С. Воложин

Как я понимал (и понял ли?) роман "Альтист Данилов"

Умственные (и всякие) метания, по-моему, имеют даже и самостоятельную ценность некоторую.

Как вам кажется, читатель, в таких фразах:

"Данилов считался другом семьи Муравлевых. Он и был им. Он и теперь остается другом семьи. В Москве каждая культурная семья нынче старается иметь своего друга", -

или в таких:

Ехать к тому надо было семь минут на девятом троллейбусе", -

(а это – начало и конец "Альтиста Данилова"), - так вот, в таких фразах не слишком ли много чего-то маленького, что ли, при изрядной стеснительности повествователя за это "слишком"?

Нечто семейное, учитывая и корень "сын" в фамилии лейтенанта, повторяется 4 раза в небольшой цитате. Нечто близкое к "семье" ("друг") - вместе с означающим его местоимением – тоже 4 раза. В такой ауре словосочетание "В Москве каждая" намекает на, абстрактно говоря, целый мир локальных связей. А словами "верил в свое" в этот локальный мир включается даже такой чуждый (в 1981 году, времени написания романа, да и сегодня чуждый тоже, да и всегда в России, если верить Ахиезеру, чуждый), - в этот локальный мир включается такой чуждый локализму элемент центральной власти, как "отделение милиции". И даже уютные "семь минут на девятом троллейбусе" и "Муравлевых" - тоже работают на эту домашность и локальность.

И нет ли некого лукавства (помня бытующее – и ярко пришпиленное Пушкиным –

взвешенное отношение к друзьям), - нет ли некого лукавства у повествователя в словах "считался другом"? И в поспешном "Он и был им"?.. Да и в этом "Не"сынове?.. Да и в том же "всегда верил"?..

А лукавство плюс все же произнесение не равно ли стеснительному настаиванию? Тем более, что по мере чтения романа Муравлевы нам делом доказывают, как Данилов им дорог (эпизод с шубой Муравлевой). Да и вера Данилова в свое отделение милиции, упомянутая задолго до конца романа, делом же подтверждается: в конце – альт нашла же милиция!

И все же… все же… Этот демонический пласт, занимающий полромана… - Ну кто в 1981 году верил в мистику? Какая-то несерьезность. Она и в процитированных фразах чувствуется. Я ее вижу даже в том баловстве, что повествователь несколько раз обнаружил себя как "я", причем совершенно немотивированно. Например:

Это следует сразу за процитированным началом.

Так что это за "между прочим", когда полкниги о демонизме!

И по ходу повествования не видно, чтоб кто-то из обычных людей (каким является и повествователь) проведал о существовании демонов.

Накладка?

Или это нарочитое неприсутствие власти в романе…

(Причем не важно, что Ахиезер свою книгу издал после написания Орловым своего "Альтиста Данилова". Ведь если Ахиезер таки открыл корень зла, сидящего в России, то художник Орлов мог же этот корень интуитивно чувствовать. Уж на что я – рядовой человек… Но и я в годы писания Орловым романа, исповедуя где-то пораженческую теорию малых дел, считая идеалом, если каждый на своем месте будет просто стараться делать свое дело как можно лучше, - даже я интуитивно совпадал с будущим Ахиезером, как мне теперь кажется. А что! Разве это не догосударственный идеал: каждому делать свое дело как можно лучше – так и не понадобится государство, так плохо справляющееся со своими обязанностями?)

И все-таки это неприсутствие в романе власти… и присутствие демонических сил зла…

А Орлов же дал понять, что он не наивный человек. Например:

Дальше там и нож у одного в руке появился. Злобный оскал Москвы как обычного мегаполиса налицо.

Но что сделал Орлов? – Он позволил Данилову просто спасти свою жизнь с помощью своего демонизма, обычно тем не включаемого ради своих человеческих нужд. Это как – серьезно? И ведь не как итог разочарования в Разуме тут вводятся силы Тьмы. Не романтизм некий перед нами.

По всей книге эти силы – и не только в лице демонической ипостаси Данилова - только и делают, что притормаживают человеческое и свое Зло. Даже сама опора всего Зла, Большой Синий Бык, платит Данилову-демону добром за добро (Данилов почесал этого атланта, весь мир Зла на себе держащего и не могущего потому себя почесать), и отменил решение суда дьяволов о лишении Данилова его сущности. И ведь какой комизм допустил автор в один из вариантов того решения:

И никакая ж не сатира у Орлова. А сплошь милый юмор. Как бы стесняющийся обрамляемой им, юмором, умиротворяющей главной идеи романа.

Высоцкий незадолго до того с иронией певший:

не простил бы, доживи он, Орлову…

Так Высоцкий же думал в борьбе спасти гнилой строй от его гнили, думал собственным примером сверхсилы заразить гниющих соотечественников пафосом выздоровления (может, для того и наркоманом стал – чтоб избавиться). Высоцкий был за становление гражданского общества на основе имеющегося общественного строя. А Орлов что? - Мирно, через простое, без напряжения, самосовершенствование? Да и получилось бы не гражданское общество (оно-то – прогосударственное, в конце концов), а сообщество локальных обществ, где все знают друг друга в лицо. По Орлову, получается, слишком страшно – силой. Пусть и моральной. И – он выдал утопию, сознающую себя утопией, но все же на что-то надеющуюся. И потому – стесняющуюся своей надежды.

Отсюда – мягкий юмор.

Отсюда и то, что некоторые считают, будто он съехал постепенно с поначалу много обещавшей остроты сюжета: зародившаяся любовь Данилова-человека к Наташе накануне возможной казни Данилова-демона… благополучно осуществляется и существует, а казнь отменена.

У Орлова сам мир Зла отступился, получается, от человечества, и демона Данилова отпустил от себя практически без задания вредить людям. Мир Зла на словах сам собрался учиться злу у человечества, а на деле – учится прекращению ставки на зло. Ибо люди именно этим и занялись у себя.

У Орлова в "Альтисте Данилове" люди-антагонисты: доставалы (из кружка хлопобудов) и бескорыстные (почти все остальные персонажи), - как-то сближаться стали.

Я было поначалу испугался, что Орлов как-то узнал о философии своего современника Библера и проиллюстрировал ее своим романом.

Библер (еще в 1975 году) исходит из того, что катастрофы и угрозы катастроф в ХХ веке привели к такой актуальности диалога, что сама философия и логика стали изменяться, трансдуцироваться в некое мирное сосуществование сил прошлого, настоящего и будущего:

Это означает, во-первых, что необходимо освоить логический смысл таких творческих, глубоко интуитивных (?) процессов, как изобретение изначальных теоретических идей и понятий. Во-вторых, саму “творящую логику” необходимо как-то, уже в процессе ее осуществления, поднять в текст теоретических построений и сразу же, с ходу, закрепить в логике наличного теоретического знания.

Все это сделать необходимо, но… невозможно, поскольку в процессе изобретения исходных теоретических идей самой теории еще нет; она только-только создается, нащупывается, и, следовательно, требуется осуществить в теоретической форме нечто – по определению – в теоретической форме неосуществимое. А если “закреплять” в тексте “изобретение логических начал”, когда они уже изобретены (“интуитивно”), то… зачем? Если же такие “начала” необходимо заранее логически обосновывать, то… что это за начала?

Я извиняюсь, за необыкновенно трудную цитату… Дело связано со знаменитыми кризисами в физике, с менее знаменитыми кризисами в математике, психологии и т.д. и т.д… Проще дело, понятнее – с кризисом техногенной цивилизации (западной), в том числе с ее взаимоотношениями с традиционными цивилизациями. Раньше (да и теперь в какой-то мере) – с цивилизацией переходной (между техногенной и традиционной - с российской). Сейчас вот – с мусульманской. А надо ж, грубо говоря, как-то дальше жить. И, похоже, что - не побеждать кому-то кого-то, не включать в себя чему-то что-то, а - как-то договариваться, что ли. Впрочем, почему "как-то"? Не "как-то", а глубоко понимать друг друга, как понимают произведение искусства, вживаясь в эпоху его создания.

Впрочем, может, извиниться надо перед знающими дело за то, что я Библера популяризирую, причем не исключено, так, как Левий Матвей записывал высказывания Иешуа Га Ноцри. Однако, если я все же упрощаю достаточно хорошо, то библеровская логика самообновления логики в форме критики собственной логики тоже хорошо соотносится с орловской стеснительностью в изложении его утопии о всеобщем творчестве:

Пока читаешь книгу, ее еще не понимаешь. Ведь не все важное прочел.

Так пока книгу не дочитаешь до конца, ее не поймешь.

Но все ж из-за сродства орловского – так я его сперва понял - пафоса всеобщести творчества с моей собственной установкой в доперестроечные годы, дескать, пусть хоть я (если товарищи лодырничают) буду стараться работать как можно лучше – мне стало казаться, что я Орлова понимаю, книгу не дочитав. Даже уверился, когда наткнулся у него на накладку:

Ну разве не накладка?

Хотела было актрисой стать, первый раз полюбила – скрипача, второй раз – альтиста…

Мне кажется, чтоб приходить в такое возбуждение от искусства, чтоб любовь рождалась к профессии художника и к нему самому, нужно иметь художественные задатки. А у Наташи вот и слуха, оказалось, нет. А из предшествующего известно, что и актриса из нее не вышла. И славится она не сочинением костюмов, а шитьем их, кем-то сочиненных…

Если это и накладка у Орлова в том, что он создал впечатление, будто Наташа за феноменальность игры Данилова в него сразу влюбилась (а как ей ощутить феноменальность, если слуха у нее нет?), то совершенно не зря в конце романа Орлов ее этим недостатком наградил. Ему ж нужно настоять на всеобщести творчества. Даже для бесталанных.

Потому и перспективу для Наташи спешно набросал, выходящую за рамки романа:

Нет, мол, людей без какого-нибудь таланта. Всем-де есть возможность творить. Не меньше.

Муравлева отлично готовит. Подковыров сочиняет афоризмы. Глава хлопобудов стал мечтать об умении ездить на жеребце без седла и без удил. Пустейшая первая жена Данилова, Клавдия, свою деловую активность не только перенесла с доставания вещей на получение для мужа, профессора, приглашения к английской королеве, но и призадумалась, не зря ли она бросила непрактичного Данилова.

Это вполне укладывалось в ожидание свершения предсказаний скорой гуманитарной революции всемирной, о которой стали говорить в обществе при виде тупика, куда все катится. Ну и России при таких веяниях светила почетная роль.

И, я повторяю, я заподозрил Орлова в иллюстративности.

В самом деле. Во всей книге на секунду лишь, единственное только чуть не до слезы меня проняло – неожиданно мягкое название импровизации, которую Данилов сыграл в честь покончившего с собой скрипача, Миши Коренева: "Памяти утихшего музыканта".

"...утихшего…". Данилов тут простил ему самоубийство. А до того как бы не прощал: ничего, мол, нет достойнее человеческой жизни.

Впрочем… Может, я в этот момент наткнулся на противоречие с уже сложившимся у меня мнением, что Орлов – проповедник творчества как всеобщего предназначения.

Миша Коренев покончил с собой, потому что оказался бездарью, через 80 лет. Он ничего оригинального не мог сотворить в музыке. А скрипач Земский, зная его близко и предчувствуя его поступок, его не остановил. Хуже того, этот Земский сам звезд с неба не хватал. Но стремился. Даже придумал, что любая музыка слишком благозвучна для выражения Зла, которое царствует в мире. И потому-де надо непосредственно от души к душе передавать то, что обычно передают посредством музыки. Произнес Земский название произведения – и слушатель сам услышит, что надо. – Такова его мечта, что так будет. А уж люди придумают, как это осуществить. Они уже много что понапридумали. Придумают и передачу чувств на расстояние. И тогда вспомнят о нем, Земском. Только надо как-то прославиться и до того изобретения. И Земский пишет обычную музыку, но исполняет ее, не касаясь струн смычком. Тишизм, мол. От слова тишина. И искушал тишизмом бездарного Мишу. А тот бунтовал, чувствуя в этом самообман. Но и подпадал под обаяние максималиста Земского. И, в результате, выбросился из окна. А Земский использовал наблюдения над Мишиными страданиями, чтоб их выразить своей бесструнной музыкой: новый бог, видите ли, отдавший на казнь своего сына. И назвал Земский свое произведение "Памяти утихшего скрипача". Но речь об этом шла в середине романа. Сознание мое забыло это словосочетание. И вот в конце романа, почти повторенное, причем уже не в ознаменование сомнительного великого достижения Земского, как это звучало в устах Земского же, а звучащее в устах Данилова как прощение бездарности обоих: и Миши и Земского, - это "утихшего" пронзило меня.

А может, тенденция к сосуществованию должна быть обращена по адресу как угодно существующих нынешних цивилизаций, как много, так и мало достигших?

Может, процитированный пассаж с перспективами для Наташи есть живописание лишь ее иллюзии?

Потому, может, и главный хлопобуд воспарил лишь до циркового мастерства в управлении лошадью. Потому Подковыров глуповат. Потому, может, и не ахти какие достижения в будущем маячат перед Клавдией и ее мужем. И Кудасов не ахти как продвинулся в своих мечтах вкусно кушать. И водопроводчик Коля тоже вряд ли продвинулся как фокусник.

Не зря все пошло под сурдинку?

И самой России следует по одежке протягивать ножки? Тогда ее не тронут окружающие ее в жизни и отсутствующие в романе мировые силачи, с которыми что-то не посоревнуешься…

А может, самый перец романа Орлова - собственно колебания в подходах к жизни. То есть – все же по Библеру, но глубоко литературно. Метафикционально, пардон.

В самом деле: что такое это последнее нахождение лейтенантом Несыновым старинного альта? Ведь тут последняя глава. Чертовщина уже забыта и Даниловым и нами. Возвращенный чертями (украденный ими же в начале романа) старинный альт уничтожен в данной главе геростратом Земским. А перед этим Данилов написал заявление в милицию, что Альбани ему подбросили, чтоб дело о краже прекратили. А там не только не прекратили, но и нашли альт. Так это опять работа чертей? За какие такие заслуги Данилова перед ними? Или ни за какие не заслуги. А просто, чтоб напомнить нам, что перед нами не а ля действительность, а вымысел (с чертовщиной в том числе).

Я перечитал место, где Данилов уведомляет милицию о подбрасывании:

Вы видите?! – "…по всей вероятности…"

То есть Несынов, как человек занятой и знающий, что советские артисты – народ странный и непрактичный, правильно оценил заявление Данилова как ерунду (такую ценную вещь назад похитители не подбрасывают, вероятнее, что подбросили фальшивку, в надежде обмануть), и ни Данилова Несынов вызывать не стал, ни дело не закрыл. А взял да и нашел Альбани.

И никакие черти не нужны. А Данилову таки показалось, что подброшенный альт был Альбани. Перестал же он и сам отличать звучание обычного инструмента от легендарного.

И тогда это автор демонстрирует, по Амусину, мощь литературы, коль скоро в конце ХХ века книги вообще перестают читать? Она, мол, книга, способна закружить голову не хуже наркотика. (Бедная литература! И это накануне культурной революции?)

И такой, двойной, подход к произведению: 1) в качестве признающего действительность как объект отражения собою и ее главенство над собой, и 2) в качестве независимого от действительности явления, - такой двойной подход не есть ли в чем-то библеровский подход, диалогика?