют для изображения любимого предмета.

И наоборот, уход в общие слова свидетельствует об отсутствии внимания и любви: “мама стала для меня гораздо любимей, роднее — после того как я, десятилетний сын, узнал как отец лишал ее невинности — во всех нежнейших подробностях”. Подробностей-то как раз и нет. О любви – голословно. А почему? – Да потому что морального извращения нету. Почему автор для изображения рек меря берёт “бедра взрослеющих девочек”? – Потому что тогда ему веет совращением несовершеннолетних. Милым извращением.

Осокин живёт в эпоху острого столкновения либерализма с традиционализмом и вполне осознанно стал на сторону первого. А либерализм не просто терпим к плохому (что, мол, поделаешь? так устроен мир). Как говорит одна поговорка: каждое безобразие должно иметь своё развитие. Раз норма – плохое, то и половые извращения пусть считаются в системе либерализма нормой. Раз либерализм – магистральный путь человечества, то и пусть все либерализм примут как своё. Не можешь? – Научим. Не хочешь? – Заставим. Мягкой силой (либерализм же!). Вот такими произведениями, как у Осокина и Федорченко.

Не подсознательное двигало Осокиным.

И, значит, – это иллюстрация, знаемого от Запада.

Что есть плохо, причём именно за иллюстративность. А не за низкую нравственность. И тем более – не за прозападное обезьянничанье. За что, подозреваю, многажды премирован фильм (тоже произведение иллюстративное).

Не за опущенные ж режиссёром мерзости от писателя он премирован?

Или за трагический конец, приделанный режиссёром? Погибших-де жалеют…

Только нет никакого намёка, что смерть каким-то образом произошла от неприятия обществом каких бы то ни было заявлений персонажами права на порок. Нет там ни заявлений обществу, ни того реакции. – Но ничего. Пожалеют аморальных – и того хватит для продвижения аморальности и либерализма.