Вспоминаю своего покойного уже двоюродного брата, математика. Как мне показалось сухим его объяснение, почему ему нравится фильм “Гамлет” (1964) Козинцева. Алгебра-де человеческих поступков показана. Каждая, мол, эпоха видит себя в формуле Шекспира. – Для меня это были пустые слова. Я просто не врубался в эти высокопарные скандируемые герольдом слова короля: “Хотя ещё мы траура не сняли по нашем брате, Гамлете родном, но надо будет овладеть собою и несколько умереннее впредь скорбеть о нём, себя не забывая”. – 26 слов! Это слова подлеца и предателя своего брата. Что за алгебру видел мой брат? Официальную ложь в СССР? До свержения Хрущёва ещё оставалось пол года. Но всех неофициально душил смех от этого мещанина во дворянстве. Разворачивался комичный культ личности Хрущёва. История повторялась как фарс. Глухо кипящий гневом против официоза Гамлет был образом вольномыслия в Советском Союзе. Мой брат для меня со своей алгеброй был намёком на это вольномыслие. Но я намёка не понимал. Я сам для него был голосом вольномыслия без намёков. Я был стихийный левый шестидесятник – за самоуправление. И он не подумал, что мне надо разжёвывать свою алгебру. Я молча злился на него и считал сухарём. Мне фильм не нравился.

Мог ли я представить тогда, что докачусь сам до какой-то формульной оценки искусства?

Теперь вы меня не понимаете, читатель, да?

Смотрите. Козинцев, сам, наверно, левый шестидесятник, видел, что всякое шестидесятничество: левое, правое, - терпит крах. И выразить это взялся “Гамлетом”. Шекспировский идеал в “Гамлете” (внимание, формула) благого для всех сверхбудущего (потому сверх, что слишком отвратительно настоящее {у нас – опять культ личности Хрущёва вместо самоуправления}) Козинцеву был виден и подходил. А нам, мне и брату, действительность не казалась такой безнадёжной, как Козинцеву, Шекспиру и их Гамлету. Так брат, менее чуткий к искусству, просто натягивал на свою юношескую бодрость бунт Гамлета против манер, принятых в Эльсиноре, и видел Шекспира выразителем себя. Я тоже ещё был бодр. Но траур трагедии “Гамлет” не давал мне подобную натяжку сделать. И – мне фильм не нравился. Брат самообманно врал про алгебру. И я его не понимал.

А теперь я дожил до ощущения прелести формульности-об-искусстве, если она адекватна истине своего времени. Для Шекспира это было время краха средневековья с его честью из-за наступления чего-то плохого и неведомого, потом получившего название капитализм. Для Козинцева его время было временем краха шестидесятничества с того надеждой спасти социализм от смертельной болезни омещанивания.

Ну как: я доходчиво объяснил?

Теперь… Сколько формул в ньютоновской физике? Инерция, ускорение, противодействие, притяжение и внутреннее трение (внешнее трение осмыслено не Ньютоном). Всё!

Так же мало и формул, касающихся типов идеалов автора художественного произведения. (А я предлагаю художественным считать только рождённое от подсознательного идеала автора, то есть естественно; а эстетической ценностью – экстраординарностью – пусть обладают, кроме художественных, произведения не-так-сказать-естественные, искусственные, произведения прикладного искусства, рождённые сознанием, приложенные к в общем-то знаемому {усиливают, уточняют переживания}.)

Раз формул мало, казалось бы, должно быть скучно приводить к одной из них очередное произведение. – Ан нет. Не скучно. Потому что очень трудно, чтоб было не натягиванием, а адекватным одному из настроений времени создания художественного произведения (произведения неприкладного искусства {заметьте, не прикладного, что о знаемом}).

Вот, например, такое (тут надо успеть сказать, что буддизм и ницшеанство, как пассивное и активное крайнее неприятие всего Этого мира – это одна из тех немногочисленных формул, о которой так много сказал я выше).

Я смею думать, что, - хоть слово “буддизм” и написано от имени Борисова-Мусатова в книге о нём Шилова,- это умонастроение ни находилось в сознании художника, пока он эту картину писал, ни находилось в сознании Шилова, когда он о художнике книгу писал. Мне вообще не приходилось читать о Борисове-Мусатове как о выразителе буддизма. Я, правда, мало о нём читал, но… – Есть такой теперь способ… Задаём поисковику: “Борисов-Мусатов буддизм”, и смотрим, что поисковик выдаст. – Ничего, кроме упомянутой Шиловым цитаты не выдаёт.

И кроме бледнописи ничто, на первый взгляд, впрямую не говорит, что на картине буддизм выражен.

Так – хотите верьте, хотите нет – мне доставляет удовольствие наблюдать, как из-за происшедшего общения подсознаний художника и его биографа при описании последним этой картины, писатель невольно вворачивает слова, мною соотносимые с буддизмом, бесчувствием, малочувствием и т.п.. – Смотрите.

"модель замерла”, “передать некую неуловимо-притяrательную музыкальную паузу”, “застылость позы”, “сизо-голубая тень”, “предвечерние облака”, “необычно задумчивая и простая “мусатовская девушка” в платье старинноrо фасона” (Шилов. Борисов-Мусатов. Жизнь замечательных людей. https://www.litmir.me/bd/?b=262508&p=1).

Шилов то и дело срывается на глаголы, чуждые как таковые выражению буддизма:

Он очень любил розы, а на белый мрамор надо было положить, конечно, нежно-алые цветы: без них первый план картины будет пуст и прозаичен” (Там же). Я смеюсь: это писатель стремится быть не скучным читателю – вводит действие, забыв про пафос бездействия, коим движим был его герой.

Экстремистский идеал абсолютного отрицания Этого мира с железной необходимостью требует какой-то исключительности. Что такого материального можно было найти в мещанском саратовском окружении? И подсознание Борисову-Мусатову напомнило:

"…в стенах трироговского дома, во время детских игp и постановки “живых картин” докучал всем “дядя Леля” Шахматов своей неумеренной любовью к XVIII веку, поклонением стилям “разных Людовиков, подстриженным аллеям Версаля и неотразимым мадам Гриньан, Севинье, Монтеспань, Лафайет”. “Фижмы, мушки, кринолины, пудра, парики” изящный сей мир былого заставлял eгo, как вспоминает племянница Женя, то и дело раздражаться на мир современный, мeщанский” (Там же).

Художник из проволоки сделал то, что должно было стать кринолином, а сестре сшили специальное платье. – И возразите, что это не исключительность.

А антинатуральные декоративно изображённые кусты – тоже диво отрешённости от Этого мира.

Другие, описывающие эту картину тоже не смогли избежать слов, которые я отношу к выражению буддизма, нигде это буддизма не упоминая:

"…лишены ярко выраженного сюжетного развития… проникнуто тишиной… лишает действительность конкретности и предполагает существование рядом иных миров… композиция остановлена во времени, как фрагмент кинопленки. Кажется, еще минута — и фигуры проскользнут мимо и исчезнут навсегда” (https://rusmuseumvrm.ru/data/collections/painting/19_20/zh_2032/).

“Образы, созданные художником, поражают своей вневременной отрешенностью… застывшими… воплощение почти призрачного видения… из подернутого туманом забвения… вечное молчание” (https://muzei-mira.com/kartini_russkih_hudojnikov/552-avtoportret-s-sestroy-viktor-elpidiforovich-borisov-musatov.html).

“…состояние отрешенности в лицах героев… впечатление отчужденности… “никакой действительности не существует” это вообще слова Борисова-Мусатова" (https://virtualrm.spb.ru/resources/vernisages/d_21).

Все словно соревнуются в литературной выразительности чего-то, может, словами невыразимого. А меня пленяет подводить к формуле… Сухо. Констатирую и – рад.

То было время всемирно-исторического разочарования. В пользе революций, религии. В скуке позитивизма. А Борисов-Мусатов был горбат, мал ростом и болезнен, и до смерти ему в 1898-м оставалось семь лет. Буддизм сам родился от безнадёжности во время перемен, когда власть жрецов заменялась властью воинов. А стык XIX и XX веков в Европе был тоже временем перемен: капитализм менял фазу, а возможно и его концом из-за грядущего пугающего социализма веяло. Было плохо на душе.

Впервые опубликовано по адресу

https://zen.yandex.ru/media/id/5ee607d87036ec19360e810c/algebroi-garmoniiu-5f37f39f7b55c535548e62ab