Ещё одно подтверждение: самые знаменитые книги – нечитабельны. “Сто лет одиночества” (1967), Маркеса. Нобелевская премия 1982 года: “За романы и рассказы, в которых фантазия и реальность, совмещаясь, отражают жизнь и конфликты целого континента”. Один неглупый человек сказал мне, что этот роман входит в его десятку самых-самых книг.

Так в рассказах, они короткие, фантазию ещё можно перенести: её там мало – соответственно самому тексту. А в этом “Сто лет…”!.. Кошмар. Словно всерьёз позволил себе автор счесть взрослых людей каким-то детьми, - и городит, и городит… Без устали. На каждой странице, фигурально выражаясь.

Где-то в середине чтения я подумал, что если мне приведётся писать об этом романе, то я, чтоб продемонстрировать сказочный масштаб повествования (ибо противно ж о фантазиях писать), ограничусь цитированием только одного короткого предложения: “Дождь лил четыре года, одиннадцать месяцев и два дня”. Это страница 330, а всего в романе – 438.

Чтоб одолеть эту галиматью, я читал страниц по 10 в день.

Даже привык! (Господи, люди, говорят, даже к Освенциму привыкали…)

А когда привык, стал было думать: ну зачем было так бурно фантазировать? И попробовал прикидывать варианты ответов.

По-моему, это небезынтересно.

Вариант воспевания традиционализма.

Вся история человечества состоит в преодолении традиционализма и во всё-таки следовании ему в какой-то мере. Сейчас, по-моему, началась последняя схватка: американского глобализма (сторона неограниченного прогресса и непризнаваемой пока гибели человечества от перепотребления, от прогресса) с новым традиционализмом (нерелигиозным – сторона антипрогресса во имя спасения человечества). Маркес застал атомное оружие и другие средства массового поражения. Экологическое движение, правда, тогда, в 67-м, только начиналось. Но адресация к каким-то простецким читателям, готовым воспринимать бесконечную небывальщину, как-то шептала, что такой вариант мыслим.

А что самое неудобное в традиционализме? – Его скучность. Скучность канона. Скучность повторения одного и того же.

Вот Маркес и продемонстрировал, мол, новый традиционализм – литературное творчество: бесконечный потенциал выдумывания неожиданного. (Один мой знакомый, тонкого вкуса человек, настаивает, что в неожиданности – перец искусства…)

Потом я стал проваливать этот вариант.

Чем ограничен сам Маркес? – Своим кругозором. Похоже, что он мало с чем в жизни знаком. В романе есть 32 войны. Но их нету. Маркес явно не в курсе, что такое война, а писать о том, чего совсем не знает, он себе не позволяет. Он не знает также, что значит быть чернорабочим. В романе есть расстрел рабочих, собиравших бананы на плантациях и отправлявших их в США. Расстрел – за протест против рабского быта и оплаты. Работа Маркесом не описана. Никакая, собственно, материальная деятельность Маркесу не знакома, и всего он касается её несколько вообще. Вот то, что он сколько-то всё же себе представляет:

“Он прилаживал дверные петли, смазывал замки, привинчивал засовы и выпрямлял шпингалеты”.

А вот то, что не представляет:

И тут меня осенило. Маркес наиболее квалифицирован в, так сказать, любви. В описании реальной и фантазировании небывалой любви.

Каких только естественных и противоестественных любовей он ни описал!..

А то было время “новых левых” и хиппи, время сексуальной революции, время реакции на массовое общество потребления – сверхпотреблением. Рай – немедленно! Даёшь предельный опыт!

И я подумал: не откликнулся ли Маркес? Он же жил не только в Колумбии: в Европе, Мексике, на Кубе, в США. Такая бравурность и фантасмагория секса…

Но вот я дочитал до конца.

Какое уныние!

И какое – всё более частое к концу – настаивание на одиночестве. Никакой секс и никакая любовь не спасают от… одиночества! В принципе! И в том секрет названия романа. Вот последнее предложение его:

“Но, ещё не дойдя до последнего стиха, понял, что ему уже не выйти из этой комнаты, ибо, согласно пророчеству пергаментов, прозрачный (или призрачный) город будет сметён с лица земли ураганом и стёрт из памяти людей в то самое мгновение, когда Аурелиано Бабилонья кончит расшифровывать пергаменты, и что всё в них записанное никогда и ни за что больше не повторится, ибо тем родам человеческим, которые обречены на сто лет одиночества, не суждено появиться на земле дважды”.

Это последний из рода Буэндиа так кончает свою жизнь вместе с городком, который основал первый из рода. А основал он его, убежав от места, где его мучили угрызения совести. Он убил человека за то, что тот дразнил его за отсутствие детей. А те отсутствовали, потому что жена надевала на ночь панталоны целомудрия (молодые просто боролись в постели). Панталоны затем, чтоб не родился ребёнок с поросячьим хвостом, что уже случалось у их предков. Муж и жена были двоюродными братом и сестрой. (Так начинается половая чехарда в романе.) Последний из рода и его тётя страстно полюбили друг друга, и у них родился-таки ребёнок… с хвостом. Она умерла сразу после родов, а он, будучи в отчаянии, как-то не присмотрел за ребёнком, и того убили… муравьи. А всё-всё-всё, что будет, было записано ещё сто лет назад неким цыганом на… санскрите. И этому Бабилонья удалось санскрит расшифровать. И…

Надо, дескать, быть традиционалистом в любви и сексе – такова ненаписанная мораль романа.

Воистину гора родила мышь.

То есть роман написан как раз в противовес разворачивавшейся в мире сексуальной революции! По принципу: лечи подобное подобным.

То есть не на “конфликты целого континента” замахнулся Маркес, а на кое-что на Западе (в СССР и других соцстранах всё-таки именно сексуальной революции не было, у мусульман – тоже, в Индии – тоже, пожалуй).