Кто Маяковского перегрязнит*: Филатьев или я?

Оба – истины ради!

Исходные позиции.

Филатьев ненавистник Великой Октябрьской революции. Считает Маяковского её подпевалой, замаравшим себя работой с ГПУ и… с обычными чувствами любви и ревности.

Я, прощающий советской власти и лжесоциализму все ошибки за мощнейщую в мире потугу достичь царства Справедливости. Считаю Маяковского непрерывно конфликтующим с революцией и советской властью и… обладающим необычными чувствам любви и ревности.

Говорить о последнем нюансе меня заставляют такие слова Лили Брик из её изрядно лживой книги “Пристрастные рассказы”, Нижний Новгород, 2003, которым я верю:

Он уже был тогда футуристом, а те славили Прогресс, как бы закусив до боли губу, ибо они страдали из-за изъянов этого Прогресса. Мазохизм такой. Прогрессом для Маяковского была революция и будущий коммунизм, а изъянами – её поражения, предательство её (тут, я считаю, Филатьевым доказанны муки совести за то, что, арестованный за большевистскую пропаганду, он, ещё юноша, поддался обработке охранки, и сменил интерес пропагандиста на интерес к искусству). Я предполагаю, что муки совести были или подсознательными или он умел их вгонять в подсознание, и они оттуда заправляли корёжением стихов ради осознаваемой сознанием новизны, выразительницы хвалы Прогрессу.

Подобно было с любовью. Без ревности та была как бы и не любовь. Потому ему всласть была жизнь втроём: Лиля и Осип Брики и он. Где-то читал, что Лиля его запирала в кухне, пока предавалась любви с Осей… Тем слаще, наверно, ему было обладать ею в свою очередь. Или не знаю…

Одним из недостатков советской власти для него было обыкновенное её отношение к любви, как к чувству между двоими. Он это понимал, как мещанство.

И, если правда, как пишет Филатьев, что уважавший такую, обычную, любовь ГПУ-шник велел (а отказаться она не могла: ГПУ оплатило поездку тройственной семьи в Берлин), - велел Лиле в конце 1922 года охмурить и заставить на неё тратиться неугодного для леваков в ГПУ (бывших против НЭПа) высокопоставленного большевика-банкира А.М. Краснощёкова, для чего велел Лиле поссориться с Маяковским и удалить от себя на 2 месяца (Краснощёков-де уважает обычную любовь, вдвоём)… То обоих, и Лилю и Маяковского, это мещанство советской власти очень огорчило. И "Оба мы плакали” (Там же. С. 76). И этим словам я тоже верю.

По окончании изгнания, 28 февраля 1923, в котором Маяковский особенно остро недоступную Лилю любил и ревновал обычной любовью и ревностью (для двоих) и сочинял издевающуюся над этим поэму “Про это”, они договорились встретиться в вагоне поезда, едущего в Ленинград.

"Как только поезд тронулся, Володя, прислонившись к двери, прочёл мне поэму “Про это” [в которой страстно осмеивается – как мещанская – обычная ревность, к которой он был приговорён удалением от сношающихся]. Прочёл и облегчённо расплакался…” (Там же. С. 90). Этому я тоже верю.

Теперь он мог, любя, ревновать к неотстранённому Лилей от себя А.М. Краснощёкову и обладать Лилей же. Тот был арестован только 19 сентября 1924.

Но. Тогда 4-й стал для Маяковского всё же обременением, что ли.

Что делать? Не могу бросить А.М. пока он в тюрьме? Стыдно! Так стыдно как никогда в жизни. Поставь себя на мое место. Не могу. Умереть — легче” (https://imwerden.de/pdf/yangfeld_lyubov_eto_erdtse_vsego_1991__ocr.pdf).

Но всё сие уже не важно для искусства – парадоксальная антисоветская (если традиционализм в любви считать советскостью) поэма “Про это” уже была.

Впервые опубликовано по адресу

https://dzen.ru/a/ZEaDcWrQ3F7dHGZ8

- Да, но – если рассматривать его вне искусства. Там у него обычные любовь и ревность. И он их, наверно, невольно явил. Это многодневное обычное любовное письмо Лиле, которое не подлежало ни публикации, ни чтению самою Лилей. Он лишь случайно, наверно, проговорился Асееву о нём. И он, наверно, в смятении забыл о нём перед самоубийством и не уничтожил. Это "пожелтевшее письмо-дневник ко мне времени “Про это”. Володя не говорил мне о нём” (Там же. С. 84). Оно, так сказать, технологическое. Сперва, месяц, оно было мысленное, потом, второй месяц, стало реальным. Измываясь в поэме над впаданием себя в обычные любовь и ревность, ему их нужно было как бы иметь перед собою, чтоб накачиваться ненавистью к ним в поэме. Через месяц писания поэмы до него дошло, что удобно этого врага иметь в вещественном виде. И стал его писать.

Неожиданной радостью было то, что это совпало с желанием проехаться ужасно нравящейся мне женщины. Может ли быть у меня с ней что-нибудь? Едва ли. Она чересчур мало обращала на меня внимание вообще. Но ведь и я не ерунда – попробую понравиться.

Вот такой, нормальный (чистый, можно сказать), был Маяковский вне своего футуризма, т.е. не был в жизни. В жизни он был, как он считал, прогрессивным.