Я не знаю, как было после появления химического оружия на свете. Шла мировая война. Мне не пришлось читать, что что-то изменилось в области духа. Или случилось, и я читал, но не понял, что именно с химоружием связано. А вот когда появилось атомное оружие, не сразу, но много лет позже, что случилось в области духа, я осознал. – Была переоткрыта новая левизна: без экспроприаций и с самоуправлением. Нельзя стало силой крупно настаивать на своём – мир стало возможным погубить, если не считаться с новыми реалиями. И переоткрытие этого, по-моему, сделали в СССР творцы авторской песни.

Переоткрытием произошедшее я называю потому, что собственно открытие было сделано Прудоном, успешно опробовано Парижской Коммуной, пока ту извне не задушили. Сама собой она, как марксовый СССР, например, не рухнула. В ХХ веке безвластие стараниями Махно было настолько опозорено, что перестало фигурировать, как одно из основных духовных явлений ХХ века в составе: анархии, фашизма, марксового коммунизма и всех их пережившего либерализма.

Победа последнего над предпоследним предчувствовалась и резалась с упомянутым духовным открытием творцов авторской песни. Но её ли предчувствие воспевается в романе Окуджавы “Свидание с Бонапартом” (1979 - 1983)? – По прочтении романа я сомневаюсь.

Как видим, время создания романа приходилось на эпоху так называемого застоя. И, я прочёл случайно, потому Окуджаве пришлось прибегнуть к эзопову языку.

Расшифровывать его – печальная перспектива.

Объясню. И извиняюсь за то, что моя точка зрения окажется для кого-то диковинкой.

Застой в области культуры продолжился далеко за пределы упомянутой эпохи застоя. И упомянутый “кто-то” резко отстал от, извиняюсь, меня (если я не заблуждаюсь). Я же теперь считаю (собрав теорий с мира по нитке), что искусство бывает первосортное и второсортное. Первосортное имеет дело с подсознанием, второсортное – с сознанием. (Другие различия, если суждено, объяснятся сами собой в ходе обсуждения романа.) Так использование автором и расшифровка читателем эзопова языка (шире – образного языка) есть, по-моему, явления сознания, второсортны и за то скучны. Мне, по крайней мере.

Но я надеюсь, что, поскольку Окуджава был художник, постольку он стихийно затронул и подсознание (что неоднократно открывалось мне при разборе его песен). И потому сто`ит заняться и его прозой. Вдруг по ходу занятий откроется оно, подсознательное.

Дело это ультрасомнительное: кто знает этого Окуджаву – вдруг он просто художественно мастеровитый. И у него вот это не просто проговорка, а то заранее знаемое, ради чего он весь роман и написал (слова от имени Свечина, в его письме главной героине, Варваре):

Объяснюсь.

Я предположил, прочтя роман, что Окуджава, разочаровавшись в возможности вылечить больной тоталитаризмом социализм до степени возвращения его в прудоновское состояние примата самоуправления, - что Окуджава перешёл в экзистенциализм с его сверхценностью, в частности, любви как особого состояния, сравнимого только с предсмертием (или с состоянием вблизи опасности смерти).

Предположил я потому, что самое упоительное в чтении место – как Варвара влюбилась в эти впалые щёки Свечина.

Была вакханалия на Чистых Прудах по случаю убийства тирана, Павла Первого. Все целовались друг с другом, как на Пасху. Варвара была красивая, и пошла по рукам. И, улучшив секунду, высмотрев понравившегося ей мужчину, она сама впилась в него. И потом – описание этих недель и месяцев, пока она его по Москве безрезультатно искала.

Рок царствует на этом свете, и – нет у людей счастья. То, вот, Варвара не может найти своего избранника. То, вот, нашла – он её не любит. То, вот, ей понравился генерал Опочинин, второй главный герой, и она ему нравится, – так эти впалые щёки в памяти не дают ей разрешения отдаться новому чувству. То этот Свечин, наконец, не устоял перед её признанием в любви (да и случилось оно потому, что он как-то без неё не мог и позвал её)… И что? И не показано, как у них было счастье. Его так-сказать-любовь быстро кончилась. Мало, что как-то навсегда оставшись… Но Варвара не снесла и бросила мужа. (Потому, наверно, и не обращено внимание на развод, - хоть это тогда было очень непростое дело, - что дело ж не в разводе, а в том, что нет, ну нет на свете счастья!) Ни у кого нет, ни с кем! Генерал Опочинин так любит Варвару, что не может разрядиться на своей дворовой девке Арише, красавице неописуемой. Хоть та совсем, похоже, не прочь. Тихой сапой стать барыней, а что? Лишь как сама собой подразумевающаяся подана, причём в пересказе Варвары, любовь внучатого племянника генерала, Тимоши, к Лизе, дочери Варвары. Да и та быстро кончилась из-за самоубийства Тимоши. Он четвёртый по величине отведённого ему текста персонаж. А третья, Луиза Бигар, богемная певичка, француженка. Она прямо ходячее несчастье в любви. К кому она ни хочет прилепиться, все её бросают.

Так что? Если настолько не дано быть празднику любви на страницах романа, то… Этот праздник и есть его нецитируемый художественный смысл? Индивидуалистский, естественно. И естественно же сменяющий предшествовавший идеал Окуджавы, общественный… А?

Но вот осознанно или подсознательно этот идеал, новый для Окуджавы, дан на широком историческом фоне? – Кто его, Окуджаву, знает?.. Вполне может быть, что то, что им двигало при сочинении, им осознавалось. И как художник-технолог он просто знал, что нужно своё, отчуждённое от всего и всех, дать на контрастном не своём фоне, фоне идейной борьбы прогресса с ретроградством. И, чтоб не пахло делячеством (фоном борьбы прокапитализма-прогресса с тупиком-совсоциализмом), Окуджава взял фон борьбы французской свободы с русской соборностью времени нашествия Наполеона.

И ничего подсознательного в романе нет. Всё – тщательный расчёт.

А вот я – просчитался. Я ожидал, что Окуджава будет за либерализм, предав прудоновский коммунизм. А он, Окуджава, оказался против обоих. Его комиссары в пыльных шлемах, его та единственная гражданская, идеализировали в начале его творчества не военный коммунизм, как по тексту, а тот коммунизм, у которого в сердце – отказ от государства вообще, пусть ПОКА и приходится комиссарам уговаривать ПОКА смириться с ультрагосударственностью. Я ждал, что крах левых шестидесятников, левых диссидентов от лопнувшей надежды на конец этого ПОКА, толкнуть должен был Окуджаву к правым диссидентам. Что в жизни в большинстве случаев и случалось. А он… надсмеялся романом над колеблющимися при этом переходе бывшими сотоварищами по новой левизне. Эзоповским языком надсмеялся.

В романе 4 части. В первой – закоренелый крепостник. Его записки представляет-де собою Первая часть.

Перед нами живописуется такое явление как русская соборность. “Соборность — слияние индивидуального и социального. Это общее, которое включает в себя богатство особенного и единичного” (Гулыга. http://www.tinlib.ru/politika/russkaja_ideja_kak_postsovremennaja_problema/p1.php). Каждый – хорош на своём месте: барин – на барском, крепостной – на крепостном. Гармония, одним словом.

И что делает генерал? Не показано, сказано – вольную дал красавице Арише. Любил её, собственно. Пойти на то, чтоб взять её в жёны, и всё, – нет. Взять в наложницы (как и водилось у крепостников) – тоже нет. – Ни то, ни сё.

Вздумал околдовать Наполеона аристократизмом (чуял, что тот, из мелких дворян родом, падок на изысканность) и убить. И… был сам убит каким-то случайным французским драгуном из разведки, приставшим в саду к Арише. Хотел умереть за Россию, а умер за Аришу…

Надсмеялся над ним Окуджава.

Зато с фантастической силы любовью нарисовал душевность этого человека.

(Да, так – наоборот – поступают художники, но – стихийно. Но что если Окуджава не стихийно, а из расчёта?)

Во второй части – закоренелая представительница западного рационализма, Луиза Бигар. Её-де записанные воспоминания – вся Вторая часть.

Опять полное поражение. К кому из мужчин ни хочет прилепиться певичка – ничего не выходит. И не из-за богемности своей профессии. А так. Она даже вопреки богемности почти благопристойная.

Так Окуджава просто издевается над этой благопристойностью – суконным стилем экшн этой части, этой торопливостью попыток схватить мужчину. Западный рационализм ему, видно, меньше нравится, чем русский иррационализм.

Надсмеялся.

Третья часть – записки русской барыни. И эта колеблется: то – против народа, то – с ним. А несостоятельность её – всё же в плане личной жизни.

Четвёртая часть – письма и давние записки однополчанина Пряхина Тимоше – тоже полный цикл одного колебания: простил ему Тимоша ретроградство или нет? Но в главном Пряхин непоколебим – в реакционности. Всегда.

И – опущен Окуджавой до уровня низменного плебса, каким тот стал на Западе в результате знаменитого Равенства. Подхолуй.

Мало. Следовательно, выслуживаться надо. Как те, на Западе, юридически равные, но вырваться-то – и из имущественного равенства хочется. – Белки в колесе…

С письмами Пряхина Окуджава читателя обвёл вокруг пальца, такой хитрый. Против мейнстрима ж было б среди либеральной интеллигенции, которая считала Окуджаву своим (как и я думал до прочтения романа), сказать “фэ” про Запад. Зачем терять такую аудиторию? И Окуджава это “фэ” передоверил реакционеру Пряхину. – Ну доверил и доверил. От этого не поменялось бы отношение либералов к Окуджаве. Но он-то хотел им и шпильку подложить. А как? А с помощью такого трюка, как додумывание читателем причины самоубийства Тимоши. На самом деле Тимоша не снёс оскорбительности самого факта ареста его по делу декабристов. Он же не принимал участия в заговоре, жил всё время в деревне. А его посмели арестовать и держать в каземате. Где он живёт? - подумал он. - В полицейском государстве! Так лучше вообще не жить, чем жить в таком. И он кончает с собою. Но сказано это не в воспоминаниях Варвары, не после описания ею возвращения Тимоши из каземата, не в конце Третьей части, а в конце Четвёртой, где нынешние письма и бывшие военного времени записки Пряхина, все - датированные. Обычный читатель, - рассчитал Окуджава, - не станет всматриваться в даты и подумает, что в завершающем весь роман письме Варвары Пряхину, где сообщается о смерти Тимоши как бы ИЗ-ЗА Пряхина:

“эта кровоточащая в наших сердцах рана навеки отныне связана с Вашим (уверена, к сему совершенно непричастным) именем”, -

это “из-за” состоит не в том, что Пряхин к Тимоше в деревню приехал, его арестовал и доставил в Петербург, а в том, что военного времени записками своими о Западе, присланными Тимоше, Пряхин того от Запада окончательно отвратил и тем лишил вообще какого бы то ни было идеала.

То же случилось и с Тимошиным дедом. Он тоже лишился идеала и покончил с собой. Что лишился, следует из того, что по завещанию крепостных своих велел отпустить на волю, а все его книги, к такому поступку его подвигнувшие, - сжечь.

Но Окуджава верно счёл, что читатель может не обратить внимания на вторую часть завещания. А тут есть чуть не самая цель написания романа. Вот он и создал читательскую иллюзию, что и Тимоша лишился идеалов и этого не перенёс. Окуджаве не нужна была обычная реакция на трагедию: герой умер, а его идея остаётся жить в душах читателей. В случае с Тимошей – чтоб это была идея свободы от деспотизма. – Вот Окуджава и поставил известие о смерти Тимоши после хулы Пряхина на Запад. Чтоб казалось, что Тимоша стал против и крепостничества, и равенства, - по-эзоповски: против и СССР, и Запада.

Иллюзию сделал.

А по датам глядя, первое письмо Тимоше Пряхин послал тогда, когда тот уже был мёртв.

Но иллюзия сработала. И утвердила, что Окуджава чтит экзистенциализм.

И всё у Окуджавы – от ума.

Хвала русскому богатому и душевному барскому аристократизму не есть ли просто образное отрицание сниженной культуры свободных людей. Массовая культура, особенно характерная обществу потребления, это уж точно сниженная культура. То, к чему стремиться декабристам не стоило б. И правым диссидентам в СССР – тоже… А?

Это, да, скрыто подано. Но это ж – всего лишь скрытость, обеспеченная эзоповым языком, а не невыразимость, выраженная языком противоречий!

И всё это, да, сконструировано.

Всё плохо, будучи переведено с эзопова языка на обычный: и либерализм и совсоциализм…

Вполне себе столкновение ценностных противоречий. То, что я всегда считал признаком и художественности, и того, что выраженным оказалось – подсознательное.

Но на этот раз я что-то сомневаюсь - во втором, по крайней мере.

Может, из-за того, что сталкиваются не положительности, а отрицательности, так сказать? Ведь только положительности, сложившись, намекают на третью положительность, ради которой всё и сочинено.

Или и две общественно-политические отрицательности, сложившись, могут намекнуть?.. На необщественную и неполитическую отрицательность – на отсутствие личного счастья!..

Но это-то отсутствие личного счастья как раз и дано “в лоб”, наличествует в тексте!

А должно бы – по теории – рождаться в нашем подсознании. И только потом, в акте последействия искусства, должно б нас озарить, что всё-всё-всё затеяно ради горького, ницшеанского по типу, трезвого приятия, что на ЭТОМ свете счастья НЕТ.

Ну а из-за того, что теории роман не соответствует, он и с непосредственным чувством какую-то дурную шутку играет. Он читабелен, но скучен.

Он начал писаться через 13 лет после первой публикации великого романа “Мастер и Маргарита”. Я это вспоминаю потому, что и там, и там материалом берутся очень и очень известные произведения: Новый Завет – у Булгакова и “Война и мир” - у Окуджавы.

Ну с оговоркой – известные. В 1966-м Библию в СССР мало кто читал. Да и после 1984-го, может, и “Войну и мир” - тоже (через год перестройка началась и скоро превратилась в катастройку, и было уже не до чтения)…

Однако всё же.

Так Булгаков для того и выбрал легендарный сюжет (определяющий несвободу воли), чтоб показать, что так в ЕГО романе происходит – лишь с сознанием героя. Но не с его подсознанием. Самоцитата: “Казалось бы, зачем брать человека, совершенно не руководствующегося нравственными критериями, если хочешь внушить читателю нравственные ценности? - Ан нет. Булгаков берет именно такого Пилата. И он нас непрестанно дразнит: горе Пилата то от ума, то от сердца, а в результате мы в душе своей воссоздаем его высшее горе - бессознательно-нравственное. Булгаков предельно затруднил нам путь к такому переживанию, тем оно нам дороже, ибо оно - результат нашей соактивности”. Для того Булгаков и взял знаемое в основу, чтоб привести к забытому при сталинщине – к личной ответственности. В результате мы знаемое в подсознании своём преодолеваем.

А у Окуджавы мы со знаемым скучаем. Оно – всего лишь фон.

Лишь в первой части есть неведомое. Зазовёт Опочинин Наполеона к себе или не зазовёт? Как случится, если зазовёт, что ему не удастся Наполеона взорвать? Мы ж знаем, что Наполеон в той войне даже не был ранен.

Иллюстратор книги этой интересности отдал дань. На обложке книги нарисован протез. (Опочинин же лишился ноги по колено в одной из предыдущих войн с Наполеоном, потому лишь этак изощрённо мог он участвовать в Отечественной войне.) Перипетии с остальными персонажами на фоне ЗНАЕМОЙ войны и касающиеся её остаются нам безразличными: ну чего стоит их мельтешение в ней?!. – Ничего. То ли дело Опочинин. Он, как Пьер Безухов, хочет кардинально повлиять – убить Наполеона лично, раз его нельзя победить в битве. И, несмотря на мизерность своей роли в войне остальных главных героев, эта война у Окуджавы описывается, и описывается, и описывается с их точек зрения. А это уже известно и скучно. Их личная несчастность не вытекает из войны. Обе сосуществуют параллельно и – в тексте. То есть выражение Окуджавой своего подсознательного, нецитируемого, отсутствует в романе.

То есть, роман этот второго сорта. Он – иллюстрация знаемого.

Если и есть что подсознательное у Окуджавы, так это соревнование с Булгаковым, которое он вчистую проиграл.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/220.html#220